Лали (гет)

Когда моя мать умерла от чахотки, а мне исполнилось шесть лет, отец, инвалид войны, решил стать шарманщиком. Я пела и танцевала на узких улочках под его шарманку, выслушивая ночами бесконечные упреки, и всеми силами пыталась получить несколько сольдо⁽¹⁾, чтобы дожить таким образом до следующего дня. Такую жизнь нельзя было назвать веселой, но другой мне узнать не довелось, пока в городок не приехали бродячие музыканты. Один из них заметил меня и купил у моего отца за десять флоринов⁽²⁾. Я стала бродяжничать вместе с ними.

Это был очень маленький, но на редкость сплоченный театр. Жена и взрослая дочь хозяина занимались пропитанием, хозяин писал тексты к песням и небольшим сценкам, а остальные искали, где бы подработать, и вовсю крутили романы в каждой деревне. Я, конечно, была слишком маленькой для подобной жизни и наверняка бы погибла, если бы не забота старого Джакопо. Он был самый самый угрюмый и самый опытный в труппе. Вечерами, если не было работы, его часто можно было застать с бутылкой. Едва появлялись деньги, он уходил, прихрамывая, в трактир и возвращался в компании развязных девиц. Тогда он прогонял меня — обычно я спала в дверях его фургончика — и запирался с ними. Над ним посмеивались за это, но всегда за глаза, потому как, несмотря на изувеченную ногу, силы в нем было хоть отбавляй. Он был очень странным — начиная с его крайне темного прошлого и кончая необыкновенной образованностью, нечасто встречавшейся среди бродячих актеров. Не знаю, почему он решил, что должен возиться со мной, но именно он научил меня жонглировать, ходить на руках, играть на гитаре и — что, пожалуй, было самым важным в этом ряду — читать. Несмотря на это, он ругался не переставая, причем сквернословил так, что я нередко плакала, но никогда не бил.

Не раз он поражал меня своим характером. Иногда мне казалось, что в нем живут два абсолютно разных человека: один беспробудный пьяница и старый повеса, а другой… С другим я познакомилась совершенно случайно. Это произошло в очередной из наших бесчисленных переездов из одного городка в другой. Несмотря на время, прошедшее с того момента, я очень хорошо помню эту картину: выжженное солнцем поле, редкие облезлые деревья по обочинам желтой дороги и темные от копоти стены монастыря, мимо которого мы проезжали.

Полуденный зной сморил всех, включая возницу, лишь время от времени подстегивавшего бредущих лошадей. Вязкая, клейкая тишина окутала фургоны, и все погрузилось в полудрему. Я сидела на самом краю, свесив ноги и привалившись к дверному косяку. Старый Джакопо не спеша подшивал рядом мои башмаки — работа, которой никогда, казалось, не было да и не могло быть конца. Вдруг он поднял седую голову, поднял зажатое в руке шило острием вверх и погрозил мне:

— Слышишь?

Я не слышала. Он улыбнулся какой-то очень особенной улыбкой, которую я никогда у него не видела, и снова занялся работой. Фургоны мало-помалу двигались, и чем ближе мы подъезжали к стенам монастыря, тем отчетливее я слышала какой-то звук, постоянно изменявшийся, но в то же самое время остававшийся неизменным. Невообразимо ровный, каких не бывает в природе, и оттого пронзительный, несмотря на отсутствие громкости, он, казалось, разрубал тишину, как рубит хорошая сталь кусок масла.

Неизмеримо красивый звук превращался в голос, ровный тон дробился на слова непонятного языка. Что-то было отдаленно знакомо, но я не могла разобрать ни одного слова. Тень от огромного монастыря упала на нас, голос стал громче, и я словно перестала дышать. Помню, что мне казалось, что я вижу стоящих на облаках ангелов в длинных белых туниках, со сложенными крыльями. Меня будто подхватило незримой волной и понесло куда-то ввысь, к самому солнцу и его ослепляющим и несущим милость лучам…

Очнулась я, когда монастырь превратился в темный островерхий силуэт, резко выделяющийся среди желтизны окружающих его полей. Божественный голос исчез, но отзвуки его еще жили в моей душе. Я посмотрела на Джакопо. Он так же сидел над моими башмаками, старый, седой, но в чем-то неуловимо изменившийся, словно вернулась к нему на мгновение его юность.

— Что это? — спросила я тихо. Он взглянул на меня, и угрюмая складка между бровей на миг разгладилась, будто ее и не было.

— Хор монахинь, — ответил он. Я недоверчиво наклонила голову — не мог хор звучать как один голос, — но возразить не посмела.

— Если будешь усердно трудиться, сможешь петь, как они, — добавил он через несколько минут. Я промолчала и на этот раз, и он снова склонился к башмакам, решив, видимо, что я не услышала. Но я не только услышала, но и запомнила его слова. Раньше мы встречали монахинь, и всегда это были согбенные старухи в черных одеждах и белых чепцах, и я никогда бы не подумала, что они могут так петь. Однако важным было другое: раз они могли так петь, то и я смогу. Необходимо только трудиться.

В труде недостатка не было никогда. Работала я часто: при виде ребенка — а я всегда казалась меньше своего возраста — зрители давали гораздо больше, чем обычно. Я пела незамысловатые песенки, рождавшиеся и умиравшие на улицах, в устах простого люда, и, вероятно, этим и объяснялась небывалая популярность наших выступлений. Хозяин, видя прибыль от моих песенок, выпускал меня так часто, как только мог, во многом в ущерб остальным номерам. И чем больше я работала, тем враждебнее ко мне относились те, кто раньше не уходил со сцены.

Так мы жили, одной общиной, вечно в разъездах по Тоскане⁽³⁾, вечно на виду друг у друга, вечно вместе. По мере того, как я росла, увеличивались и мои обязанности. К труппе присоединялись новые актеры, для них необходимо было готовить, их надо было обшивать и обстирывать. Кроме того, дочь хозяина, красивая крупная девица, гораздо больше интересовалась молодыми актерами, чем хозяйством, и фактически большая часть ее прежних занятий перешла ко мне. Старого Джакопо уже не было с нами — он остался в одной из деревень, не успев проспаться после очередной попойки к нашему отъезду, — и защитить меня, угловатую стеснительную девочку десяти лет, ни у кого желания не возникало.

Сейчас я понимаю, что причиной моего ухода из труппы, скорее всего, стало мое неумение выстроить отношения с актерами. Той осенью мы почему-то плохо собирали, а потом я простудилась и вовсе не могла работать, а когда поправилась и мы приехали во Флоренцию⁽⁴⁾, сборы оказались совсем маленькими. Горлу нужно было окрепнуть, а привередливой столичной публике не требовалось посредственное исполнение. Труппа переживала очевидно не лучшие времена. Добрый в сущности хозяин на этот раз отчего-то не пожелал и слушать меня. Кажется, он искренне считал, что я более не способна помочь его актерам, поэтому выставил меня за дверь.

Несколько дней я ночевала в заброшенном после пожара домике рядом с фургонами и вечерами приходила к хозяину, надеясь, что после выступлений он будет добрее, но, видимо, столица не баловала бродячих актеров, поскольку ни разу меня не пустили даже на порог. А потом наступил день, когда я пришла на площадь и увидела лишь пустую стоянку — такую же точно, какая была и в Пизе⁽⁵⁾, и в Вольтерре⁽⁶⁾, и в других городах. Тогда я окончательно поняла, что осталась одна.

Мне было в ту пору двенадцать лет. Стояла зима — одна из самых холодных в то десятилетие, — и я в полной мере ощутила и голод, и стужу. Ночевала я где придется, но чаще старалась вернуться на стоянку нашего театра, все еще по-детски наивно надеясь, что труппа вернется за мной. Но проходило время, а площадь оставалась пустой.

Тогда я стала искать работу. Я мыла полы, чистила ветошью и песком грубые горшки — бьющуюся посуду мне, разумеется, не доверяли, — стирала в фонтанах чужое тряпье. Часто приходилось разбивать пленку льда, покрывавшую за ночь воду. Лед резал мне пальцы, и кровь, сочившаяся из ранок, потом долго не останавливалась и пачкала выстиранное.

Но все равно лучше было ходить с онемевшими от ледяной воды пальцами и украдкой подъедать остатки подгорелой пищи, которую я находила в горшках, когда чистила их, чем зарабатывать пением на улицах. Временами, выходя в город, я видела припорошенные снегом сгорбленные фигуры нищих. Многие из них замерзали прямо так, с протянутой к прохожим рукой, и только по остановившемуся взгляду и отсутствию пара от дыхания можно было угадать, что они мертвы.

Ни один из моих хозяев не отличался человеколюбием. Они нередко бранились на меня, а кухарки, все как одна сварливые, толстые женщины с жирными пальцами и с мокрой от пота полосой на чепце, часто били. Я была настолько маленькой, хилой и покорной, что они вполне могли забить меня до полусмерти, а я бы все так же молчала и плакала тихонько по ночам.

Впрочем, в конце зимы сын очередного хозяина, маленький, неимоверно толстый мальчик, ударился об огромное ведро с водой для мытья пола, которое я поставила на лестнице, пытаясь оттереть пятно, и взбешенный синьор буквально вышвырнул меня за дверь, даже не заплатив жалованье. То, что он до крови надорвал мне ухо, его не беспокоило.

Я вновь осталась без работы, без крова и еды. У меня не было даже чистой тряпки, чтобы хоть как-то промокнуть сочившуюся из ранки кровь — мое платье, в прошлом бедное, но аккуратное, превратилось в эту зиму в лохмотья. Мне казалось, что я сама виновата в том, что произошло, а раз так, то, может быть, я никчемная девчонка, не умеющая делать ровным счетом ничего? Моим неудачам должно было быть объяснение, и я, пытаясь всеми возможными способами найти его, была способна только винить саму себя.

— Вам не нужна служанка? — снова и снова я стучалась в тяжелые двери домов, но те, лишь приоткрывшись, тут же захлопывались прямо перед моим носом. Вытирая рукавом слезы и шмыгая носом, я брела по улицам, почти ничего не видя перед собой. Никогда еще жизнь не была со мной настолько жестока.

Постепенно начало темнеть. В мутноватых окнах зажигались огни, один раз мне встретился отряд фонарщиков, и совершенно никому не было дела до маленькой нищенки, которой, видимо, было суждено замерзнуть в самом конце зимы.

Я прошла еще несколько улиц, стуча в тупой дуб дверей, но никто даже не выглянул. Сегодня мне уже было не найти работу. Зима — суровое, темное время года, и никто не будет открывать дверь, когда ночь уже начала спускаться на город.

Проулок, которым я шла, внезапно повернул и ослепил, казалось, тысячью свечей: сама того не заметив, я вышла на площадь Синьории⁽⁷⁾. Темная громада Старого дворца⁽⁸⁾ с маленькими зияющими окошечками, полными света, высилась в дальнем конце площади, а вокруг горели фонари, освещая неровный булыжник. Мимо меня проехала великолепная карета, едва не зацепив массивным колесом, и остановилась у входа в дворец. Из нее вышел вельможа в богатых одеждах и прошествовал внутрь, сопровождаемый женой и двумя дочерьми. Видимо, во дворце сегодня вечером давали бал.

Осторожно выглянув из проулка и удостоверившись, что следующая карета еще далеко от меня, я молнией метнулась через площадь — обходить было долго, а Старый мост⁽⁹⁾ должны были совсем скоро закрыть на ночь — и, чудом не попав под колеса отъезжающей от дворца кареты синьора с дочерьми, прижалась к ледяному камню стен. Окоченевшие ноги плохо слушались, дрожали, отказываясь держать, и пришлось опуститься на землю.

Дыханием грея руки, я рассматривала снизу вверх Старый дворец. Величественный, едва освещенный, он казался полным тайн и загадок. Редкие окошки, сквозь мутное стекло которых можно было разглядеть огромные залы, напоминали пасти драконов, из которых готово было вырваться всепоглощающее пламя. Я поежилась. Может быть, было бы лучше, если бы пламя оказалось настоящим? Мне бы тогда не было бы так холодно…

Я попыталась представить дракона. Старый Джакопо временами доставал из своего сундучка древнюю книгу, «Бестиарий»⁽¹⁰⁾, в которой изображались сотни невиданных существ. Драконы там тоже были — огромные, с длинными, покрытыми чешуей телами, с перепончатыми крыльями и когтистыми лапами.

Я очень хорошо помню вязкий, смертельный сон, в который меня погружала стужа: надо мной вьется дракон, поливающий огнем облака, которые вспыхивают и сгорают, и от них летят пушинки пепла, покрывая меня пушистым ковром, и меня словно охватывает ледяной ветер, пронизывая до костей, и все мое тело ломит от этого холода…

Возможно, если бы я не осталась сидеть на древних камнях площади Синьории, моя история развивалась бы совсем по-другому и я бы не писала сейчас эти строки, с минуты на минуту ожидая конца. Я бы прожила спокойную, короткую, человеческую жизнь, вышла замуж, родила детей и тихо ушла, выполнив свое предназначение. Но было предопределено иначе.

Из забытья меня вернул довольно грубый пинок по ногам и последовавшая за ним ругань. С трудом приоткрыв глаза, я увидела какого-то высокого человека, с головы до ног одетого в темные одежды. Порыв ветра раздул короткий плащ, и мне на мгновение показалось, что за его спиной раскрылись огромные крылья. Конечно, это была всего лишь иллюзия, но испугалась я тогда не на шутку.

— Ты чего здесь разлеглась? — спросил человек, разгибаясь. Голос у него был резкий, пронзительный, какой-то надтреснутый и оттого неприятно свербевший в ушах. На лицо ему упал свет от фонаря, и я, искренне ожидавшая увидеть нечто потустороннее, облегченно выдохнула. Незнакомец оказался молодым человеком с довольно-таки приятной внешностью, которая настолько резко контрастировала с его голосом, что мне стало чуть ли не смешно.

— Мостовая холодная, — продолжал он, не дождавшись от меня никакого ответа. — Простудишься, а родителям лечи тебя еще. Давай-ка поднимайся и беги домой.

Я по-прежнему молчала. Холод вновь начинал брать свое: мне снова неудержимо хотелось спать и я барахталась на границе полусна, отчаянно пытаясь удержать ускользающие образы площади.

— Эй! — незнакомец наклонился ко мне и потормошил за плечо. — Не спи. Где ты живешь? Тебя как вообще одну вот так вот отпустили? Ты меня слышишь?

Я вздохнула, разлепляя тяжелые веки. Лицо молодого человека было прямо передо мной, темные глаза вглядывались в меня, а голос — голос вдруг преобразился, резкость как в воду канула, замененная еле уловимыми нотками легкого беспокойства. Странный человек беспокоился за меня — за меня!

Я посмотрела ему в глаза, собралась с силами и выпалила на одном дыхании, молясь, чтобы он не дослушал:

— Простите, синьор, что осмеливаюсь спросить вас, — он едва заметно вздрогнул и слегка отодвинулся, словно сами эти слова внушали ему отвращение, однако не прервал, — вам не нужна служанка? Я сделаю все, что вы захотите! А если вам внушает отвращение мой вид, так вы меня и не будете видеть! Я буду как тень, вы даже не заметите, синьор! Я очень много умею, синьор, честное слово!

Взмах руки в черной перчатке заставил меня замолчать. Словно образовался затор: лившийся из меня поток слов прервался в мгновение ока. Наступила тишина, очень непривычная после моего маленького монолога. Я заволновалась его молчанию, попыталась заглянуть в глаза, но их таинственно мерцающая в зыбком свете фонаря чернота молчала, как и он. Незнакомец совершенно не походил на людей, с кем я встречалась до этого. Забегая вперед, скажу, что следующая встреча с существом с такими глазами окончилась для меня весьма плачевно. Внезапно странный человек резким движением выпрямился и слегка отряхнул перчатки — таким изящным жестом, какого мне не приходилось видеть ни разу в жизни.

— Поднимайся, — бросил он мне. Я, как могла быстро, неуклюже поднялась на ноги, вопросительно смотря на него. — Мне вторая служанка не нужна, только если ты не умеешь хорошо готовить, в чем я сильно сомневаюсь. — Я опустила глаза: готовить я действительно не умела. — Зато у меня есть приятель, которому нужна девочка на побегушках. Умеешь хорошо бегать?

— Да, синьор! — выпалила я горячо и, вдруг испугавшись этой горячности, несмело улыбнулась. Мгновение он серьезно рассматривал меня, будто оценивая, а потом — потом произошло то, что обыкновенно называют чудом улыбки: губы его дрогнули, а глаза разом потеплели. Все лицо его сразу преобразилось: исчезло пренебрежение, граничащее с отвращением, словно он только что разглядел во мне человека.

— Пойдем, — сказал он и, будто бы не обращая больше на меня внимания, двинулся по площади к одной из узких улочек, ведущих к Арно⁽¹¹⁾. Я пошла за ним, как собака идет за хозяином, — почти инстинктивно, как завороженная.

Так я попала в театр Медичи⁽¹²⁾, где и должна была начаться моя вторая жизнь.

1) Сольдо — денежная единица Великого герцогства Тосканского, равн. 2 куатрино (куатрино — самая мелкая монета).

Вернуться к тексту

2) Флорин — денежная единица Великого герцогства Тосканского, равн. 100 куатрино.

Вернуться к тексту

3) Тоскана (Великое герцогство Тосканское) — государство, расположенное на части территории совр. центральной Италии. Существовало с 1569 по 1859 год.

Вернуться к тексту

4) Флоренция — столица герцогства; совр. адм. центр района Тоскана.

Вернуться к тексту

5) Пиза — город в Тоскане (с Пизанской башней).

Вернуться к тексту

6) Вольтерра — город в Тоскане, древнее поселение этрусков.

Вернуться к тексту

7) Площадь Синьории — древняя площадь во Флоренции, центр политической жизни.

Вернуться к тексту

8) Старый дворец (Палаццо Веккьо) — дворец на площади Синьории, построенный в 1299—1314 годах по образцу дворца Тосканы в Вольтерре; совр. ратуша.

Вернуться к тексту

9) Старый мост (Понте Веккьо) — самый старый мост во Флоренции (1345), идет через реку Арно.

Вернуться к тексту

10) «Бестиарий» — в Средние века сборник зоологических статей, описывающих с аллегорическими и нравоучительными целями животных и растения. Из-за особенностей средневекового мировоззрения был источником и мифологических созданий.

Вернуться к тексту

11) Арно — река в Тоскане, вторая по протяженности в совр. Италии.

Вернуться к тексту

12) Театр Медичи — ныне не существующий театр Флоренции. Строительство завершилось в 1586 г. Перестал существовать в XVIII в. В настоящее время здание занимает часть Галереи Уффици.

Вернуться к тексту

Я никогда не забуду, как странный человек, имени которого я так и не узнала, вел меня по улицам. Темная, живая лента реки, открывшаяся, как это всегда бывает, слишком внезапно, казалось, дышала, еле слышно шелестя по камню набережной. По воде плыло исказившееся отражение огней, пляшущее, переменчивое. Я невольно застыла, завороженная, и тогда человек обернулся и негромко позвал меня, первый раз нарушив ледяное молчание. Наваждение схлынуло, и я поспешила за ним.

Вскоре мы остановились. Человек постучал в неприметную дверь. Потянулось томительное, полное страха ожидание. Я попыталась представить, что буду делать, если выяснится, что незнакомец ошибся. Слишком часто совершенно такие же двери захлопывались у меня перед носом, лишая надежды на теплый угол. Впрочем, подбадривала я себя, в этот раз должно быть все по-другому: не каждый день встречаешь на улице человека, готового помочь, когда он даже не знает тебя.

Дверь открыла худощавая, то и дело зябко поправлявшая шаль женщина. Тусклый свет лампы, которую она держала в руке, позволил мне слегка рассмотреть ее. Внимание мое привлекли длинные, выбившиеся из-под чепца волосы, показавшиеся мне тогда такими же белыми, как и укрывавший город снег. До сих пор я никогда не видела таких волос — тонкие, невесомые, они пушились вокруг лица женщины, делая его похожим на луну в туманную ночь. Увидев моего проводника, женщина слегка улыбнулась, ничуть не удивившись, словно ждала его прихода, и отступила в сторону, опуская взгляд.

— Это со мной, — сказал он, проходя мимо нее. Она недоуменно посмотрела сначала на меня, потом на него. Все внутри меня сжалось. Я знала это удивление, переходившее обыкновенно в досаду и ругань. Я была не нужна здесь. Меня не ждали. Ждали ли меня вообще где-то в этом мире? На этот вопрос я не могла дать ответа.

Но внезапно произошло то, что полностью перевернуло мое сознание. Женщина улыбнулась и протянула мне бледную, тонкую руку. Я застыла, боясь спугнуть проблеск надежды, затеплившийся во мне. Это не могло быть правдой. Она не кричала, не захлопывала дверь, брезгливо поджав губы, — мне казалось, она вообще не была на это способна. Тонкая, воздушная, в пушистой шали и светлом чепце, больше всего она была похожа на ангела, спустившегося с небес на землю.

— Идем, — сказала она, мягко поводя рукой, и я, словно завороженная этим плавным движением, не помня себя вошла в дом. Меня поразил ее тихий голос, ласковый, глубокий тембр которого так разительно отличался от того, что я привыкла слышать. Никогда еще со мной не говорили так кротко. Поднимаясь по темной лестнице вслед за незнакомцем, я несколько раз оборачивалась, почти не веря в происходящее, чтобы увидеть фигуру женщины, шедшей сзади, и огонек ее лампы. И почему-то при виде этого огонька мне делалось тепло-тепло, словно он разгорался у меня в груди.

Восхождение кончилось, и я оказалась в комнате, не столько убогой, сколько бедной, но, несмотря на беспорядок, удивительно уютной. Всюду валялись какие-то свертки разных размеров, на большом обеденном столе лежала недоконченная выкройка, рядом блестели ножницы. В камине потрескивали дрова, плясали дикий танец языки пламени. В громадном кресле, оперевшись на подлокотники и опустив голову на руки, сидел человек, удивительно похожий на женщину с лампой.

Услышав шаги незнакомца, он поднял голову, щурясь от внезапного света, и улыбка озарила его лицо: в этом доме были явно рады гостю. Ни один из них не произнес приветствия, они ограничились лишь взаимными кивками. Незнакомец снял плащ, повесил его на спинку второго кресла и сел. Женщина тихо закрыла дверь и, слегка коснувшись моих плеч, подтолкнула к огню. Ее лучистые глаза сияли в полутьме комнаты, отражая пламя, и сходство ее с ангелами от этого только увеличилось.

— Давненько ты не заходил, — сказал, посмеиваясь, хозяин, отодвигая в сторону выкройку, и достал из-под стола довольно пыльную стеклянную бутыль. Женщина, будто случайно проведя по моей голове рукой, отошла к столу, оставив меня наедине с живительным теплом. Не знаю, что повлияло на меня сильнее: тепло человеческое или каминное, но только я почти не помню, что говорил мой таинственный благодетель. Мне помнятся лишь глаза женщины — печальные, кроткие, полные слез и сострадания ко мне. Хозяин же совсем не показывал виду, что его хоть сколько-нибудь трогает рассказ друга. Признаюсь, однако, что в тот момент мне меньше всего хотелось думать о собственной судьбе — я бы, не сомневаясь ни секунды, отдала душу кому угодно, только чтобы вечно смотреть на эту женщину.

— Нам нужна служанка?

Я дернулась от неожиданности. Хозяин так и не сдвинулся с места, совсем, в отличие от незнакомца, не притронувшись к налитому в бокалы вину. Светлые глаза с едва заметными алыми прожилками — свидетельство напряженной работы — пристально смотрели на женщину, кустистые брови сошлись к переносице.

— Оставь девочку, — кротко сказала женщина, опуская взгляд. — Она будет очень полезна мне. Я почти не успеваю делать все, что должна, а она сможет помочь. Можно будет отправлять ее на рынок или за водой, когда станет теплее… Я научу ее готовить, гримировать мальчиков… Оставь ее мне, пожалуйста! Нам будет очень хорошо вдвоем, правда?

Она обернулась ко мне, как будто ожидая поддержки, и улыбнулась несмело. У меня же словно отнялся язык: я не могла произнести ни слова, хотя именно сейчас и надо было бы, казалось, сказать все, что я вывалила на незнакомца, уговаривая его взять меня работать. Но, странное дело, эти люди представлялись мне настолько другими, непохожими на тех, которые встречались мне раньше, что слова застревали в горле.

— Она хотя бы не немая? — хозяин усмехнулся, однако в его усмешке не было отчего-то тех обидных ноток, которые я нередко слышала от других.

— Когда я нашел ее, она умела говорить, — отозвался незнакомец. — Причем так хорошо, что сумела убедить меня привести ее к вам. Видимо, смена обстановки так влияет на нее, что она не может произнести ни слова. Но слышали бы вы, как она умоляла не оставлять ее на улице в такую холодную ночь! Это была целая поэма, и теперь я жалею, что не записал слова. Они могли бы очень мне пригодиться в одной сцене…

— Ну, ты поэт, тебе виднее, — хозяин засмеялся. — Говоришь, поэма?

Он повернулся ко мне и, оперевшись локтями на колени, подозвал к себе, смотря снизу вверх. Я покосилась на женщину, но повиновалась, хотя мне очень не хотелось отходить от камина. Хозяин, не произнося ни слова, развел мои руки в стороны, провел слегка дрожащими пальцами по плечам, попросил вдохнуть так глубоко, как я только могла, и задержать дыхание. Я исполнила его приказание, внутренне удивляясь его способу проверять служанок. Он же подвинул к себе стоявшие на этом же столе песочные часы и перевернул их. Песчинки сыпались вниз одна за другой, а он даже не думал разрешить мне дышать.

Секунды текли за секундой, и с каждым мгновением мне все больше хотелось вздохнуть, пусть это и значило бы, что я не прошла странную проверку. Но хозяин не сводил с меня пристального взгляда, и я, глядя на него в ответ, отчего-то, казалось, забывала о своем желании. Наконец последние песчинки скатились вниз, и он, жестом позволяя мне дышать, удовлетворенно откинулся на спинку кресла.

— Можешь забрать ее, — кивнул он женщине. Я обернулась к ней; она протянула мне руку, улыбаясь.

— Спасибо, — только и сказала она, прижимая меня к себе.

Что было дальше, я помню очень смутно, словно во сне. Помню, как она вела меня по лестнице вниз, как держала меня за руку, судорожно сжимая всякий раз, когда я оступалась. Помню пар, шедший от большого чана, в который она усадила меня. Помню ее шершавые, но удивительно нежные пальцы и мягкие, несмелые движения, которыми она мыла меня, тщательно счищая всю грязь, от которой у меня не было возможности избавиться раньше. Помню, как от жары она сняла чепец, и как рассыпались белым дождем ее волосы, и как они щекотали мне лицо, когда она наклонялась ко мне…

Дом, в котором меня так радушно приняли, принадлежал Лоренцо Ропани и его сестре Ненин⁽¹⁾. Господин Ропани вот уже полтора десятка лет был директором театра Медичи, одного из первых стационарных театров Флоренции. Постановки, ставившиеся там, почти всегда имели большой успех, но лишних денег не было никогда. Все средства уходили на поддержание жизни театра — на бесконечные ремонты, организацию новых и новых устройств в сцене и, разумеется, на жалованье артистам. У господина Ропани не было своей труппы. Часто он арендовал актеров, а если и нанимал их на работу, то они принадлежали не ему, а театру. Это создавало определенные трудности, однако позволяло сохранять новизну репертуара и исполнителей.

Однако я узнала обо всем много позже. Пока же я, как могла, помогала госпоже Ненин по дому и на кухне, ходила с ней на рынок, приносила воду и дрова — в общем, продолжала делать то, что делала у предыдущих хозяев. Разница была лишь в том, что я чувствовала: здесь мне доверяют. Дитя площадей и улиц, вначале я сторонилась сестры хозяина, но с течением времени, лучше узнавая ее, сама невольно старалась встать ближе, дотронуться до нее или поймать ее взгляд. Я с улыбкой вспоминаю свое старание услужить ей, подстегиваемое желанием увидеть ее улыбку и услышать кроткое и неизменное: «Молодец, девочка».

Я помню первую ночь в этом доме, как меня, сомлевшую после горячей ванны, уложили спать вместе с моей госпожой, как она обнимала меня в полной темноте, шепча что-то на ухо. Помню, как отвечала что-то на ее мягкие расспросы, как слушала спокойный голос и вдыхала легкий запах розового масла, сопровождавший ее всюду. Как я узнала позже, розовое масло было ее единственной слабостью, и господин Ропани, зная об этом, нередко покупал ей пузырьки с маслом, хотя оно стоило довольно дорого.

Она редко звала меня по имени, хотя попросила представиться в первую же ночь. Одно время я даже думала, что она попросту забыла, как меня зовут. После нескольких лет жизни среди бродячих артистов, которые всегда обращались ко мне только по имени, было очень странно привыкнуть к тому, что необходимо откликаться на неизменное «девочка». Сначала я обижалась: мне казалось, что это обезличивает меня, забирает у меня то малое, что я имела. Однако с течением времени я поняла, какая нежность скрывается за этим обращением, и с наслаждением откликалась на него.

Первое впечатление от хозяев дома не оказалось обманчивым. Чем больше проходило времени, тем лучше я узнавала господ, и то, каким они представали передо мной, заставляло меня чуть ли не боготворить их. Господин Ропани не отличался покладистым характером. Частенько он беззлобно подшучивал надо мной, но потом, когда стало ясно, что прогонять меня не за что, начал по-своему доверять мне. Иногда он приказывал передать какое-то распоряжение артисту, и тогда я бежала через весь город, чтобы сказать, что репетиция на завтра назначается на полчаса раньше; иногда просил купить краски для декораций или побегать по плотницким и поискать хорошее дерево.

Однако высшей формой доверия стала просьба проверить, запер ли он черный ход в театр. Сейчас я понимаю что это, скорее всего, была своего рода проверка, так как дверь оказалась не заперта. При большом желании я вполне могла солгать ему, стащить что-нибудь и попытаться продать, но тогда мне это даже в голову не пришло. Я слишком дорожила тем, что послал мне Господь, чтобы притворяться перед хозяином.

Госпожа Ненин, в отличие от своего брата, казалось, поверила мне сразу же. Конечно, первые две недели она не давала мне денег и не посылала на улицу одну, словно боялась, что я убегу, но выглядело это так, будто она ходит со мной по делам, стараясь обучить меня выбирать овощи и мясо на рынке, показывая мне, где лучше ходить, чтобы не встретить много зажиточных горожан и не нарваться на обвинение в воровстве, как срезать дорогу, чтобы вернуться домой быстрее… Ничуть не смущаясь моим статусом служанки, она брала меня за руку, когда мы бок о бок шли по улице, и, неизменно смеясь своим мягким, необыкновенным смехом, рассказывала мне потрясающие истории, запас которых, казалось, никогда не иссякал.

Привыкнув совсем к другому обращению, сперва я дичилась этого, не понимая, зачем уважаемой женщине, сестре директора театра, так запросто шутить с прислугой, но после, узнав ее получше, забыла о пропасти между нами так же, как о ней забыла она. Собственно говоря, и она, и господин Ропани (последний — спустя некоторое время) вели себя со мной так, словно никогда не существовало пропасти между хозяевами и слугами. Вероятно, поэтому в городе их любили, но все же относились к ним настороженно, как к полусумасшедшим, от которых не знаешь чего ждать.

Несмотря на то, что госпожа Ненин не отходила от меня ни на шаг, все же нашлось место, о котором некоторое время она не смела заговорить со мной. Надо сказать, что брат и сестра были достаточно религиозны, но в церковь ходили только на воскресную мессу, предпочитая в остальное время молиться дома. Не знаю, как поступал господин Ропани, с утра до ночи находившийся в театре, но госпожа Ненин, едва колокол бил шесть часов, оставляла все дела, опускалась на колени и молилась про себя. Иногда я пряталась где-нибудь и подолгу наблюдала за ней. В такие минуты лицо ее преображалось, она словно становилась на несколько лет моложе, а глаза сияли, отражая свет лампады. Много позже, когда она уже покинула этот мир, мне посчастливилось увидеть на одной из картин Мурильо⁽²⁾, как молится моя госпожа.

Такая молитва, граничащая с экстазом, была чужда мне. Бродячая жизнь, несмотря на свою непредсказуемость, всегда имела четкий распорядок с тысячей дел, которые требовали немедленного выполнения, и прерывать день долгой, выматывающей и приносящей одновременно силы молитвой никто из актеров не стремился. Не привыкла я и ходить в церковь. Когда ты находишься в непрерывном пути, мало кто задумается, чтобы остановиться в нужный момент в каком-нибудь селе, только чтобы помолиться. А воскресенье и вовсе было для нас рабочим днем. Пока горожане слушали воскресную мессу, мы, торопясь, разворачивали шатер и устраивали сцену, чтобы к тому моменту, когда месса закончится, приветствовать зрителей на представлении. Потому от актеров я переняла привычку молиться два раза в день: утром, когда еще никто не встал, и вечером, перед тем как лечь спать.

Когда хозяева отправлялись в церковь, я оставалась в доме, предоставленная самой себе. Иногда госпожа Ненин заставала меня за утренней молитвой, но ни разу не спросила меня, почему я не хожу на службу вместе с ними, очевидно, решив, что я должна сама осознать, что хочу попасть туда. Тем не менее, шло время, а все оставалось прежним. Робкая по своей природе, госпожа Ненин неоднократно пыталась заговорить со мной об этом, но каждый раз умолкала и переводила разговор на другое. И все же невысказанное мучило ее, заставляя во время молитвы просить Бога наставить меня на путь истинный.

Кончилось все на редкость внезапно. Однажды моя госпожа попросила меня сопровождать ее во время прогулки и, когда мы проходили мимо церкви, спросила, не хочу ли я зайти внутрь. Я не осмелилась ей отказать и последовала за ней, стараясь в точности повторять все, что делала она, так как почти не помнила, что требуется от благочестивой христианки, когда она посещает храм божий.

Не самая большая и красивая во Флоренции, церковь тем не менее ослепила меня. Мерцание свечей перед образами и статуями, аромат от благовоний, смешивавшийся с запахом раскаленного воска, мягкое сияние золота и тихая молитва служителей — все это так поразило меня, что я довольно долгое время не могла издать ни звука. Видя мое состояние, госпожа Ненин отвела меня в сторонку, чтобы я не мешала прихожанам и, усадив на одну из свободных скамеек, оставила и начала молиться.

Не так давно пробило полдень, и священники читали молитву шестого часа⁽³⁾. Не отрываясь, следила я за своей госпожой, которая, казалось, впервые молилась при мне. Конечно, сама она никогда не стремилась скрыть свою молитву, напротив — это я всегда спешила уйти, считая, что человек должен молиться наедине с собой. Правда, иногда потом я подсматривала, как молится госпожа Ненин, но мне до сих пор кажется, что она не знала об этом. Как красива она была — бледная, худая, с тонкими, немного неправильными чертами лица, обрамленного светло-золотистыми волосами, с потрясающе добрыми и какими-то тихими глазами, полными слез…

С тех пор я часто ходила в церковь, но, к стыду своему, не для молитвы. Стоя в уголке, никем не замеченная, я наблюдала за священниками и прихожанами, слушала чужие слова, рассматривала лица, но ни у кого не видела такого взгляда, такого наслаждения самим процессом молитвы, как у моей госпожи. И чем дольше я там стояла, тем больше убеждалась в том, что брат и сестра, к которым я попала, разительно отличались от большинства флорентийцев, и объяснить эту разницу я, как ни старалась, не могла.

1) Ненин — уменьшительная форма итальянского имени Маддалена, принятая в Лигурии (историч. область, граничащая с Тосканой). Иными словами, совсем не обыкновенное для Флоренции имя, что Лали прекрасно понимает и что должно навести ее на определенные мысли, если она перестанет слепо обожать свою госпожу.

Вернуться к тексту

2) Картина Мурильо — Лали имеет в виду картину испанского художника Бартоломе Эстебана Мурильо «Мария Магдалина» (1650-1655 гг.) (https://galeria-zdjec.com/images/image972_1.jpg).

Вернуться к тексту

3) Молитва шестого часа — часть Литургии часов (сводное название богослужений в храме за весь день), проходит в полдень. Другое название — sexta (шестая).

Вернуться к тексту

Чем больше времени проходило, тем чаще я стала замечать на себе внимательные взгляды господина Ропани. Казалось, он старался оценивать меня, заметить во мне что-то, о чем он непрерывно думал, но, судя по не менявшемуся выражению его лица, я не оправдывала его надежд. Иногда он говорил обо мне с сестрой, но всегда так тихо, что мне ни разу не удалось подслушать, о чем они разговаривают. Но, так или иначе, после этих разговоров госпожа Ненин возвращалась ко мне слишком спокойной, преувеличенно спокойной, чтобы быть по-настоящему довольной тем, что она слышала от брата.

Я никогда не расспрашивала ее об этом, хотя и видела, что она по-своему мучается от этих неведомых бесед. Лучше всего я видела это во время нашей совместной работы по вечерам, когда мы, сидя под зажженной свечой, зашивали бесконечные дыры в костюмах, которые приносили из театра. Почему-то вся забота о них лежала именно на госпоже Ненин; она же, как я узнала после, заведовала странным помещением, похожим на огромный гардероб, в котором, несколькими рядами уходя вглубь, висели на вешалках поразительные одеяния, а на многочисленных полках стояли деревянные круглые болванки с надетыми на них женскими и мужскими париками разных цветов и размеров. Когда мне наконец представился случай попасть туда, меня поразил порядок, в котором находились вещи.

И именно моей госпоже приходилось каждый вечер пересматривать это великолепие на предмет внезапно появляющихся прорех, что само по себе из-за ветхости одежды было довольно неблагодарным занятием: от долгого пребывания в пыльном и душном помещении ей становилось настолько дурно, что служащим театра несколько раз при мне приходилось приводить ее домой. Спертый воздух так действовал на нее, что она была не в состоянии вернуться одна.

Вспоминая огромные корзины, все в которых требовало неоднократной штопки, я не устаю спрашивать себя: как она справлялась со всем этим одна долгие годы? Вероятно, господин Ропани все-таки выделял средства хотя бы на приходящую прислугу, но, если учесть совершенно не господское отношение, с которым я столкнулась в этом странном доме, мысль о служанке кажется мне невероятной.

Так или иначе, но с моим появлением половина того, что делала госпожа Ненин, перешла ко мне. Не привыкшая к сидячей работе, вначале я очень быстро уставала: шершавые, загрубевшие от холодной воды и метлы руки не могли удержать иглу, глаза болели от темноты, металлический блеск иголки сливался с отсветами пламени на хрустальном бокале, который заменял госпоже Ненин деревянный грибок, доставшийся мне. Все смешивалось в одно темноватое пятно, где-то в глубине которого таилась боль укола и ярко-красная капелька крови, пачкавшая ткань.

Но шло время, один вечер сменял другой, и нитка словно уже не так цеплялась за трещины, и игла стала гораздо послушнее, и пламя свечи перестало плясать. Мало-помалу я училась штопать практически вслепую, почти не смотря на работу, как делала и госпожа Ненин. Видя мои успехи, она часто хвалила меня, быстро и ловко штопая одну дыру за другой, и расспрашивала, расспрашивала меня о том, чем я занималась до того, как попала к ним. Очарованная тишиной и покоем, воцарявшимся в доме в часы шитья, я сама не замечала как начинала рассказывать, захлебываясь от обилия деталей, внезапно представавших перед моим внутренним взором. Сгорая от смущения и в то же время польщенная интересом госпожи, я рассказывала ей о жизни у бродячих артистов, о старике Джакопо, о хозяине театра и его жене и дочери и о наших нехитрых радостях, сопровождавших нас в бесконечном путешествии по стране.

Признаюсь, несмотря на то, что госпожа Ненин слушала очень вдумчиво, я боялась, что она не сможет понять меня. Конечно, брат и сестра не были богаты, но они не были и бедны настолько, чтобы беспрепятственно представлять в красках то, что может испытывать нищий, которому не на что купить хлеба. Однако боялась я напрасно. Конечно, рассказы о нищенстве в самом деле не нашли такого отклика, который они могли бы найти, рассказывай я свою историю на городской площади первому попавшемуся попрошайке, мало-мальски заинтересованному во мне, но совершенно неожиданно госпожу Ненин глубоко тронуло мое робкое рассуждение о горечи утраты (тогда я снова, будто в первый раз, пережила ужас ухода старого Джакопо) и о гнетущем ощущении собственной неприкаянности, вечной дороги, преследовавшем меня.

Участие моей госпожи было так искренне, она так внимательно слушала меня, что я расхрабрилась настолько, что — как раз в связи с дорогой — рассказала ей и о поющих монахинях и о том, какое это на меня произвело впечатление. Не забыла я и о словах старого Джакопо, посетовав, впрочем, что силой обстоятельств упорный труд, на котором он так настаивал, сошел на нет.

Я до сих пор помню в деталях лицо моей госпожи, бледное, истомленное, озабоченное, освещенное единственной свечой в комнате, по которому, как мне показалось на мгновение, пробежала какая-то рябь, которую я приняла за тень от чадившей свечи. Помню ее тяжелый вздох и ободряющее прикосновение к моему плечу, словно она жалела о том, что не может дать мне возможность петь. К сожалению, в силу детской черствости, все еще не покинувшей меня, я не смогла распознать знаки, которые — возможно, неосознанно — подавала госпожа.

Через несколько дней, когда очередная порция костюмов была заштопана и уложена в корзину, а господин Ропани вернулся из театра в более-менее хорошем настроении, госпожа Ненин отправила меня под каким-то предлогом в одну из самых дальних кладовых на первом этаже, а сама утянула брата наверх, в ту самую гостиную, в которой хозяин дома так странно экзаменовал новую служанку. По решительному лицу моей госпожи я поняла, что разговор предстоит серьезный, а то, как провела она по моей голове, скорее разлохмачивая, чем приглаживая волосы, наводило на мысль, что тема касается меня. Как только дверь за ними закрылась, я взбежала по лестнице, стараясь не слишком греметь башмаками, и прижалась ухом к плохо обработанному дереву в надежде что-нибудь услышать.

Собственно, я не ошиблась. Господин Ропани, судя по то приближающемуся, то отдаляющемуся голосу, ходил по комнате из стороны в сторону и говорил — по обыкновению, очень громко. У него была какая-то волшебная манера говорить так, что его невозможно было не слушать. Если все мои предыдущие знакомые ухитрялись произносить слова так, что половина звуков сливалась с остальными, а четверть и вовсе отсутствовала, то звуки хозяина всегда получались необыкновенно четкими, словно произносились отдельно, но вместе с этим сохраняли связность, превращая речь в нечто, похожее на музыку. Госпожа Ненин как-то обмолвилась, что он воспитывался при монастыре и монахи научили его такой речи, но потом что-то отвлекло ее, и она заговорила об этом в следующий раз много позже, когда господина Ропани уже не было в живых. А сейчас я продолжала слушать, как он, наверняка бурно жестикулируя, объяснял что-то сестре, практически полностью заглушая ее робкие возражения.

Если передавать содержание разговора в общих чертах, то госпожа Ненин, тронутая моим рассказом о бродячих актерах, театре и пении монахинь, решила просить брата, чтобы он позволил мне иногда приходить помогать в театр, куда до сих пор меня не отпускали. Однако момент был выбран явно неудачно: дела шли не так хорошо, как хотелось, и господин Ропани, всегда относившийся к сестре с почтением и в большинстве случаев прислушивавшийся к ее мнению, был совершенно не расположен разговаривать. Справедливости ради, госпожа Ненин, сама того не желая, своей просьбой спровоцировала довольно эмоциональный монолог и большую часть разговора была вынуждена покорно слушать гневную отповедь, мало, в сущности, касавшуюся меня. Не знаю, что чувствовала госпожа Ненин, прекрасно понимавшая, что его наверняка слышно в каждом, даже самом отдаленном, уголке дома.

Я давно отошла от двери, усевшись рядом на полу — громкий голос хозяина, казалось, доносился всюду, — как вдруг господин Ропани внезапно умолк, словно прервав себя на полуслове. В мгновение ока я оказалась рядом с дверью и прильнула к щели между неплотно сбитыми досками, силясь разглядеть хоть что-то. Увиденное поразило меня. Господин Ропани, только что ругавший все на свете, стоял у кресла, в котором сидела его сестра, и смотрел на нее сверху вниз с такой нежностью, которой я, пожалуй, не видела никогда. Госпожа Ненин отвечала ему тем же.

— Я так привязалась к этой девочке, — произнесла она наконец. Я потупилась и хотела уйти, но что-то словно силой держало меня возле двери, заставляя подслушивать. — Позволь ей хотя бы попробовать почувствовать себя в настоящем театре. Конечно, она не будет проводить там весь день. Мне не сложно самой сходить на рынок или принести воды. Пусть она вновь окунется в театральную жизнь!

— Я взял ее, — сказал господин Ропани, — чтобы она помогала тебе по хозяйству. Какой толк от этой помощи, если она полдня будет проводить в театре? Легче нанять служанку, которая не успела забить себе голову легкомысленной чепухой. Наши средства и без того стеснены. Пока девочка помогает тебе, я готов оплачивать ее труд. Но если от нее больше беспокойства, чем пользы, зачем она здесь? К тому же, я не заметил в ней ничего, что могло бы говорить о ее способностях.

В глазах моей госпожи заблестели слезы. Было видно, что она огорчена словами брата, но не в силах ответить ему. Он же, произнеся эту тираду, убийственную в своей разумности, отвернулся и стал смотреть на огонь, горевший в камине. Янтарные языки пламени лизали поленья, трещавшие от испарявшейся влаги.

— Она напоминает мне мою дочь, — тихо сказала госпожа Ненин, опуская голову. Хозяин вздрогнул, но не обернулся, однако я заметила, как напряглась под жилетом его спина. — Иногда я думаю, что стало бы с ней, если бы она родилась при более благоприятных условиях. Может быть, эта служанка, эта девочка послана нам Богом? Если мы потеряем и ее тоже…

Она замолчала и еле слышно всхлипнула, подавляя рвущиеся наружу рыдания. Господин Ропани, не говоря ни слова, подошел к ней, взял, опустившись на одно колено у кресла, ее руку и поцеловал. Мне стало очень неуютно. До сих пор я подсматривала за ними, когда они обсуждали меня, а теперь возникало ощущение, что это ничто иное — как вторжение в личную жизнь, — однако я ничего не могла поделать.

— Она в самом деле так дорога тебе? — спросил хозяин, смотря на сестру с непередаваемой заботой. Госпожа кивнула.

— Она так вдохновенно рассказывала о бродячих актерах, — сказала она, наклонив голову. — О выступлениях, о подачках, которые швыряли им горожане… Ты помнишь, какими мы были в юности? Помнишь, как мечтали вместе о чудесных открытиях, которые ты мог бы совершить? Помнишь, как страдали, когда пришлось все бросить и уехать, когда ничего не получилось? Она тоже мечтает, Луэнсу⁽¹⁾. Разве за это карает церковь? Разве плохо, когда мечты сбываются?

Господин Ропани, все больше и больше менявшийся в лице за время этого монолога, молча покачал головой и улыбнулся, прижимаясь лбом к ее руке.

— Ты удивительная, — сказал он, посмеиваясь. — Хорошо. Можешь сказать ей, что завтра я отведу ее в театр.

Что-то оборвалось внутри меня и застыло на мгновение, а потом забилось часто-часто, как будто я только что убежала от своры голодных псов, бродивших по окраинам города и горевших желанием перехватить что-нибудь пожевать. Все, что произнес хозяин до этого, мгновенно исчезло. В голове стучало только одно: мне позволили идти в театр Медичи, в святая святых, куда я и не мечтала попасть!

Хозяин засмеялся: всегда спокойная внешне, госпожа Ненин порывисто обняла его за шею и, прошептав что-то на ухо, отстранилась, с любовью глядя на него смеющимися глазами и смаргивая слезы.

— Я могу изменить решение, — шутливо погрозил он ей пальцем. — Будет проказничать или забудет обо всем, едва увидит сцену, — накажу. Именно, накажу сам, а то знаю я, как чудесно ты разговариваешь с провинившимися слугами! Непонятно, кому более неловко — тебе или служанке. Конечно, эта девочка с улицы и лучше других понимает, что путь к мечте тернист, но мне бы не хотелось, чтобы она выросла на том, чего добились мы. Пусть добьется всего сама.

— Я так люблю тебя! — воскликнула госпожа Ненин, прижимая его руку к щеке. — Ты всегда лучше других понимал, что мне необходимо, как воздух. Ты и твой театр — вы можете так помочь ей! Я почему-то уверена, что это единственно верное решение, которое ты мог принять.

— Я тоже люблю тебя, Ненин, — ответил он, осторожно взял ее голову обеими руками и поцеловал в лоб.

Я оторвалась от щели, почти не чувствуя, как сильно затекла у меня шея, и на миг облокотилась о стену, чувствуя, что счастье буквально распирает меня изнутри. Я готова была кричать от радости: я пойду в театр! Смогу увидеть, как играют настоящие актеры, смогу понаблюдать за жизнью театра Флоренции, смогу ощутить волшебное дуновение, превращающее происходящее на сцене из сказки в правду!

За дверью снова послышались голоса, но я уже не обратила на них внимания. Теперь надо было не попасться: вряд ли господин Ропани сильно обрадовался бы, если бы застал служанку, мечту которой он только что обещал исполнить, следящей за хозяевами. Так быстро, как только могла, я спустилась вниз и опрометью бросилась в кладовую, где оставила меня моя госпожа. Башмаки нещадно стучали по полу, но я мало задумывалась об этом. Нетерпеливое ожидание завтрашнего дня уже полностью завладело мной. Не помня себя, влетела я внутрь и захлопнула дверь, прижимаясь к стене.

— Лали, маленькая! — голос хозяйки раздался совсем близко. Все еще ошеломленная решением господина Ропани, я не сразу поняла, что она ищет меня, поэтому не успела ответить, но она, видимо, сама вспомнила, где я должна быть, и открыла дверь.

— Нашла, что я тебя просила? — она улыбнулась.

Конечно, я напрочь забыла о ее просьбе. Более того, я забыла даже, что именно она просила меня найти. Сердце у меня ухнуло куда-то вниз: несмотря на время, проведенное в этом доме, я очень хорошо помнила, что делали мои бывшие хозяева, когда я забывала выполнить их поручение, и съежилась под пристальным взглядом моей госпожи, готовая понести заслуженное наказание. И вдруг она легко засмеялась, подошла ко мне и обняла — крепко-крепко.

И именно тогда, ощущая себя в ее объятиях, я вдруг заплакала — наверное, первый раз в жизни — то ли от счастья, то ли от того, что эти объятия напомнили мне мою мать, то ли от того, что за десять лет, проведенные в бродячем театре, никто не полюбил меня вот так, ни за что, как полюбила за несколько недель эта удивительная женщина. А она, подхватив меня на руки — я была очень легкой для своих двенадцати лет, — понесла меня куда-то, потом села, не выпуская, и все гладила и гладила меня по спине, шепча что-то и без конца целуя в щеки. А господин Ропани добродушно посмеивался где-то рядом.

Последнее, что мелькнуло у меня перед глазами, — бесконечно любящий, полный благодарности взгляд госпожи Ненин, направленный на ее брата. И тогда, выплакавшись и засыпая на коленях моей госпожи, я подумала, что, если есть люди, которые готовы вот так запросто полюбить маленькую служанку, которую привели к ним посреди ночи, значит, есть на свете и справедливость, и доброта, и любовь.

1) Луэнсу — лигурийская версия итальянского имени Лоренцо.

Вернуться к тексту