Опьяненные чувствами (джен)

Гоорху всегда хотела умереть в полдень. Упасть камнем с крыши собора, разбиться, не чувствуя боли, не зная, каково это — умирать. Все лучше, чем подыхать в подворотне за вшивым баром, захлебываясь кровью и блевотиной. Отвратительно.

Наверное, Он видел в этом высшую справедливость: Он дал ей жизнь, внезапно и совершенно непрошенно освятив своим сиянием гранитную глыбу, Он и забрал ее чужими руками. Грязными человеческими руками, горячими, как полуденное солнце. Сначала они забирались под нелепую кофту, дергали деревянные пуговицы, задирали подол юбки, а после — душили, вцепившись в белое горло до синяков и тихого хрипа.

Город дышал своим фальшивым весельем, упивался пьяной агонией человеческих жизней. Какой-то час назад Гоорху дышала вместе с ним, двигалась в едином потоке человеческих тел, похожая на каплю в мутной реке, и смеялась. Она пила что-то, что они называли «шампанским», но не чувствовала вкуса — только шальное веселье, что растекалось по телу роем пузырьков и звуков. Теперь же…

Гоорху не представляла, что будет — так. Что слабое человеческое тело, которым Он наделял ее каждую ночь, будет опорочено и запятнано, а она сама — сломлена. Разбита. Вот только… Гоорху расхохоталась, перекатывая голову по асфальту, и вперила невидящий взгляд в расцвеченное искрами звезд небо. В горле клокотал зов, но сдавленная гортань мешала ему взвиться ввысь. Как и ей мешало слабое человеческое тело, лишенное даже рудиментов крыльев — плата за возможность познать жизнь. Дышать полной грудью, а не стоять недвижимым истуканом на крыше собора. «Святого» места, в которое никогда не ступала Его нога.

Она вспомнила: звенящая дрожь шахты, тревожный покой леса, тропинки, что вели всюду и одновременно никуда — дорожки в Его чертоги. Он живет на небесах, как говорят люди. Чушь. Он живет в самой глубине лесов, там, куда не заходят ни звери, ни люди, куда не залетают птицы, а только клубится вечный серо-зеленый туман. Проклятые места. Те, которые и следовало бы называть «святыми».

Гоорху хрипло выдохнула, раскидывая руки, выгибая навстречу звездному свету изломанное тело. На камнях и белой коже тревожно багровела кровь. Приближался рассвет — она чувствовала это, — на мягких лапах подкрадывался к городу, и его лазутчики — первые желто-зеленые лучи — уже пронзали черную пелену ночи. Как высокопарно. Она смеялась бы над собой, как привыкла делать за многие столетия, но пережатое горло все еще не пропускало ни звука.

Или ей хотелось так думать.

— Ты долго будешь тут лежать?

Ронгхар подошел к ней бесшумно, как и всегда. Встал на рассыпанные по асфальту волосы, глядя вниз мерцающими ртутью глазами, и его человеческое лицо показалось Гоорху как никогда отвратительным. Белое, плоское, бесшерстное. Она вздохнула, резко хрустнув шеей, и вывернулась в позвоночнике, как кошка, глядя на него с недовольством:

— Ты все испортил. Я только представила, что умираю.

Ронгхар фыркнул и переступил с ноги на ногу, звучно щелкнув каблуками. Этот звук до того напомнил Гоорху лязг когтей, что она вздрогнула.

— Твоя игра в человека начинает выходить за рамки, Гранитная. Не перестарайся.

Он отвернулся от нее и вышел из замызганного тупика. Гоорху дернула уголком губ и проворно встала на ноги. «Слабое и человеческое», да? Тело, что не чувствует ни температуры асфальта и воздуха, ни прикосновений, ни боли от ударов. Тело, в котором нет и капли крови — только речная вода и каменная пыль. Она равнодушно запахнула кофту, закрывая багровые пятна на белой коже, и с досадой кинула взгляд в темный угол — туда, где лежал не справившийся со своей ролью человек.

Закрыла глаза: Он жестоко подшутил над ней, когда одарил разумом и бессмертием.

Не обманул, нет. Ведь вечной жизни он ей не обещал.

Море шумело в ушах, бросало на стекла очков блестящие солнечные блики, и Лорен щурился в ответ. Море наступало, рокотало валом, окатывало подошедшего слишком близко человека солеными водами. И отступало, на краткие мгновения смиряя свой буйный нрав. Чтобы вновь швырнуть в улыбающееся лицо холодные брызги и нити водорослей.

— Долго ты будешь там стоять? — хриплый голос разбил очарование момента. — Холодно.

Губы изогнулись в улыбке. Лорен повернул голову, приложил ладонь ко лбу козырьком и насмешливо бросил:

— А то в твоей морозилке теплее.

Инна недовольно поджала губы. Плотнее закуталась в плед и нахохлилась, как воробей, сощурила светлые — светлее всего, что Лорен видел, — глаза. Закатное солнце подсвечивало ее силуэт обманчивым ореолом святости, золотые кудряшки небрежно спадали на высокий лоб, и было так легко обмануться.

Лорен и обманулся: пошел за ней из родного Берлина, от Штутгартер Плац, где нелегкая поймала, и пошел. К серым камням ледяного Хельт’ге. Он еще не видел его, но знал, что там круглый год валит хлопьями снег и ледяные великаны сторожат высокие башни ее дворца, а в небе всеми цветами мира горит северное сияние.

— Теплее. — Инна тряхнула золотыми кудряшками и насупилась совсем как ребенок, зашагала прочь от берега. Ее босые ноги не касались мокрого песка. — Пошли, солнце садится.

Садится. Лорен бросил прощальный взгляд на море, обещая еще вернуться, и поспешил за ней, оскальзываясь на песке и чертыхаясь себе под нос. Он с тоской смотрел вперед, где возвышалась песчаная круча, которую еще стоило преодолеть. Не сложно, конечно, но как же ему надоело карабкаться по всяким горам и утесам. Инна взлетела по обрывистой тропке легко, все так же не касаясь земли, и скрылась между подобравшихся к самому обрыву сосен. Лорен вздохнул и начал взбираться по уступам, цепляясь за древесные корни и какие-то кустики для устойчивости.

Наверху еще горел костер, чихая в воздух яркими искрами. Вернее, чихала прикорнувшая среди горящих дров саламандра — то еще создание, Лорен предпочел бы никогда с ней не встречаться. А то прицепилась, ящерица, где-то между Берлином и Хельт’ге, и теперь преследует Лорена, требуя то лакомств, то внимания и то и дело обжигая доверчиво протянутые пальцы.

Лорен сел на сложенный вчетверо плащ, вытянул ноги к огню и вытер грязные ладони о штаны. Инны видно не было, словно она, подобно призраку, растворилась в подступающих сумерках, решив оставить глупого человечка среди дороги. Вот только «человечек» знал, что это не так. Он смотрел, как пламя рисует в темноте причудливые картины, как сизый дым спиралью уходит в темно-зеленые небеса, и вспоминал.

Шумные ночные улицы, неоновые огни, слепящие фарами машины, темные провалы переулков. В руках — смартфон и пакет с поздним ужином. В Лорене плескалось пять рюмок неплохого виски и молочный коктейль, и кто-то, помнится, «остроумно» проехался на этот счет, мол, шоколад сверху — и Лорен познает силу коктейля «Шоколадный… кто-то-там». И еще что-то про лошадей. Лорену было слишком хорошо, чтобы вдаваться в детали: они сдали проект, начальство выписало премию, бессонные преддедлайновые ночи были зарыты и помянуты. Поэтому, распрощавшись с коллегами, он по дороге домой зашел в круглосуточный магазин с очень странным названием и еще более странным ассортиментом. А после шел домой, в наушниках грохотал бессмертный рок, ноги заплетались, но послушно несли к цели, и мир вокруг казался радужным и прекрасным.

Инна вышла ему навстречу. В золотые кудряшки — он отчетливо это помнит — был вплетен венок из ромашек, с острого плеча спала тонкая лямка платья, и ее губы, подкрашенные розовой помадой, изгибались в улыбке. Он не заметил тогда, что босые ноги не касаются грубого тротуара, что кожа ее холодна как лед, что движения стремительны и резки. Она, похожая на ростовую куклу, была слишком красивой, чтобы быть человеком. И он чем-то ей приглянулся. Золотистыми, почти как у нее, волосами? Высоким ростом? Пьяной улыбкой? Или, и такое может быть, красной толстовкой? Лорен не знал. Она просто шагнула ему навстречу, встала рядом, так, что они почти столкнулись носами — она была лишь чуть ниже него, — и спросила:

— Ты пойдешь со мной в Хельт’ге?

Лорен отчего-то совершенно не жалел, что сказал ей «да».

— Там у тебя будет новое имя, а пока… пока ты будешь потерян для всех. Кроме меня.

Инна вынырнула из темноты, светлая, укутанная в тяжелый плед, и подплыла к нему. Встала за спиной, положила холодные ладони на уставшие плечи. Лорен уперся затылком в ее живот и поднял голову к небу. Первые звезды уже высыпали на черное полотно сияющими алмазами, и между ними, как шустрые рыбки среди кораллов, сновали небесные скаты. Последние лучи заходящего солнца отражались от их лаковых брюшин. Он улыбнулся и в который раз спросил:

— Что будет, когда мы дойдем до Хельт’ге?

Она в который раз не ответила. Вплела пальцы в его отросшие волосы, подернутые ранней сединой, и царапнула ногтями висок. Сняла очки, и мир расплылся перед его глазами, подернулся привычной полупрозрачной дымкой. Поднесла к его губам железную кружку. Лорен знал, что там. Он покорно открыл рот, и рецепторы обожгло перечной мятой и солью. Странный, ни на что не похожий вкус, к которому невозможно привыкнуть.

Ее кровь.

Она наклоняла кружку, и он глотал, давясь, и голову кружило, как от пол-литра виски, и мир кружился вокруг него: скаты, небо, верхушки сосен, золотые кудряшки. Солнце, вспыхнув в последний раз, погасло — Лорен почувствовал это.

Его затрясло, сердце забилось в ушах, заглушая и шелест ветра, и тихие слова Инны, и собственное хриплое дыхание. По жилам, от сердца и дальше, потек вязкий, тягучий, как слайм, холод. Лорен не заметил, как оказался лежащим на земле и укутанным в тяжелый плед Инны. Но он отчетливо запомнил, как ледяные губы коснулись его виска, прежде чем она скрылась среди шелестящих сосен до утра.

Внутри, как и каждую ночь теперь, было холодно и пусто. Лорен протянул непослушную руку к догорающему костру и тут же одернул ее: пламя больно укусило окоченевшие пальцы, оставило на выбеленных холодом подушечках черный след. Он снова, как и каждую ночь до этого, завороженно смотрел, как след белеет, и чувствовал, что боль проходит без следа. Он сжал кулак.

Иногда ему казалось, что ничего не меняется. Один и тот же день, одни и те же слова и действия. Но каждый раз — разное небо: синее, зеленое, розовое; скаты, киты, птицы; звезды, облака, луны.

Инна не отвечала ему, потому что на самом деле Лорен не хотел знать, что ждет его в конце пути.

Здесь и сейчас он был дико, неправильно счастлив. Ведь у него было это небо, и было море, которое завтра сменится горами, степями или болотами, и была Инна, его маяк в сплетении миров, и было чувство, будто он вот-вот вернется домой, и хотелось еще немного растянуть сладкое предвкушение.

Здесь, между Берлином и Хельт’ге, Лорен и сам не заметил, как перестал быть человеком.

Дорогой дневник *зачеркнуто*

Не знаю уж, как стоит начинать свою исповедь… *зачеркнуто дважды*

*залито чернилами*

Женька говорит, что мне пора повзрослеть. Смешно, когда это выдает пигалица на шесть лет младше, но совсем не смешно, когда она права.

Да. Мне нужно повзрослеть.

Конечно, если под «взрослением» понимать принятие самой себя и прочее наплевательство на неписанные правила нашего общества. Наверное, она думает, что это взросление автоматически дает иммунитет от страхов, боли, разочарований и — в первую очередь — от себя. Сидишь-сидишь, осознаешь, а потом внутри перещелкивается тумблер, и — добро пожаловать во взрослую жизнь! Вот только есть одна проблема. Принять то, что происходит сейчас, я не могу. Не получается. В третий раз не получается «отпустить и забыть»: цепляюсь все зачем-то за «сильные» плечи, правильность и прочие радости замужней женщины.

Радости ли? Скорее благоглупости.

Женька говорит, что я слишком много думаю о чужом мнении. И, как это ни смешно, действительно думаю. Вот сейчас, например, о ее, Женьки, бесценном мнении. Обрабатываю фотографии и думаю. Она ведь действительно считает, что мне это поможет, раз так сказала. Она желает мне только добра, не так ли?

Я знаю ее с пеленок. Пришла, помню, со школы, хотела мультики посмотреть и сбежать во двор, когда мама меня остановила. Глянула серьезно так и сказала: теть Карина, соседка наша, дочку родила. Чуть подрастет — и будет мне с кем нянчиться. Я же, когда мелкая была, постоянно маму с папой вопросами донимала: а где все мои сестры-братики? Почему нет? Хочу! А они все отнекивались, мол, капуста не цветет да аисты не летают. Это потом я узнала, уже когда школу заканчивала, что мама и меня-то с трудом родила, еле отошла потом, куда ей было еще одного.

Женьку я полюбила с первого взгляда и навсегда. Красную, сморщенную, с редкими волосами и слюнявой улыбкой. Она казалась мне такой крохотной, хрупкой, восхитительно беззащитной, как настоящая принцесса. А я всегда, сколько себя помню, хотела быть рыцарем. Или драконом. Или, на худой конец, чародеем. Но не принцессой, принцесс я как раз хотела защищать.

Тем смешнее, что сейчас именно Женя стала моим щитом. И — одновременно — самой страшной карой.

Это началось не сразу. Далеко не сразу, конечно, ведь как можно желать ребенка? Тем более, в первые десять лет нашего знакомства я и сама была ребенком. Не слишком послушным и усидчивым, к тому же. Родители, наверное, считали дни до конца моего «пубертатного периода», но — вот беда — он не закончился до сих пор. А мне уже тридцать два. Теперь они ничего не ждут — махнули рукой, мол, чем бы дитя не тешилось, да и укатили в Воронеж к прабабке.

Я тогда как раз замуж в первый раз вышла, активно обживалась и налаживала быт, мне не до поддержания родственных связей было. Потом, конечно, я все прочувствовала. И то, что ненавижу все эти стирки-уборки, и то, что семейная жизнь без маминого пригляда — это совсем не круто, и то, что муж у меня какой-то не такой. Словно действительно после свадьбы превратился из галантного кавалера в эгоистичного мужлана. Если честно, я сейчас и вовсе не понимаю, зачем вообще вышла за него. Мне было-то тогда сколько? Двадцать? Я хотела быть взрослой, хотела что-то кому-то доказать, и в первую очередь — самой себе то, что не ошибаюсь: я его люблю, я сама его выбрала. Точка. Так бы и тянула эту лямку со стиркой-борщами, ленивой отдачей супружеского долга и еще более ленивыми мыслями о том, что нужно послушать мужа и бросать «бесполезную учебу», если бы не Женька.

Она тогда восьмой класс заканчивала, в голове — ветер да обрывки школьных уроков, а и то, похоже, побольше меня понимала. Пришла однажды к нам в гости (и как только добралась? От квартиры родителей до мужа полгорода проехать надо было!), посмотрела на меня недетскими своими глазами и сказала:

«Кончай дурью маяться, Славка».

И Славка «кончила». И кончилась.

Наверное, мне тогда не хватало последней травинки, той самой, которая переломит хребет слону. Я Женьку полгода не видела, все со свадьбой, переездом да бытом крутилась, а она сама меня нашла, приехала и обозвала дурой. Мне бы уже тогда понять, куда ветер дует, но… Потребовались еще одни «серьезные отношения», чтобы, так сказать, наверняка.

Своего второго мужа я встретила в баре. Я была изрядно пьяна, рассматривала карту крепких алкогольных и прикидывала, стоит ли рисковать и заказывать самый убойный. Название интриговало настолько же, насколько и отталкивало, поэтому определиться все никак не получалось. Над головой мигали уродские лампы, типа лофтовые, висящие на одном проводе. Мне всегда казалось, что под одной такой лампочкой, внезапно вынырнувшей из цоколя, и отыщут мой хладный труп.

Но в двадцать три жизнь только начиналась, и потому после некоторых раздумий я решила самый крепкий все-таки не заказывать, но пройтись по всем «кровавым» коктейлям в карте бара: Кровавая Мэри, Кровь 0 группы, Река крови, Кровь и песок. О том, как буду чувствовать себя на утро и вообще до дома добираться я, разумеется, не думала. Сейчас я даже и не вспомню, с чего меня тогда так пробило, зачем я летела с Пресненской на Бережковскую и потом плутала во дворах, чтобы попасть именно в этот бар, о котором мне как-то рассказывала Светка из бухгалтерии. Захотелось. В те годы я часто делала то, что хотела, отступая только перед суровой буквой ТК: к сожалению, работать не работая я тогда не умела. Да и сейчас не умею, чего греха таить.

Так вот. Будущий мой застал меня коктейле на третьем, я как раз пыталась понять, хватит ли у меня духу и гонору выпить эту бордовую жижу залпом, но он решил за меня. Сказал что-то банальное, вроде «неужели такая красивая девушка одна?» или «вашей маме зять не нужен?», а я расплылась в пьяной улыбке и предложила рассмотреть вопрос конкретней. Мы о чем-то говорили. Наверное, я опять воодушевленно вещала о цветах и свете, о том, что ракурс — это жизнь фотографии, куда важнее модели, а он слушал и кивал. Мне всегда было достаточно, если собеседник кивал и слушал, я могла сама себе задать вопрос и тут же на него ответить.

Из того — первого — вечера мне запомнился запах его одеколона, что-то сильное и древесное, и смуглые пальцы на кружке с пивом, и стоящие дыбом темные волосы, и клетчатая ткань его пальто.

А на следующее утро я проснулась совсем не там, где намеревалась заснуть накануне. То есть не дома, где в лицо знаю каждую черточку на обоях, а в чужой квартире. В чужой постели. Более того, в чужой огромной футболке на голое тело! Это не укладывалось в голове, и голова, к слову, была адски тяжелой, гулкой, как Царь-колокол, и наверняка бы так же громко звонила при движении. Я проснулась в одиночестве и тут же решила провести инспекцию себя любимой, насколько уж позволяло состояние. Волосы были уже сухими, но еще пахли чужим тяжелым запахом, тело казалось тяжелым, но это обычное мое состояние с похмелья, а больше ничего криминального не находилось. Память еще, как назло, тревожно молчала, только пробивались сквозь серую пелену какие-то мыслеобразы, похожие и одновременно не похожие на правду: салон авто, тяжелые руки на плечах, шепот «тшшш, вот так, молодец», неоновые лампы.

Мне не хотелось выяснять детали. То есть, конечно, я хотела знать, «было или нет». Но пробуждение утром в чужой постели как бы уже дает ответ, не так ли? Да и… Не запомнилось, значит, не важно. Святой принцип, всем рекомендую.

Одежду свою я не нашла и была этим очень озадачена. Обеспокоена даже, наверное, — время скрыло детали — но до того, как я успела что-то предпринять, вошел он. С подносом и этим всем, которое в романтических фильмах показывают: кофе, бутерброды, улыбочка на все лицо, цветочек даже где-то достал и в вазу засунул. А еще он говорил со мной, рассказывал интересные истории и даже пытался что-то отвечать на бесконечные технические подробности.

И все как-то завертелось, закрутилось, что очнулась я только через полтора года, когда Женька на девичнике обняла меня, прижав к себе сильно-сильно, и я с удивлением поняла, что она выросла. Вытянулась, перегнав меня на голову, похорошела — я еще помнила ее брекеты и смешные косички — и оказалась такой… красивой.

Взрослой.

Я была оглушена этим осознанием. Настолько, что остаток вечера могла только смотреть на нее. Черные волосы, черное платье, коричневый пиджак с бронзовой брошкой в виде какого-то герба. Она, помню, заметила мой интерес, поднесла к самому моему носу — пахло чем-то сладким и пряным — и заявила: «Я гриффиндорка, Славка, и это круто! А из тебя львица никакая. Может, барсук?». А я не поняла тогда, что это она меня трусихой обозвала. Подумала еще, что зачем мне во львы, барсуки же куда круче, особенно медоеды. Но потом… потом поняла: Женька права, я совсем не львица.

Нет, свадьба не расстроилась. Напротив, я тогда отчего-то так горела желанием вить гнездо и радовать своего уже мужа, что буквально летала над землей, успевала везде и сразу, дарила себя и принимала его в ответ. Ему нужен был кто-то, о ком можно заботиться, мне — тот, на кого можно положиться. Это были лучше три года в моей жизни. Но они закончились.

Чувства истрепались, мы притерлись друг к другу, совпав всеми зубцами шестеренок, и вместе нам стало… скучно. До изжоги. Он мог пропадать в командировках, я — не приходить домой ночами. Мы стали больше друзьями, чем супругами, и это было по-своему прекрасно. Так бы и продолжалось, наверное, только он нашел себе новую девочку, которую мог холить и лелеять. И эта девочка оказалась позубастее меня. Мы могли бы остаться хорошими знакомыми, не знаю, может, дружить семьями, но она постоянно ждала от меня подвоха, и в итоге общение сошло на нет.

Выходить замуж в третий раз я не хотела. Спасибо, хватит, наелась уже всего этого по самые уши. Но мы предполагаем, а Бог располагает. И отчего-то в тридцать один меня догнало пресловутое «как у всех»: дом, муж, маленькие ножки и прочее, прочее, прочее. Словно в меру успешной карьеры и квартиры с видом на Москву-реку было недостаточно. Третьего своего мужа я не любила. Сухой правильный трудоголик — мне казалось, он подойдет идеально.

Но что-то пошло не так.

За это время Женька выучилась на юриста и собрала целый сундук разбитых сердец. Я знала о каждом. О смешном однокурснике, о настырном коллеге, об обаятельном баристе, о соседе по лестничной клетке. Уже четыре года мы жили в разных районах города и могли видеться не чаще раза в неделю. Но виделись. Выпивали вместе, гуляли по набережной, рассказывали всякие незначительные мелочи из жизни. Это было здорово.

Но каждый раз, каждый гребаный раз я ловила себя на мысли, что этого недостаточно. Мне нужно больше ее, больше общения, больше случайных — неслучайных! — касаний, больше улыбок и голоса. Больше Женьки.

Но я не могла ее получить.

Третий развод прошел мирно и буднично. Мы разошлись, что называется, как в море корабли и, полагаю, оба вздохнули с облегчением. К тому моменту характер мой испортился, его — усушился, так что нервов мы друг другу истрепали столько, что ух!

Но я хожу вокруг да около, рассусоливаю, рассуждаю, пытаюсь как-то подвести или, наоборот, отвести мысль от больной мозоли, но…

Женька говорит, что мне пора повзрослеть. А еще — что я слишком много думаю. О ней, глупой, думаю. Закрываю глаза — и вижу ее улыбку, тонкие пальцы, разлет бровей и бледный шрамик над губой.

Я боюсь, что она права. Мне действительно надо повзрослеть. Но если под «взрослением» она понимает принятие своих желаний и ответственности за них, то мое «взросление» ей не понравится.

Анна смотрелась в зеркальце. Щечки румяные, губки розовые, прическа — волосок к волоску, чистое золото. Настоящая красавица. Только вот наглый прыщик… Она нахмурилась, разглядывая алеющего на лбу «врага», и еще раз прошлась щеточкой по бровям. Обидно до жути! Ну почему именно сегодня, когда Жан наконец-то позвал ее в Париж?

Она долго к этому шла. Отказывала себе в сладком, питаясь сухими и безвкусными концентратами, улыбалась тепло и ласково. Косметика, опять же… От которой теперь появились прыщи! Все ради того, чтобы Жан, этот невыносимый, сухой, вымороженный до нутра педант, позвал ее с собой на Вековое собрание. Чтобы ее мечта... Ее, Анастасии Щедровой, мечта осуществилась.

— Поезд отходит в шестнадцать ноль одну, — голос Жана, тягучий и липкий, как мед, из-за двери звучал приглушенно. — Поторопись, mon or.

— Конечно, mon amour, уже бегу! — прощебетала Анна, пронзая прыщик ненавидящим взглядом.

Она замазала его, конечно замазала, на даже сквозь три слоя тональника было очевидно: прыщ есть. Ты его не видишь, а он все равно есть! Катастрофа.

— Mon or? — Жан стучал в дверь. Пока еще легко и небрежно. Касался костяшками пальцев лакированной двери и больше гладил, чем действительно бил. Анна прекрасно знала, что в любой момент ласковые касания могут смениться хлесткими ударами.

— Иду!

Она вынырнула из своих мыслей и поспешила к двери. Строгое шерстяное платье неприятно сковывало плечи и грудь. Памятный медальон лежал в ключичной ямке ледяным камнем. Комом невысказанных слов. Сомнений. Чаяний.

Жан встретил ее задумчивым взглядом. Прямой и тонкий, как жердь, застывший. Темно-графитовый костюм, казалось, был неотделим от его кожи, как и очки из белого золота — от лица. Анна ответила на его взгляд улыбкой и кокетливо опущенными ресницами.

Он галантно помог ей надеть шубку. Придержал за плечи, кончиками пальцев касаясь открытой шеи, и замер на несколько мгновений. Анна его не торопила. Жан жил в своем ритме, то излишне неторопливом и размеренном, то поспешном и нервном. Она так и не научилась предугадывать его действия.

— Идем.

Жан отстранился, сосредоточенно и поспешно накинул свое пальто. Замер на несколько секунд, словно вспоминая что-то. Отступил. Анна предпочитала молчать и улыбаться: Жан не любил шум, не любил пустых разговоров, ограничиваясь самыми необходимыми словами.

О чувствах он не говорил никогда.

Не то чтобы Анна ждала этих слов. Вовсе нет. Неимоверная глупость — ждать нежных чувств от ночной твари, способной лишь пить кровь и наслаждаться чужими страданиями. Еще большей глупостью было бы только влюбиться в эту тварь самой.

Но Анна никогда не совершит такой ошибки.

Заснеженный сад выглядел настоящим произведением искусства. Из тех, которые боязно тронуть неловкими руками: вдруг разобьешь. Анна каждый раз замирала от восторга, разглядывая его. Опустевший фонтан. Заиндевевшие деревья. Белоснежные дорожки. Жан потянул ее за собой, небрежно переплетая их пальцы, и что-то тихо проворчал себе под нос. Анна не хотела знать, что ему не понравилось в этот раз. Она дышала сладким застывшим воздухом, а в груди расцветал восторг. Путешествие! Она едет в путешествие к своей мечте, к своей мести. Жалко, конечно, красивое платье и даже — немного — сухаря Жана, но она слишком долго к этому шла, чтобы отступить теперь.

Послезавтра в Национальной Ассамблее прогремит взрыв.

«Я скоро буду с тобой, брат, — Анна накрыла пальцами памятный медальон и криво улыбнулась, глядя в окно. За тонким стеклом заснеженные стволы деревьев сливались в черно-белое полотно. — Помнишь? До встречи в Париже».