Рассвет (гет)

Первым делом я почувствовал онемение в затылке, потом — холод. Я знал, где я, но не имел никакого понятия, сколько прошло времени и в каком я состоянии.

Это был очередной уровень в игре «хуже уже не может быть», и он ощущался как «бесконечно насрать». Мне казалось, что мне снесло башку, что я — растёкшаяся мозговая жижа. Что меня засосало в бездну, перемололо, перемешало остатки и выплюнуло в открытый космос.

Я попытался открыть глаза и увидел над собой слепящее белое небо. Я подумал, что было бы прекрасно выяснить, что я уже умер, и что больше нет ничего ни впереди, ни позади, и всё это — лишь история, рассказанная каким-нибудь обдолбанным своему остывающему приятелю. Но для такого как я было бы слишком круто — не существовать. И даже просто умереть было бы слишком круто.

Небо постепенно превратилось в потрескавшийся больничный потолок, понемногу слух стал улавливать звуки, сначала близкие, потом те, что были дальше. Тихий писк аппаратов, шуршание и всплески в водосточных трубах, бубнёж телевизора и глухие голоса за стеной, скрежет тормозов и скрип шин по мокрому асфальту.

Кажется, в прошлой жизни я уже просыпался точно так же. Кажется, тогда пришли люди, желающие меня убить. Получается, в очередной раз они все облажались — к их и к моему глубочайшему сожалению. Я больше не буду сопротивляться, пообещал я им и себе. Пожалуйста, придите и заберите меня отсюда. Я не пошевелю даже пальцем. Собственно, я и не мог им пошевелить, даже когда решил проверить.

Мне не было больно — я дрейфовал в полусне, и к миру меня приковывало только то самое покалывание в затылке, с которым я пришёл в себя. Уже не было холодно — было никак. Каша из приглушённых звуков и едва уловимого травяного запаха обволакивала меня, топила, заливала глаза и уши, стекала в горло, я медленно тонул и ждал, когда мягко коснусь спиной дна.

— Страшно представить, чем они тебя накачали, — произнёс знакомый голос где-то рядом, и слышно его было совершенно отчётливо. — Тебя уже не берут простые обезболивающие, так что тут, как думаешь? Морфий?

Этот голос не давал мне никаких ответов о происходящем — мы оба могли быть живы и оба могли быть мертвы, и в то же время мёртв мог быть только один из нас. Её голос я слышал раньше и во сне, и в галлюцинациях, и отходя от препаратов, и теряя сознание на операционном столе. Не было никакой разницы, жива она или мертва, если мой мозг сам включал её голос тогда, когда считал нужным.

Пусть будет морфий, подумал я, только бы не пришлось выплывать. Я открывал глаза и закрывал их обратно, но размазанная картинка не менялась и не пропадала. Где-то внутри черепной коробки, в районе висков, что-то несильно схватывало и отпускало, оставляя ощущение как от головокружения или как от похмелья — мерное, ритмичное покачивание без возможности остановить его, сфокусировать внимание, стабилизироваться в пространстве. Мне кажется, последняя крупица сознания ускользнула бы от меня, и я провалился бы во тьму, если бы не мелкие иголки, тревожащие кожу на затылке. Но я знал, что проходит всё, и готов был ждать до тех пор, пока они не исчезнут, чтобы дать пустоте засосать меня обратно. Тем более, в следующий раз это могло бы быть действительно навсегда.

— Умирают чаще всего на рассвете, — сказала она, и в этот раз я уловил хрипотцу в её голосе, как будто она простыла или только проснулась. — Вроде это как-то связано с геомагнитной обстановкой, к которой люди в стабильном состоянии практически нечувствительны, а вот умирающие — очень даже. Что-то может поменяться в сердцебиении или дыхании и стать фатальным.

Едва слышно скрипнули дверные петли, но я уловил их вибрацию и вибрацию от шагов. Звякнуло стекло, пискнул какой-то аппарат, видимо, отзываясь на новую настройку, а потом лица коснулось что-то прохладное и мокрое, но чувствовал я это как через толстую плёнку. Как что-то происходящее с героем фильма, который я смотрю, но не со мной.

— Есть даже такая фраза, — продолжил голос, когда дверь снова открылась и закрылась, — что смерть не гасит свет, а лишь выключает ночник, потому что наступил рассвет. Кстати, эта медсестра приходит уже в третий раз за ночь, ты, наверное, ей нравишься. Можно ли увлечься человеком, зная только его историю, а не его самого?

Она замолчала, будто бы задумавшись над вопросом, который сама задала.

— С другой стороны, первая реакция — всегда эмоциональная, увлекает совершенно не то, к чему можно приложить разум. Уместно было бы сказать про сердце, но как же это невыносимо банально.

У меня не было совершенно никакого желания собирать в себе силы, чтобы попытаться посмотреть на неё или поговорить с ней. Я не хотел бороться, не хотел сопротивляться, мне только интересно было, когда же уже там рассвет. Я подумал ещё, почему мне всё время нужно сопротивляться, почему я никак не могу успокоиться? Словно всё на свете исчезает, кроме силуэта в прицеле, и нужно бежать, идти, ползти до тех пор, пока силуэт не осядет мешком на пол, уступая место новому силуэту.

Почему всё происходящее в мире всегда какого-то чёрта касается меня? Почему я главный герой этих историй? Почему камера никак не совершит пролёт над сценой и не начнёт отдаляться от меня до тех пор, пока я не превращусь в едва различимую точку и не исчезну совсем?

Я чувствовал, что женщина рядом со мной смотрит на меня, и я слышал, как она смеётся.

Она была безумно, невозможно красивая, и я не знаю, зачем я потратил столько сил на то, чтобы на какие-то полдюйма повернуть голову и сфокусировать взгляд — ничего нового мне это не дало кроме того, что я понимал и раньше. В помещении был полумрак, а на ней было что-то белое, и этот белый цвет слепил мне глаза.

— Я чувствую свою вину за то, что с тобой это всё случилось. В планах у меня была всего лишь работа, никаких эмоций, за эмоции мне не платят. Но потом что-то поменялось. Ты не тот человек, с которым можно было играть, которого можно было втягивать в чужие разборки.

Если бы я мог говорить, я бы, наверное, попросил её заткнуться. Я и сам понимал, что стояло за её словами — она пожалела меня. Если бы на моём месте был кто-то другой, не такой жалкий, у неё и в мыслях не было бы останавливаться. Но она знала, что со мной произошло, знала, куда нужно надавить, где будет больнее и где отзовётся. И это сработало слишком хорошо — я не просто поверил ей, я стал одержим. Я убил за неё практически не раздумывая. И я продолжил убивать просто чтобы не сходить со следа, который привёл бы меня к ней.

— Будем честными, речь даже не о привязанности, мы на самом деле практически не знаем друг друга. Хотя я испытываю что-то вроде… — она прервалась, подбирая слово, а я прислушался к себе и с какой-то даже горечью осознал, что во мне мало что изменилось в её отношении. Разве что буря улеглась, но после бури всегда остаётся разгром, который сам по себе никуда не исчезнет.

— …ответственности за тебя и твою жизнь. Хотя по-хорошему не должна бы, правда? Несмотря на всё то, что… Нет, послушай, я слишком много лишнего говорю сейчас. Всё, что я хотела сказать — прости меня. Прости, что я втянула тебя в это, я не рассчитывала, что всё зайдёт так далеко… в разных смыслах.

Такие вещи всегда больше нас самих.

В любом случае, она снова не сказала мне ничего такого, чего я не знал без неё. Так что неясно, стоило ли выживать (если я ещё жив) и приходить в себя, чтобы выслушать вещи, прекрасно мне известные. Важно ли было услышать их извне, если бы при желании моё подсознание сформулировало их самостоятельно.

Издалека начала волнами подкатывать головная боль, и я закрыл глаза, отслеживая эти волны, опасаясь, что обезболивающее меня отпускает, а значит вскоре мне станет крайне херово. Я отсчитывал время между ними до тех пор, пока меня не начало тошнить, но постепенно тьма снова утащила меня туда, откуда только недавно выплюнула.

А потом были голоса рядом со мной — чужие голоса.

— Мистер Пэйн, — повторял один из них, мужской. — Мистер Пэйн, очнитесь. Дайте знать, что слышите меня.

Я очень медленно открыл глаза и снова закрыл их.

— Отлично. Я ваш лечащий врач. Вас доставили в очень тяжёлом состоянии, но нам удалось вас стабилизировать. Скорее всего, понадобится ещё одна операция, но это позже, когда вам станет получше. Мы постараемся, чтобы рядом с вами всегда кто-то был. Если захотите поговорить со мной, я буду рад ответить на ваши вопросы. А пока, пожалуйста, отдыхайте, у вас впереди ещё долгий путь.

Как будто бы мой путь до этой точки был недостаточно долгим.

Потом они ушли, но кто-то остался, видимо, медсестра. Она раскрыла шторы и пробормотала «наконец-то хоть один чёртов день без дождя». Я собрал все силы, что у меня были, откашлялся и произнёс:

— Женщина. Со мной была женщина, что с ней?

Мой голос тоже был чужим. Очень слабым, осипшим, и одной этой фразы хватило, чтобы я почувствовал себя до смерти уставшим.

Медсестра подошла к моей постели и встревоженно заглянула мне в лицо. Потом отвела глаза, поправила подушки и одеяло.

— Ей запустили сердце в машине скорой помощи, но сегодня на рассвете она умерла. Вы её знали?

Я покачал головой. Я совершенно её не знал.

-

fin