Пробуждение (гет)

Драхомир Фольмар спал крепко, как и всякий человек или всякое существо, которого совсем не тревожит совесть, и его горячее дыхание щекотало её шею и ухо, но отстраняться от него отчего-то не хотелось. Деифилия Ярвинен лежала на боку, прижавшись обнажённой спиной к его мерно вздымавшейся и опускавшейся груди, а ладонь его левой руки, со сверкавшим на безымянном пальце тяжёлым серебряным перстнем с крупным рубином, покоилась у неё на животе, и было отчего-то тепло, уютно и спокойно, словно в далёком счастливом детстве под защитой каменных стен Биорига, казавшихся тогда нерушимыми.

Они уже несколько лет как были сплетены вместе таинственной древней магией Ибере, родного мира для Драхомира — тот ритуал, красочный и пронзительно великолепный до сих пор отдавался в сердце Деифилии то ли мучительной, непозволительной радостью, то ли сладким сожалением о нарушенных, о попранных ярвиненских традициях и клятвах, которым она когда-то изо всех сил старалась быть верной даже среди негодяев, лжецов и разбойников.

Впрочем, сколько можно было лелеять воспоминания о разрушенном Биориге?..

Они лежали на широкой низенькой кровати на довольно жёстких, но идеально чистых матрасах, накрытые весьма тонким одеялом с совершенно бесподобной вышивкой — то была одна из многочисленных традиций Лианхуа, юго-восточной провинции Вонгардана, самой богатой и удивительной из всех провинций этого огромного государства. Впрочем, здесь было довольно тепло и без привычных тёплых одеял, обойтись без которых где-нибудь на севере едва ли представлялось возможным. А уж в объятьях Драхомира тем более нельзя было замёрзнуть.

Деифилии нравилось в жарком, солнечном и совершенно сказочном Вонгардане, пусть он совершенно не был похож на те места, где она выросла. И соседнее царство, Угонмар, она тоже всем сердцем любила. В этой своей любви она не жаждала признаваться — это означало бы признать правоту Драхомира, Танатоса и её, Деифилии, братца.

Было уже утро. Вонгарданский рассвет уже стучался в ажурное окно, сделанное под старину. Это, по правде говоря, нельзя было и окном-то назвать в привычном представлении Деифилии — всего лишь резная деревянная решётка, закрытая с внутренней стороны огромным листом бумаги. Каких-то пятнадцать лет назад никто из жителей Осмальлерда не смог бы позволить себе подобную беспечность. Но теперь здесь снова было жарко и солнечно, словно в старину. Здесь снова цвели яркие-яркие цветы, снова звучала необыкновенная музыка, снова танцевали женщины со столь крошечными ногами, что на них было больно смотреть.

Вставать с постели, вопреки давней — ещё с Биорига — привычке, совершенно не хотелось. Лежать было приятно. Хотелось провести так всю оставшуюся жизнь — забыть про странствия, про походы, про ветра и многочисленные горести и радости этих всегда волнительных, но уже таких привычных путешествий. Хотелось просто покоя, долгих часов за книгами и длинных-длинных вечеров с объятьями и поцелуями — вдали от мыслей о чести, доблести или мести. Хотелось свободы от всех хлопот, от бесконечного шитья, от ещё более бесконечной беготни и постоянных синяков и мозолей.

А ещё ужасно хотелось тепла, которое Драхомир с такой лёгкостью мог дарить ей целую вечность, но которого она так долго боялась. Она ведь действительно его боялась когда-то — и его взглядов, и его улыбок, и его знаков внимания.

Теперь ей не было страшно от тепла, разливавшегося по груди. Теперь ей не было страшно, когда он улыбался ей, только ей, когда подхватывал на руки, когда кружил в танце и заливисто, словно мальчишка, хохотал.

На Деифилии была лишь синяя нижняя юбка из иберского шёлка — довольно тонкая и длинная, с полосой серебристой и белой вышивки на подоле. На Драхомире — почти до дыр застиранная белая рубашка того кроя, который он предпочитал носить. Все остальные их вещи валялись где-то на полу, сброшенные ночью в нахлынувшем внезапно порыве и забытые там.

Стоило всё-таки встать с постели, разложить как следует вещи, вежливо попросить служанок этого дома постирать и заштопать некоторые из них — особенно прокуренные насквозь плащ и алый шарф Драхомира, свои вещи Деифилия до такого жалкого состояния никогда не доводила — и принести в комнату тёплой воды для умывания и завтрак.

Кормили здесь странно, но довольно сытно. Впрочем, Деифилия довольно скоро сумела привыкнуть к местной пище и даже проникнуться к ней некоторой долей симпатии и уважения. В отличие от своего младшего брата, Асбьёрна, который до сих пор из всего многообразия местных блюд мог вкушать лишь рис, а остальное с хмурым видом отодвигал в сторону и бурчал нечто неразборчивое, что, вероятно, должно было означать его брезгливое отношение к местной кухне.

Деифилия аккуратно, насколько только смогла, выскользнула из объятий Драхомира, встала с кровати и чуть недовольно тряхнула своей длинной, несколько растрепавшейся за ночь, чёрной косой. Без нижней рубашки было несколько непривычно и самую малость неловко — двери в Вонгардане и Угонмаре не запирались, по правде говоря, это и не двери были вовсе, а скорее тонкие раздвижные ширмы, за которыми едва ли можно было на самом деле почувствовать себя в одиночестве, — и Деифилия принялась искать её.

Рубашка — белая, длинная, с ярвиненской вышивкой на рукавах и подоле, воспроизведённой на память — неожиданно нашлась в груде вещей Драхомира, рядом с его штанами и шарфом — насколько Деифилия помнила, это были последние вещи, которые он вчера с себя стащил. Она отчего-то усмехнулась этому — хотя и сама не понимала, почему — и торопливо, словно стыдясь собственной наготы, надела рубашку.

— Ты самая прекрасная женщина во всех мирах, знаешь? — услышала Деифилия знакомый ласковый голос и чуть не вздрогнула от неожиданности, и, подавив в себе желание улыбнуться, обернулась.

Драхомир полусидел-полулежал на кровати, приподнявшись на своём локте, с любовью и нежностью смотрел на неё своими голубыми глазами и совершенно невозможно улыбался. Так искренне и счастливо, что Деифилии хотелось то ли расцеловать его, то ли огреть по голове подушкой. Солнце сияло в его светлых кудрях, вечно находившихся в жутком беспорядке. Да он и сам сиял, словно начищенный чайник с кухни Биорига, становясь похожим на солнце ещё сильнее, чем это бывало обычно, и Деифилия не могла решить, казалось ей это милым и забавным или раздражающим.

— Ты судишь превратно и опрометчиво, — она неторопливо присела на кровать и всё-таки усмехнулась, а затем тяжело вздохнула. — У меня уже давно седина в волосах, а ты смотришь на меня, словно на ту пятнадцатилетнюю девочку, которой я была в нашу первую встречу.

Драхомир пересел к ней ближе, осторожно, словно боясь ненароком ранить, взял её за руку и заглянул в глаза. Улыбка всё ещё была на его лице, но в глазах появилось то нежное, ласковое выражение, которое Деифилия никогда не могла выносить, принимая за нечто, родственное жалости. С тех пор, как Деифилия узнала о давным-давно умершей Реджине, она просто не могла не думать о его жалости, о том, что он мог испытывать нечто подобное и к ней самой.

Она отвернулась, выдернула руку и резко встала, не желая видеть этот ненавистный взгляд, от которого ей невыносимо хотелось прижаться к нему и разрыдаться прямо у него на плече, судорожно поведав обо всех своих думах и переживаниях.

И тут же, упрямо поджав губы, принялась торопливо поднимать с пола свои вещи и надевать их — сначала длинные серые льняные митенки, затем белое платье биоригского кроя, но с необычной вонгарданской вышивкой на лифе, верхнюю юбку, тоже шёлковую, как и нижняя, но голубого цвета, и, наконец, подвязала её длинным золотым поясом, когда-то давно подаренным Драхомиром.

Сам Драхомир — уже с надетыми наспех штанами (судя по неаккуратно заправленной рубашке) и с небрежно повязанным вокруг шеи стареньким шарфом, но босиком — успел оказаться рядом с ней как раз вовремя, чтобы снова схватить её за руку, как только Деифилия собралась покинуть эту маленькую уютную комнатку, любезно предоставленную им хозяйкой дома.

Он был выше её. Настолько, что это вполне могло бы считаться нелепым — она едва достигала макушкой его плеча. Он почти касался головой потолка — они здесь были довольно невысокие. Их разница в росте всегда казалась ей почти оскорбительной. Ещё более оскорбительной Деифилии казалась разница в росте и габаритах с Асбьёрном — Драхомир хотя бы был почти столь же тощим, что и она.

Драхомир держал её за руку осторожно, но крепко, словно Деифилия была настолько хрупкой, что от чуть более сильного прикосновения сломалась бы, разбилась бы вдребезги. Она хотела было дёрнуться, вырваться, дать ему пощёчину и уйти злиться дальше куда-нибудь в сад, но какое-то необъяснимое чувство всколыхнулось в её душе и заставило посмотреть в глаза Драхомиру. Он смотрел на неё куда серьёзнее, чем обычно смотрел на кого-либо другого.

Драхомир мялся, словно хотел что-то сказать, но нужные слова никак не желали подбираться. Деифилия молчала и смотрела на его бледное лицо, на тонкий и с горбинкой нос, на искусанные губы...

— Это ведь из-за Джины, да? — выдал Драхомир сипло, почти шёпотом после некоторого молчания. — Я зря не говорил о ней раньше, но мы с ней были ещё детьми, всё решил мой отец, и она сильно болела, и была, по правде говоря, сущим ангелом, тогда как я, безусловно, всегда был просто несносен. Я действительно жалел её, но, боюсь, жалел уже после того, как она умерла.

Драхомир вздохнул и перевёл дыхание.

— Позволь мне заботиться о тебе и говорить о своей любви хотя бы иногда — я делаю это вовсе не из жалости, — в его голосе Деифилии отчего-то послышалась боль.

Он привычным порывистым и пылким жестом наклонился к её руке, поцеловал тонкие пальцы и отстранился.

Деифилия с едва заметным вздохом усмехнулась.