Осколки (гет)

Беспорядок действовал ей на нервы. Всегда, с самого детства, сколько она себя помнила. Рассортировывала игрушки по цветам, размеру и материалам, из которых они были изготовлены, проводила целые дни, выставляя их ровными рядами по полкам. Терять время на глупые игры ей не хотелось. Никогда не хотелось.

Теперь она видела все как в огромном разбитом зеркале с неправильно, непродуманно, уродливо-непредсказуемо расположившимися трещинами.

Некоторые осколки выпирали слишком сильно, готовые вот-вот выпасть и через секунду расколоться в мелкую стеклянную крошку. Другие все еще держались друг за друга, вцеплялись в неровные края, из последних сил пытаясь удержать себя и не сорваться в последний бесцельный полет.

Она жила на тридцать пятом этаже одного из пятидесяти зданий, построенных архитектором, известным в узких кругах своей аккуратностью и педантичностью. Ничего лишнего, никаких выступающих козырьков, балконов или других нарушающих лаконичный вид здания деталей. Никаких претенциозных газонов, вычурных мини-садиков — какая глупость, к чему изображать любовь к природе, когда живешь в сердцевине многомиллионного города? — ничего, кроме надежной и твердой каменной плитки. Один удар — и все...

Третьи выступали над поверхностью на миллиметры, сверкали в скупом свете зимнего солнца бритвенно-острыми гранями. Их было мало, но они вспарывали кожу глубоко, рвали сосуды, перерезали дергавшиеся от боли мышцы. Каждый день, каждую минуту, и предвидеть, какой из осколков оставит след на ее теле, у нее не получалось, как она ни старалась сложить детали воедино, вывести закономерность, заставить их соблюдать незыблемые законы…

Взять это под контроль.

Фото, выброшенное в корзину для бумаг, прилипшее к засохшей полоске клея на самом дне.

Торопилась найти что-то, адрес или расписание — вспомнить уже не удается, как ни старайся, — вклеивала вырезки в ежедневник, сбилась, остановилась, выпрямилась, упершись взглядом в пустую стену, а телефон на столе уже разрывался, выдавал нетерпеливую трель звонка.

— Ты сделала, что я просил?

— Конечно, все уже готово.

— Тогда почему…

Длинная цепь из коротких гудков. Клей потек, испортив лакированную столешницу.

— Да иди ты к…

Смятый миг, заключенный в бумажный плен. Короткое мгновение его жизни, пойманный ее взглядом жест, гримаса, беззвучно произнесенное слово. Она сфотографировала его тайком, уверенная, впрочем, что Хан заметит и в следующую секунду вырвет из ее рук телефон. Но он не заметил, или решил не замечать. С ним никогда ничего нельзя было знать наверняка, но при этом он был необыкновенно точен. Наверное, потому ему и удавалось столько лет водить за нос тех, кто за ним охотился. И ее тоже. Проклятая фотография в мусорной корзине — то немногое, что у нее осталось, но это немногое вмиг вспороло едва поджившую рану.

Таких осколков было несколько, но страшнее всего оказался номер три — носовой платок. Тканевый прямоугольник белого цвета в мелкую синюю клетку, на уголке бурые пятна крови. Ждал своего часа в шкафчике, висевшем на стене ванной комнаты, откуда там появился, она долго не могла понять. Потому что однажды вечером собственноручно собрала в квартире все то немногое, что могло напомнить о нем, и выбросила, надежно упаковав воспоминания в черный пакет из биоразлагаемого пластика. Выбросила, чтобы потом, заперев за собой дверь, сползти по стене и зарыдать в голос, размазывая по щекам слезы, захлебываясь ими, давясь своим горем и своим отчаянием. Так откуда он здесь, этот проклятый платок, в шкафчике, где все упаковки с бесполезными препаратами были расставлены ею в идеальном, строгом, раз и навсегда определенном порядке?

В тот вечер он явился без предупреждения, без звонка и без предварительной договоренности. Он становился совсем другим после успешно выполненной работы, словно поворачивался иной гранью. Другим — и неизменно одинаковым. Столько силы. Столько жизни. В нем был огонь. Не обжигающий, не тот, из дамских романов, от которого она бы сбежала куда подальше, окинув объект презрительным взглядом на прощание. Нет. Ровное пламя, затаенное, скрытое и все же такое ощутимое. Тепло. Жизнь. Размеренное, четкое биение пульса, даже когда он становился настолько частым, что удары практически сливались в одну нить.

Хан улыбался, будто своим мыслям, но она знала лучше других, что он никогда не уходит в себя настолько, чтобы утратить связь с реальностью. Значит, ему нравилось что-то здесь, в пределах досягаемости, и это что-то было достаточно значимым для того, чтобы…

— Ты говорил, что порога этого дома не переступишь, — сказала она, переливая вино из бутылки в бокалы. Попыталась пошутить, и как всегда неудачно.

— Так я не вовремя? — лениво ответил Хан, который уже успел улечься на диван, ничуть не опасаясь измять неизменный дорогой и идеально подогнанный по фигуре костюм.

— Ты не долила. Снова.

— Ты придираешься.

Он задел ее руку кончиками пальцев, принимая бокал. Тепло его тела стало таким привычным за то время, что они работали вместе. Глупо. Работали. Убийца и его живой, говорящий и необыкновенно правильный ежедневник. Слишком много лишнего. Она знала, где он заказывает одежду, какое носит нижнее белье, какую любит марку часов, какое предпочитает вино, что ест на завтрак, обед и ужин.

Никакого мяса по средам, ты что, издеваешься, немедленно принеси что-нибудь другое, и побыстрее, я голоден.

Усталость, отсутствие сна, физическое переутомление он переносил с легкостью и отменным безразличием, вызывавшим у нее зависть. Боль его не заботила, ни чужая, ни собственная. А вот голод вызывал тяжелое, бурное раздражение, резко выплескивавшееся наружу. Ей понадобилось непозволительно много времени, чтобы понять это, но, раз догадавшись, в чем дело, она больше не допускала промахов.

— Я закажу еду, — телефон был тут же под рукой, пальцы привычно побежали по экрану.

— Не нужно, я к тебе прямиком из самого лучшего, самого дорогого, самого замечательного ресторана.

Укол обиды был легким, но ощутимым. Несколько месяцев она спала урывками, голова гудела от количества разрозненной информации, которую нужно было во что бы то ни стало собрать в единое целое, потому что это этого зависел и успех «дела», и количество денег, которые они должны были получить, и… Их жизни. Жизнь Хана.

Хан посмотрел вино на просвет, устроил голову на подушке поудобнее, поднес бокал к губам.

— Как ты вообще здесь живешь? Все такое однозначное, безликое, скучное, невыносимо…

— Ты повторяешься.

— Я всегда буду тебе это говорить.

Всегда.

— Я настаиваю на том симпатичном домике на побережье.

— Где были ужасные кусты гортензии у входа? — спросила она, усаживаясь на положенном расстоянии. Так, чтобы ему было удобно говорить и смотреть. Он позволил себе снова улыбнуться.

— Ты же знаешь, о каком именно доме я говорю.

— Почему бы тебе не купить его для себя?

— Мне он категорически не подходит, а вот тебе идеально, — сказал Хан, описав в воздухе бокалом плавную дугу, и опустил его на столик.

Больше в тот вечер она не произнесла ни одного связного предложения. Поначалу все происходило резко, неловко и торопливо. Из-за нее, не из-за него. Хан был утончен и изящен и никогда не позволял себе невнимательности или грубости, не причинял боли, разве что она сама его просила. И тогда тоже. Она нервничала, дергалась, судорожно хватала ртом воздух — сердце стучало колко и ломко, мучительно билось о ребра в рваном, истерическом ритме. Руки стали неловкими, ладони вспотели, а пуговицы будто нарочно выскальзывали из дрожащих пальцев. Хан остановился, перехватил ее руку, мягко сжал в ладони.

— Если не хочешь…

— Не хочу? Нет, я… Ты только…

Не уходи.

— Поцелуй меня.

С ним все было совсем не так, как с другими мужчинами. Никакого самолюбования или притворства, попыток казаться лучше, чем есть на самом деле. Он был настоящим и искренним. Она знала, что ему хочется быть с ней, что ему нравится происходящее — неважно, навсегда или на одну короткую ночь, о которой они забудут, сделав вид, что он просто уснул на диване, пока она смотрела очередной новостной выпуск. Она сходила с ума, горела от желания ощутить его всем телом, касаться, чувствовать губами, задыхаться, вбирая в себя его дыхание. Это любовь? Любовь или…

Платье разошлось на груди, металлические застежки впивались в ребра, холодили кожу, разгоряченную его поцелуями. Юбка была неаккуратно задрана и скомкалась где-то на животе. Его руки настойчиво, с уверенной силой проходились по согнутым коленям, по бедрам, задевали кружево чулок, сдвигая тонкую сетку вниз. Она торопливо ласкала его, гладила по спине, хваталась за плечи, ощущая, как под кожей мягко движутся мышцы, запоминала очертания красивого сильного тела, которое было совершенно незнакомым и до безумия, до боли родным. Это разрывало на части, рвалось наружу бессвязным шепотом, растекалось внутри жидким раскаленным солнцем, расплавляло кости, добираясь до колотящегося сердца, вверх по венам, в каждой капле крови…

Кровь медленно расползлась во рту, и у нее был привкус выпитого им вина. Хан остановился, не то переводя дыхание, не то расслышав ее короткий болезненный вздох. Рывок, жгучая пульсация, соленый привкус, привкус железа…

— У тебя кровь.

— Что?

— Подожди, ты, кажется, губу прикусила.

Серьезно?

Хан потянулся за валявшимся на полу пиджаком, пошарил в кармане и извлек идеально отутюженный дорогой платок. Ей никогда еще не было так чертовски стыдно. Она совершенно растерялась, настолько, что даже умудрилась вспомнить, в каком именно магазине Хан покупал эти проклятые платки. Черт, черт, черт. Два месяца назад, Лондон… Ткань впитала ее кровь, касаясь нежно, почти невесомо.

Она плакала, прижимая к груди платок, превратившийся в жалкий промокший ком. Она соврала, что выбросила вместе с мусором важные документы, и ей вернули тщательно завязанный черный пакет из биоразлагаемоего пластика. Тогда-то она и распихала жалкие напоминания о своем потерянном счастье по прежним местам, превращая собственную квартиру не то в музей, не то в кладбище. Она не была глупа или истерична, поэтому в одну из редких минут просветления тщательно проанализировала свое состояние и причины, его вызвавшие, и даже поставила неутешительный диагноз. Синдром Адели — может, не в таком ярком проявлении, как в классических случаях, но абсолютно простой и ясный.

Выдуманная безответная любовь. Стадия принятия расставит все по своим местам, а до тех пор вполне позволительно побыть больной, слабой, постаревшей, подурневшей, до неузнаваемости изуродованной непрекращающимися рыданиями и такой же непрекращающейся рвотой. Она даже обрадовалась, думая, что беременна — как в дурацком сериале.

Хан, у нас будет ребенок. Я сочла, что ты вправе знать, но поверь, я ни на что не претендую, и он никогда не… Хан меняется в лице, торопливо подходит, берет ее за руку, а дальше все становится на свои места, и она даже соглашается переехать в тот проклятый домик на побережье. Вместе с ним.

Когда пятый тест кряду оказался отрицательным, она совершила первую попытку свести счеты с жизнью. Необыкновенно забавную, если рассуждать отстраненно. Не помогла ни горячая ванна, ни порция виски, которая была столь огромна, что ее пришлось вливать в себя насильно. Лезвие коснулось кожи, прочертило еле заметный след, вспороло ее с каким-то неожиданным мерзким хрустом. Она вскрикнула, выскочила из воды, охваченная животным ужасом перед болью. В фильмах это показывали таким простым и легким, возвышенным и эстетичным. Алая кровь, бледная рука с тонким запястьем, откинутая назад голова, предсмертная записка в гостиной на столике… Она распахнула дверцы шкафчика, плеснула на порез антисептиком, всмотрелась и застыла, неверяще раскрыв глаза: тонкая, еле заметная царапина длиной миллиметров в пять, не больше. И даже это было невыносимо, чертовски больно, жутко и… Обидно. Хан того не стоил, или ей просто не хватило смелости, она так и не решила.

Проведенная вместе ночь, а затем и тихое, уютное, почти семейное утро ничего не изменили в их отношениях. Просто негласный договор дополнился еще одним пунктом — для Хана, не для нее. Она с самой первой минуты придавала происходящему слишком много значения. Очередной дорогой и абсолютно безликий гостиничный номер, твердая кровать, застеленная дорогим бельем, теплые объятья, которые Хан разрывал спокойно и безразлично, чтобы вскоре выдать ей порцию указаний и уйти с головой в подготовку очередного «дела». Ванная комната со скользким полом и леденяще-холодными стенами, блестящие капли воды на его гладкой смуглой коже, его дыхание, рваное, обжигающее, будто в лихорадке, и ее безуспешные попытки сдержать рвущийся из горла крик. Туалет самолета, где он легко держал ее на весу, подхватив под бедра, а она билась головой о стену при каждом движении, но ее это абсолютно не волновало…

Потом он вновь становился отстраненным и замкнутым, жестко, коротко отдавал приказы, не жалея резких слов, если что-то шло не так. Подолгу молчал, думал, проверял каждую мелочь, требовал, отменял намеченные и множество раз обговоренные планы, искал, выбирал момент, и, наконец, уходил в очередную смертельно опасную дорогу. Для него самого и для кого-то другого. Она не думала ни о чьей-то гибели, щедро оплаченной заранее, ни о горе родственников и друзей, потерявших дорогого человека исключительно потому, что кто-то мог заплатить за чужую смерть. Ее сводила с ума тревога за него, всякий раз, каждую секунду его отсутствия, и это мешало ей соображать, работать, дышать, жить. Но Хан всегда выходил победителем, потому что играл и с жизнью, и со смертью по своим собственным правилам.

В канун Рождества она решила взять себя в руки, решив, что если принятие никак не наступает, надо ускорить его приход, а шопинг — лучшее средство от депрессии. Первый час прогулка по магазинам ей даже нравилась, хотя смотреть на счастливые лица было тошно. Она купила отцу нарядный галстук с забавной расцветкой, а матери большую кружку с мультяшным героем, потому что та ненавидела такие кружки. Подарки упаковали по ее просьбе, вручили ей пакет, и она пошла было к выходу, но увидела неподалеку от огромной нарядной елки Хана, страстно целующего какую-то темноволосую девушку.

Хан обожал целоваться. Почти так же, как шоколад с апельсином, а может, даже немного сильнее. Еще он любил черный цвет, дорогие вещи и…

Она застыла на месте, судорожно сжав онемевшими пальцами ручки пакета. Дыхание сбилось, в висках застучало, и яркие цвета поблекли, слились, будто кто-то плеснул на цветную картинку воды. Кажется, на лбу даже выступил пот. А еще в груди что-то больно сжалось, и сердце заколотилось быстро, но как-то не в полную силу, и неприятно онемели руки. Когда оцепенение сменилось приливом адреналина, она сделала несколько шагов вперед, сама не зная, что скажет ему и что сделает. Мужчина нехотя оторвался от своей спутницы, и тогда она поняла, что обозналась. Это был не он, и даже сходства особого не было…

— Понимаете, дело в…

Пауза. Она затравленно озиралась по сторонам, но ни на чем не могла сфокусировать взгляд.

— Слушаю.

— Это мой начальник. Бывший.

— Конфликтные отношения?

— Нет, нет. Мы расстались совершенно спокойно, никаких конфликтов. Он мой… В общем, какое-то время мы были любовниками, и теперь я никак не могу выбросить его из головы, — выговорила она и нервно рассмеялась. — Пожалуйста, пусть это будет какой-нибудь сильный препарат, я хочу устроиться на работу, и все это мне совсем ни к чему.

Когда объявился тот, из далекого и надежно спрятанного прошлого, она поняла, что дело плохо. Хан сделался нервным, беспокойным. Она пыталась говорить с ним, но он отмахивался, вежливо, но вполне однозначно прося ее не лезть не в свое дело. Трахались они, правда, куда чаще, чем обычно. Видимо, Хану этот способ снятия стресса был больше по душе, чем остальные. Жаль, что эта здравая мысль пришла ей в голову слишком поздно. Тогда она уверила себя, что он боится ее потерять и проявляет так свои чувства. Впрочем, она была настолько отчаянно и безоглядно влюблена, что даже обычный разговор о предстоящих делах воспринимала как нечто особенное, ища в словах Хана понятный лишь им двоим смысл. Воспоминания о тех последних днях вызывало у нее горькое, едкое чувство презрения к себе, которое не могли побороть ни таблетки, ни увещевания врача. Она не рассказала и трети своей истории, но этого и не требовалось: ее случай был совершенно обыденным и типичным, как бы ей ни хотелось поверить в иное.

Она сорвалась. Просто сорвалась, не выдержав нервного напряжения. Такое случается, в этом не было ничего постыдного, это не делало ее плохим человеком или плохим работником. Хан и сам срывался, и другие тоже. Но ее срыв оказался роковым.

— Погоди, я не понял. Ты что, на меня кричишь?

На его лице было искреннее, неподдельное удивление. Он не скрывал эмоций, и ей показалось, что это признак того, что доверие между ними никуда не исчезло. Что все по-прежнему. Она заговорила спокойнее и говорила долго, многословно, приводила один довод за другим, а он молчал, слушал, смотрел на нее, не отводя взгляда от ее лица. Когда слова закончились, и вместо них полились слезы, он просто вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь. Она успокоилась быстро, поправила размазанную косметику и торопливо пошла следом. Если хочет, пусть летит, пусть гоняется за «этим», плевать. Она просто будет рядом и поможет Хану выполнить то, что он задумал, как всегда. Больше никаких лишних эмоций и ненужных уговоров.

Хан остановил ее жестом, когда она подошла к машине.

— Прости, это больше не повторится. Какие будут распоряжения?

Он помолчал, изучая ее взглядом, как будто видел впервые.

— Хан? — прозвучало жалко, испуганно-умоляюще.

— Ты не летишь.

— Что? Почему?

— Я счел, что в дальнейшем сотрудничестве нет необходимости, — сказал он спокойно, но таким тоном, который отбивал всякое желание ему противоречить. Он опустила голову, не выдержав безразличного, нечитаемого взгляда.

— Тебе на счет переведут деньги, об этом не беспокойся. Рекомендации тоже будут, не от меня, конечно, но достаточно весомые. Закажи себе билет до Нью-Йорка и возвращайся домой. А теперь прости, я спешу.

Поверить, что все действительно закончилось, было очень трудно. Даже теперь, по прошествии стольких месяцев, наполненных слезами, отчаянием и бесконечными проверками телефона и почтового ящика, она все еще жила глупой надеждой на то, что Хан соскучится, передумает, убедится, что никто не справится с его делами лучше, чем она. Но время шло, и ничего не происходило. Она так привыкла к тишине, что испуганно вздрагивала от малейшего звука, и сердце в груди колотилось больно и испуганно. Солнце погасло, прихватив с собой весь ее мир, высосав подаренное тепло из ее крови, и в ней ничего больше не осталось. Хуже всего были потеря самоуважения и едкое, тошнотворное чувство вины.

Если бы ты хорошо работала, он бы не вышвырнул тебя вот так. Если бы ты не влюбилась, все бы шло своим чередом. Надо было просто спать с ним в свое удовольствие, как это делал он, и не забивать себе голову глупостями. Надо было не впадать в истерику, промолчать, всего лишь только промолчать, и все, он был бы рядом, и не было бы этих дней, этой непрекращающейся, бесконечной боли, от которой не поможет ни одно лекарство. Надо было…

Достигнув дна, она прожила еще какое-то время в тяжелом оцепенении, не замечая смены дня и ночи, не слыша голосов, не различая запахов и вкусов. Психиатр назначал новые и новые лекарства, но от них становилось только хуже, и однажды ей предложили лечь на обследование. Ненадолго, всего на пару недель, может быть, месяцев. Ей показалось, что ей за шиворот плеснули холодной воды. В больницу? К сумасшедшим? Что он себе позволяет? А может, он был не так уж не прав. От «обследования» она категорически отказалась, но пообещала, то подумает об этом, если через пару недель ей не станет легче.

На какое-то время она всерьез уверилась, что с Ханом что-то случилось. Может, он в больнице, в тюрьме, или Мозес убил его, а она сидит в четырех стенах и ничего об этом не знает. Может, он один, нуждается в ней, ждет ее, а связаться с ней не может. Осторожно задав пару вопросов старым знакомым, она убедилась, что у Хана все в порядке. И тогда в ней что-то изменилось. Боль потери сменилась злостью, а любовь перешла в свою извечную противпоположность — в разъедающую ненависть. И в первую очередь к самой себе. Как можно было опуститься до всего этого? Она перебирала воспоминания — каждое сказанное ему слово, каждый взгляд и каждое движение, насмехалась над собой, унижала себя, словно прижигая каленым железом то тайное и бесконечно дорогое, что до сих пор скрывалось от разъедающего света безжалостного самоанализа.

Смотри. Смотри. Не смей отводить глаза, смотри, во что ты превратилась. Во что ты себя превратила. Он был бы впечатлен, вне всякого сомнения. Ему было бы приятно, что ты так сильно его любишь. Интересно, сколько времени прошло перед тем, как он забыл, как тебя звали? Сколько таких же, как ты, уже побывало на твоем месте? Он ведь даже ни разу не позвонил, не попытался выяснить, что с тобой стало. Ему плевать. Слышишь? Ему неинтересно. Ты ему не нужна. Не нужна. Не нужна.

Темнота, окружавшая ее до сих пор, как будто рассеялась и поблекла, сменившись однообразием серости. Жгучая боль первых месяцев, заставлявшая сердце биться, срываясь, и разрываться от боли, притупилась, затихла, будто приглушенная онемением. Ей стало спокойно — так спокойно, что она больше не могла определить с уверенностью, что чувствует в данный момент, и ее это вполне устраивало. Пожалуй, даже возникни у нее на пороге Хан, она осталась бы совершенно равнодушной к его появлению. Наверное, это и было то самое долгожданное принятие.

Весна была ранняя. Яркая, солнечная, шумная и жизнерадостная. Назойливые лучи лезли в квартиру, заставляя ее рассмотреть запустение и беспорядок, которые ее теперь окружали. Сначала она несмело приоткрыла окно, вдохнула свежий, пахнувший солью ветер. Потом позволила себе простоять целый час, подставив спину солнцу. Это было словно медленный, долгий подъем из глубин темной холодной воды на поверхность. Мир ослеплял бликами и оглушал лавиной звуков, и к нему пришлось привыкать заново. Она заставляла себя двигаться. Навести порядок в запущенной запыленной квартире. Спуститься по лестнице на пару этажей вниз и подняться наверх. Выйти в супермаркет вместо того, чтобы заказать готовую еду на дом…

Подчас это оказывалось нелегкой задачей. Тело, которое она почти отвыкла ощущать, слушалось плохо, неохотно, так что временами ей казалось, что она пытается управлять неповоротливой куклой-марионеткой. Даже от небольшого усилия становилось трудно дышать, а сердце будто придавливали чьи-то прохладные твердые пальцы. Она даже подумывала о том, чтобы обратиться к врачу, но мысль о том, чтобы снова стать предметом чьего-то изучения, вызывала невыносимое раздражение. Поэтому она твердо решила справиться с этим сама. Так же, как справилась с Ханом.

Следующим шагом на пути обратно в жизнь стало решение выйти на работу. В деньгах она не нуждалась — Хан всегда был щедр. Но пребывание в четырех стенах наедине с собой теперь казалось ей невыносимым. Стоило потерять бдительность, отпустить мысли на свободу, и солнечный свет мерк, приобретал странный серый оттенок, а воздух будто бы наполнялся раздражающей легкие пылью. Она взялась за дело с лихорадочной поспешностью. Проще всего было, конечно, поднять прежние связи, попросить, и ей бы не отказали, но она не пошла бы на это даже под угрозой голодной смерти. Ее имя непременно бы связали с именем Хана, а этого больше нельзя было допускать. Рекомендации, которые прислал Хан через месяц после ее увольнения, она хладнокровно уничтожила, как и все, что напоминало ей о том, что он вообще был в ее жизни. Это было трудно и больно, но зато ее больше не ранили острые осколки.

Работа нашлась быстро. Хорошо оплачиваемая, в современном офисе недалеко от дома, не нужно ни торчать в пробках, ни трястись в метро. Ее выбрали из сотни, кажется, кандидатов, потому что она понравилась работодателю. Даже такой, после целого года вне времени и пространства, она была лучше и умнее других, и это не могло не радовать. Новые обязанности были необременительными, с ее-то опытом и навыками. Правда, говорить с другими первое время было трудно, и еще труднее изображать искренний интерес, но это ей неплохо удавалось — никто не заподозрил ее в неискренности.

— Как видите, в лечении больше нет необходимости. Мне просто нужно было это пережить, и я пережила, — сказала она со всей возможной уверенностью. Где-то на границе сознания забилась мысль, что надо рассказать о приступах слабости и слишком частого, срывающегося сердцебиения, но она тут же ее отбросила. Не теперь. Только не сейчас, когда все вроде бы стало на свои места.

— Я настоятельно рекомендую вам продолжить прием препарата, который мы испробовали последним, — ответил врач, смерив ее недоверчивым взглядом.

— Хорошо, но не думаю, что в этом есть какая-то необходимость. Все ведь в порядке, не так ли? Думаю, мне просто нужно было сразу устроиться на другую работу.

— Я настаиваю на продолжении лечения, — повторил он.

— Я поняла вас и не намерена прерывать его. Все в порядке, доктор, — сказала она и, едва оказалась дома, выбросила все многочисленные банки с таблетками.

В тот вечер небо, против обыкновения, было чистое, и в нем тускло поблескивали узоры звезд. Накануне прошел сильный ливень, на стеклах еще блестели высыхавшие капли, а воздух был прохладным и свежим. Выйдя из офиса, она решила зайти вместе с одной из коллег в недавно открывшуюся кондитерскую, где, по слухам, пекли великолепные пончики. По дороге они болтали о каких-то пустяках, даже смеялись, и она, довольная собой, отметила, что совсем не вспоминает Хана. Почти. Пончики ее не разочаровали, так что она купила целую коробку, отшутившись в ответ на шутливые опасения коллеги относительно ее талии. Глупая болтовня, но как же это здорово развлекало после стольких месяцев молчания. Домой она решила пойти не тем путем, которым ходила обычно, а через сквер, чтобы полюбоваться деревьями в свете фонарей. Они и вправду были красивы — по крайней мере, раньше ей так казалось.

Побродив по залитым водой дорожкам, она повернула было к дому, но тут почему-то стало трудно дышать, а сердце снова заколотилось часто и сильно. Она подумала, что это очень странно: шла медленно, никуда не спешила, и вдруг такое. Посидев несколько минут на холодной скамье, она встала и сделала несколько шагов. Сердцебиение усилилось, воздуха стало не хватать по-настоящему. Голова закружилась пугающе сильно, так что очертания предметов поплыли. Она попыталась достать из кармана телефон, уронила коробку, пончики вывалились на грязный асфальт. Руки слушались плохо, кнопка никак не хотела нажиматься, и дисплей оставался черным. Давай же, давай…

Асфальт был жестким, холодным и мокрым, а боль в груди, поначалу слабая и почти незаметная, теперь усиливалась с каждой минутой, превращаясь в обжигающую пульсацию. Вместе с каждым ударом к горлу подкатывала тошнота, мешая выговорить хоть слово. Телефон валялся тут же, рядом, разбитый экран покрылся трещинами и причудливо отражал свет фонаря. Осколки. Одни цеплялись друг за друга, другие выпали, обнажив поблескивающий механизм, третьи…

— Кто-нибудь… Я здесь!

Но никого не было.