Свет в окне (джен)

Давным-давно пробило полночь. В саду Кейнголского поместья баронов Сиенаров царили темнота, тишина и прохлада. До рассвета оставалась пара часов, а ложиться спать баронессе Софике Сиенар совершенно не хотелось.

Она только-только вернулась домой с бала — покинула его чуть раньше, чем, несомненно, следовало по мнению большинства. Почти все из приглашённых на бал ещё веселились там. Танцевали. Флиртовали — какой же бал без необременительного флирта? Признавались в любви. Искренне — если это случалось впервые. И шутливо, наигранно — всякий раз после. Передавали друг другу самые свежие сплетни — высший свет в этом деле порой бывал хуже базарных девок в деревушке, где Софика выросла. Шептались за чужими спинами, передавая из уст в уста такое, что у самого разнузданного повесы запылали бы от стыда щёки и уши. Что было забавно — этот шёпот шёл от самых благопристойных дам и барышень. И уж они не краснели и не смущались собственных речей. Ни капельки. Они их смаковали с остервенением, с трепетом, с завистливым восторгом людей, никогда в жизни не испытывавших ничего удивительного, восхитительного и искреннего.

Софика любила балы. Любила танцы и музыку — как, должно быть, всякий порядочный подданный Мейлге. Без них и сам мир-то нельзя было представить! Любила Софика и смех, и лёгкий, ни к чему не обязывающий флирт, и сверкающую магию под красиво расписанным потолком, и многообразие костюмов и платьев, по большей части ярких-ярких, словно ненастоящих (только юным девицам в первые свои пять балов разрешалось надевать пастельные тона). Это всякий раз было весело. И с тех пор, как Софика привыкла к неодобрительным взглядам в свою сторону — всякий раз приятно.

Привычка уходить с балов несколько раньше принятого возникла ещё в ту пору, когда Софика Траммо, дочь деревенского пастора, только-только вышла замуж за командора Тобиаса Сиенара. Привычка эта не раз сберегала ей нервы. Не такие уж и крепкие — вопреки расхожему мнению.

Сад родового поместья супруга служил Софике тихой гаванью, в которую хотелось возвращаться всякий раз после особенно весёлого и шумного бала — пусть едва ли не на следующий день она спешила поскорее покинуть его, окунуться в шумный, красочный, яркий мир вальсов, фокстротов и мазурок. Здесь всё было продумано и обустроено ещё предыдущей женой Тобиаса — он овдовел, должно быть, за пару сотен лет до женитьбы на Софике, — и теперь оставалось только восхищаться совершенством этого места.

Тут росли цветы почти из всех миров, но все деревья были лишь из тех, что росли в этом уголке Мейлге, а сад камней считался лучшим в мире. Здесь не было чётких, строгих линий и форм подобно многим садам в Мейлге — большинство садов и парков обустраивались по образу и подобию парков Феодорокис из Ибере. Здесь всё казалось гораздо более естественным и живым.

Софике нравилось прогуливаться по каменным мостикам через маленькие ручейки, спускаться по лесенке из валунов к небольшому пруду, в котором обитали красивые крохотные рыбки. Ей нравилось любоваться деревьями, сидеть или лежать под ними — иногда прямо на траве. Впрочем, даже она не позволила бы себе подобную выходку в бальном платье — тем более, что на бал она всегда надевала лишь белое. Вопреки традициям и правилам приличия.

За пятьсот лет замужества Софика прекрасно научилась ориентироваться в саду даже в темноте, и теперь после балов не отказывала себе в удовольствии прогуляться.

Луны сегодня не светили. Такое здесь случалось редко — три новолуния одновременно едва ли могли быть частым зрелищем. Многие считали его дурным предзнаменованием — как и затмения хотя бы одной луны. Софике же нравилось всё это ещё с детства, когда она вслед за старшим братом забиралась на чердак и выглядывала из окошка, свесившись из него почти наполовину.

Ни темноты, ни слухов Софика не боялась, и тройное новолуние не могло помешать ей насладиться остатком вечера.

Софика не собиралась особенно спешить в дом — обыкновенно, в дни, когда она отправлялась на бал с принцем Адамом, Тобиас ложился спать гораздо раньше, и к моменту её возвращения уже давно был в постели. Читать же, вышивать или рисовать после бала едва ли было возможно — в голове всякий раз оказывалось пусто и тихо, и хорошо, и не хотелось ни единым занятием нарушать эту тишину. Так что по прибытии в дом ей всегда оставалось лишь сбросить с себя шаль, туфли и бальное платье и переодеться в батистовый пеньюар, после чего тихонько прошмыгнуть в спальню и, ступая босиком, на цыпочках, чтобы не разбудить всегда чутко спавшего Тобиаса, забраться в кровать.

Слуги — их в Кейнголском поместье было семеро: дворецкий, садовник, экономка, кучер, кухарка, горничная и лакей — ложились спать ещё раньше, и поболтать с кем-то из них не представлялось возможным. Так что обыкновенно Софика наслаждалась одиночеством и своими мыслями до тех пор, пока её не клонило в сон, и только тогда шла в двухэтажное кирпичное здание, которое служило ей и Тобиасу домом.

Здание это было гораздо более скромным, чем приличествовало такой важной птице, которой, несомненно, являлся барон Тобиас Сиенар. Однако здесь было уютно и спокойно даже в самые непогожие деньки. И по ночам свет здесь зажигали крайне редко.

Но сегодня в кабинете Тобиаса свет горел. Софика увидела это, когда спустилась к пруду — окна его кабинета как раз выходили на него. Сам Тобиас стоял спиной к одному из двух окон. Отсюда его едва ли возможно было как следует разглядеть, но Софика знала точно, что увидела именно супруга.

Что-то в увиденном её насторожило. Софика не могла сказать наверняка, что именно, но нечто в фигуре Тобиаса показалось ей необычным, странным, неестественным.

Софика поспешила по узенькой набережной пруда к дому — то был самый короткий путь. Она не боялась, что оступится и упадёт в пруд — разве не она знала здесь каждый уголок и сумела бы сориентироваться даже в кромешной тьме? Кроме того, даже если бы подобное всё же произошло — она с детства прекрасно плавала, и уж точно не утонула бы в пруду, вода в котором едва ли была ей по плечи.

Уже подойдя к дому совсем близко, Софика поняла, что именно её насторожило — Тобиас стоял так, словно не он был хозяином этого кабинета, этого дома, этого поместья. Он едва ли не прижимался спиной к оконному стеклу. В позе Тобиаса чувствовалось напряжение. Он словно стремился сжаться, отступить. И Софика точно знала, что во всём Мейлге существовал лишь один-единственый человек, способный заставить её Тобиаса чувствовать себя оступившимся и безумно виноватым, чувствовать себя едва ли не предателем.

Софика вошла в дом через чёрный ход — эту дверь никогда не запирали — и, миновав кухню (для этого ей пришлось, всё-таки, воспользоваться магией и сотворить небольшой светящийся огонёк — на кухне она ориентировалась совсем не так хорошо, как в саду, и вполне могла обо что-то споткнуться), поднялась по чугунной винтовой лестнице.

Уже поднявшись на второй этаж она услышала знакомый язвительный голос. Софика не вслушивалась в колкие, обидные слова, сказанные этим голосом — ей было незачем. Она поспешила добраться до кабинета, остановилась перед ним на секунду, выдохнула, заставила своё лицо принять самое доброжелательное, самое добродушное выражение и, постучав негромко в дверь, не стала дожидаться приглашения войти.

Взгляды двух пар безумно похожих чёрных глаз тут же обратились к ней, и усталый, вымученный взгляд Тобиаса был полон такой отчаянной надежды, что Софика едва сумела не вздрогнуть под ним. Второй взгляд был колким, злым, полным той затаённой искренней обиды, что, будучи не заглаженной, не смягчённой, перерастает обыкновенно в самую лютую ненависть.

Софика старалась не смотреть на напряжённую фигуру Тобиаса, которого ей больше всего хотелось обнять и заставить выпить бренди или хотя бы крепкого сладкого чая. Она глядела лишь на Юклида, всякое движение которого говорило, что он готов броситься в бой прямо в эту секунду. Тобиас и Юклид были похожи гораздо больше, чем второму того хотелось. Сходство это чувствовалось во всём — в фигуре, в чертах лица, в жёстких тёмных вьющихся волосах, в жестах, в порой находивших приступах злого упрямства.

Софика знала, что её Юклид ненавидел куда сильнее, чем Тобиаса, но в отличие от него, ей эта ненависть не могла причинить хоть какой-нибудь боли. Юклид не был ей дорог. Он был лишь одним из многих, кто ненавидел её, кто почитал её шлюхой и низкородной выскочкой, всего лишь удачливой охотницей за состоянием и титулом его отца. Ей не было от этого ни больно, ни даже обидно.

Софике едва ли было дело до мыслей о ней этого вздорного, неуживчивого мужчины в жёстком зелёном плаще королевской гвардии Мейлге. Он был ей совершенно безразличен. Но ей совершенно точно не был безразличен Тобиас, не были безразличны его здоровье и душевное спокойствие.

Юклид едва не задохнулся от ярости и злости, только увидев её. Сначала он покраснел, потом побелел, потом словно покрылся неровными пятнами. Он скривился, смерил её презрительным, колким взглядом, прошипел что-то себе под нос и, не сказав ей ни слова, быстрым шагом направился прочь из кабинета своего отца. Юклид почти оттолкнул Софику, стоявшую на его пути, и громко, со злобой, хлопнул дверью. Софике показалось, что чернильница на столе Тобиаса подпрыгнула и жалобно звякнула от этого хлопка.

Тобиас сделал несколько шагов и обессилено рухнул в обшитое синим сукном кресло. Софика молча хлопнула в ладоши, погасив большую часть магических огоньков в кабинете, а затем подошла к секретеру, выдвинула один из ящиков, вытащила оттуда полупустую бутылку бренди и протянула Тобиасу.

Софика бросила взгляд в окно — Юклид торопливо, в чрезвычайном раздражении покидал поместье тем же путём, каким она сама сегодня пришла сюда. Она задумчиво проследила за тем, как удалялась от дома его фигура, и вздрогнула от неожиданности, когда Тобиас взял её за руку.

— Он ведь когда-нибудь простит меня? — хрипло и глухо спросил Тобиас, посмотрев Софике в глаза.

Она не знала, что можно на это ответить, и потому просто обняла его за плечи.