Быть гладу и мору (джен)

И какой чёрт дёрнул Таю с Марькой залезть в этот заброшенный ДК?

Сколько Тая себя помнила, он был там: маячил зловещей тенью в самом конце набережной, где кончались ларьки с хот-догами, шариками и прочей ерундой. Народу, совершающему моцион вдоль реки, было лень доходить дотуда, тем более что ту часть набережной ленились ремонтировать. Может быть, именно поэтому дети, с которыми Тая мелкой играла во дворе, передавали из уст в уста байки о призраках, из-за которых большой красивый дворец культуры якобы и пришлось закрыть.

На самом деле, после открытия кучи кинотеатров и торговых центров ДК, построенный давным-давно, ещё при Советах, попросту перестал окупаться. Марька, которая была старше Таи на год и девять месяцев — её финальный аргумент в любом споре и повод бесконечно задирать нос, — утверждала, что помнит, как её совсем маленькой водили туда на ёлку. Мама, правда, говорила, что она выдумывает, но даже если и нет — с тех пор утекло без малого два десятилетия…

Это Марька придумала пойти посмотреть, что там.

Тае, если честно, внутрь не хотелось. Не то чтобы она боялась привидений, тем более среди белого и яркого июньского дня, но вот перспектива получить от аварийного здания кирпичом по темечку как-то не привлекала. Впрочем, разве она могла сказать Марьке «нет»?

Старшая сестра всю жизнь учила её плохому.

По случаю хорошей погоды набережная была полна резвящихся детей, парочек, держащихся за руки, собак и их хозяев, но, когда Тая с Марькой подбирались к ДК через пустырь, поросший бурьяном между бетонных плит, Тае казалось, что они в параллельной вселенной. Смех, музыка из открытых кафешек, да даже плеск реки доносились как будто издалека, а вокруг них двоих было таинственно, тихо и пусто.

Выщербленные ступеньки крыльца крошились под ногами; в их стыках рос похожий на зелёных ежей мох — и как только умудрялся при регулярных Разливах?

— Гляди-ка ты, не заперто! — сказала Марька, толкая высокую дверь из мутного заляпанного стекла.

— Подожди меня! — Тая взбежала следом за ней, и они вошли внутрь вместе.

Исполинское фойе дохнуло на них влажным, затхлым запахом пещеры. Тая невольно затаила дыхание: какие же высокие потолки, прям до неба!

— Вау, — выдохнула Марька, и невероятный простор холла ответил ей эхом.

Тая подобрала длиную, белую в синих цветах юбку и выбежала на середину отделанного под тёмно-серый мрамор пола.

— Да тут можно в футбол играть! — крикнула она, слыша, как её слова отражаются от гулких стенных ниш.

— Или устроить бал, — Марька мигом оказалась рядом, схватила Таю за руки, и они, смеясь, закружились в танце, вприпрыжку скользя по фойе. Таина юбка надувалась колоколом, солнце из окон, высоких и узких, как бойницы, чертило золотые полосы на полу, и Марька начала мурлыкать под нос песенку из «Анастасии», ну, ту самую, под которую ещё вечно танцуют школьный вальс на выпускных, пока окончательно не забыла слова, и они с Таей не сбились с шага и не остановились, задыхаясь и хохоча, в самом центре холла.

— Ого, — сказала Марька, поднимая глаза на дальнюю стену.

Запыхавшаяся, Тая повернула голову — и увидела совершенно невероятное мозаичное панно. Пусть она так и не доходила в художку, не узнать грандиозный размах и сочные краски соцреализма было невозможно. Люди в касках склонялись над чертежами, рабочие с рельефными торсами, обрисованными сквозь синие комбинезоны, укладывали кирпичи, а облака перечёркивали стрелы подъёмных кранов. Разводы на полу и на стенах выдавали, что здание страдало от речных Разливов не меньше других, но панно сохранилось очень даже достойно — разве что кое-где поотваливались кусочки…

— Это что, мозаика о том, как они строили этот ДК? — сказала Марька, и Тая действительно разглядела в недостроенном здании на картине знакомый с детства силуэт. — Они бы ещё сделали мозаику с художником, который делает мозаику с художником, который…

— Вау, — выдохнула Тая, задрав голову. — Марь, а это ты видела?

На потолке вообще была какая-то Сикстинская капелла. Одну его половину бороздили тракторы и укрывала золотым ковром колосящаяся рожь, на другой так и пыхали жаром станки, самолёты рассекали небо, а ледоколы — северные моря. Какова же всё-таки мощь пропаганды в искусстве! Тая глядела на всё это безобразие, и у неё внутри без шуток защемило иррациональное сожаление, что она учится на филолога, а не на какого-нибудь токаря или там агронома…

— Очешуеть! — не отрывая глаз от потолка, Марька плюхнулась на пятую точку, откинулась спиной прямо на грязный пол — наверное, чтобы удобнее было смотреть. Мама, готовая упасть в обморок от крошечного пятнышка травы на светлых брюках, поседела бы на месте, но всему миру было не под силу отучить Марьку от её привычки лежать на земле — по той же причине, по которой Таю, взрослую кобылу, было не оттащить в магазине от полок с детскими книжками.

Тая неуклюже приземлилась рядом с Марькой и растянулась на серых прохладных плитах.

Какое-то время они лежали так, в уютной тишине, плечом к плечу, как, бывало, лежали на лугу у бабушки в деревне, глядя на звёзды. А потом Марька сказала:

— Тай, а покажи кино?

Сердце у Таи почему-то вдруг забилось быстро-быстро.

Они так давно не играли в эту игру, что она уже думала, что Марька больше никогда не попросит.

Тая глубоко вдохнула, привычным усилием расфокусировала взгляд и уставилась в потолок.

Фигуры на панно — плоские сочетания линий и цветов, обманывающие глаз — выпукло выступили из потолка, обретая истинные форму и объём. Тракторы на сельскохозяйственной половине дружно фыркнули и двинулись по зелёным полям, загудели, сливаясь в размытые пятна, вращающиеся на бешеной скорости винты самолётов. Тае даже показалось, что поток раскалённого металла, льющийся из мозаичной заводской печи, дохнул жаром ей в лицо.

Надо же, она и не думала, что получится — с такой-то большой картиной.

Ей лучше всего поддавались картинки в книжках. У них был внятный сюжет, и каждая показывала свой отрывок, как маленький мультик; Тая разобралась, как смотреть их, даже раньше, чем научилась читать. Изображения, не рассказывающие связной истории, обычно расплывались причудливыми переплетениями образов, замыслов автора и будничных мыслей, гулявших за работой у него в голове. Тае было смешно в музеях: смотришь на портрет какой-нибудь наряженной дамы и видишь разом лик девы Марии, которой художник хотел уподобить свою модель, и сочный кусок мяса, о котором он мечтал, потому что рисовал голодным…

Взглянув под другим, особым углом, Тае даже иногда удавалось поймать проблеск того, что недавно происходило рядом с картинкой за её пределами — в реальном мире. Что-то про память вещей, вроде того, как в книжках у Макса Фрая воспоминания баночки с кремом могут помочь раскрыть кровавое преступление; правда, в реальности изображения помнили добро если последнюю пару часов своей жизни и никогда ничего интересного.

С фотографиями получалось хуже: они упрямо оставались приклеенными к плоскости, пока Тая не бралась за них изо всех сил, и не хотели оживать надолго. В восемнадцать, сразу после совершеннолетия, когда мама больше не могла ей запретить, Тая сделала татуировку, просто потому, что ей хотелось всегда иметь картинку под рукой — вернее, на руке. Эксперимент с тем, чтобы оживить набитую между запястьем и локтем ласточку, пошёл ужасающе не так, и уродливый синяк вокруг тату не сходил ещё две недели. Было больно.

Ладно, она всё равно была красивая.

Тая не любила хвастаться тем, что умеет. Не потому, что в школе могли засмеять — там хватало таких, как она,всё-таки какие-никакие способности проявляются в мире у каждого пятого, не так уж и мало. Просто потому, что нечем было хвастаться: дар был на редкость бесполезный. Вон, Марькиной дружбы с землёй хватало хотя бы на то, чтобы рыхлить грядки у мамы на даче, и червей для рыбалки в деревне она копала на раз-два. Она и на истфак-то поступила, потому что мечтала стать археологом — разумная мысль, если помнить, что земля под ногами может сама ей рассказывать, где копать. А Таина «сверхспособность» годилась разве что для какого-нибудь шоу талантов.

Как, впрочем, и многие другие.

Конечно, ещё со времён Советов гуляли легенды, что, мол, у правительства есть секретное подразделение армии, куда набирают людей со способностями к особо сильным колдунствам. Тая не знала, так это или нет, но ей, как и всем, было известно, что силёнок у абсолютного большинства паранормальных так мало, что их невыгодно даже как-то по-особому обучать, потому что им не найти применения. Ну, просто кто-то вон умеет, скажем, жонглировать, а кто-то заставляет предметы летать. Кто-то читает по губам или взламывает чужие аккаунты, чтобы заглянуть в переписки, а кто-то иногда подслушивает мысли. Кому какое дело?

Судя по рассказам, за бугром всё было иначе, но там и трава зеленее, и личность человека ценится выше, а тут… Если государству плевать на сирот и инвалидов, почему должно быть не плевать на таких, как Тая?

Единственным применением, которое она нашла для своей силы, была радость.

Оживлять картинки было её любимой игрой с той самой минуты, как она впервые поняла, что это может. Они смешили и успокаивали, и лучше любого телика помогали от скуки во время очередного Разлива, когда нельзя было выйти во двор гулять, а ещё они заставляли Марькины глаза блестеть, и даже этого одного, если честно, было бы достаточно.

В детстве Тая с Марькой могли часами сидеть над книгой, не читая из неё ни словечка. Потом Марька научилась рисовать сама, и это стало началом их новой эпохи — одной из самых счастливых в Таиной жизни. И кончившейся в огне.

Маленькой она долго не замечала, как быстро ветшают книги, которые она оживляет. Через год или два их страницы начинали рассыпаться под пальцами, как листы старинных манускриптов, но Тае было всё равно. До тех пор, пока зачитанные ими с Марькой до дыр «Два капитана» — Марькина любимая книга — не вспыхнули прямо у неё в руках.

Тая успела бросить книгу на пол, а Марька — накинуть на неё одеяло, так что пожара не случилось, и обожглась Тая только чуть-чуть, а вот на синтетическом ковре в их комнате осталось уродливое оплавленное пятно, и мама устроила им двоим такой апокалипсис, что Тая запомнила на всю жизнь.

С тех пор их игра в кино как-то потихоньку сошла на нет. Может, потому, что Тая наконец поняла, что изнашивает реальность, и с тех пор остерегалась лишний раз оживлять ценные картины в галерее и голубых пастушек с хрупких фарфоровых тарелок.

Может, просто детство кончилось.

— Кру-ууть, — заворожённо выдохнула Марька. — А стенку можешь?

Стенку так стенку. Один ведь раз живём.

Тая отпустила потолок — изображённая на нём техника благовоспитанно застыла в том же виде, что и прежде — и переключилась на мозаику на стене. Здесь было даже проще — люди почему-то легче ей давались. Стоило ей захотеть, и они засновали, как муравьи, строя леса и возводя стены, вставляя рамы в узкие окна…

И тут из-за опоры подъёмного крана вышли ещё двое рабочих, а между ними бился чёрный человек.

Тая мысленно споткнулась. Страх пришёл раньше понимания — будто в момент, когда мирный сон становится кошмаром.

Она попыталась проснуться, и у неё не вышло.

Чёрный человек был чёрен, как тьма ночного коридора, куда маленькая Тая до смерти боялась выходить одна. Чёрен, как пустота, болевшая у неё в сердце долго-долго после того, как умер папа.

Человек был связан, и его волокли в подвал.

Тая больше не лежала на гладком, надёжном полу. Безопасные объятия земного притяжения разжались, оставив её неуютно невесомой в мутном бурлении обрывков чужой памяти и теней. Она вдруг поняла, что не помнит, где она и как здесь оказалась, и в голове у неё осталась только одна мысль.

Так не должно быть.

Чёрный человек свирепо сражался за свою свободу, но его держали крепко, и вырваться он не смог. Ступенька — ступенька — ступенька — подвал: его стащили под землю, в запах сырой штукатурки и строительной пыли, в мигание электрических ламп, в…

Зияющую дыру в кирпичной стене.

В узкое, у́же гроба, пространство между двух стен, где нет света, нет воздуха, нет ничего, и окно в мир с каждой минутой — ещё на кирпич, ещё на кирпич, ещё на ещё ещё ещё — всё меньше и меньше и меньше, и темнота, чёрная, как он сам, и —

голод.

Его голод захлестнул Таю волной, так, что она забыла, как дышать — дни и дни и дни, недели, вечность голода, невыносимого, как боль, только без «как», голод и есть боль, пытка, пытка.

Пытка.

Умереть — слишком просто. Смерть — мало, нужно заплатить, нужно, чтобы как они, те, которых он… которые никогда больше … чтобы ужас, и мрак, и не шевельнуться, и боль. Заживо. Заживо. Навсегда.

Заплатить. За всё. За всех. За всех них. За их слёзы и за пожалуйста пожалуйста не надо и за то как они звали маму и за кровь — за кровь на губах и хруст костей и за плоть которую рвёшь зубами и боже как сладко как сладко и больше никогда

Никогда.

Вечность голода. Заживо.

Тая слышала, слышала за него — как сверху стучат молотками, и настилают пол, и вставляют стёкла, и красят стены, стройка идёт как ни в чём не бывало, и все на площадке знают.

Все на площадке знают, и каждый знает, что он заслужил.

Тая слышала за него, как играет оркестр на открытии, и как пискляво кривляются актёры в детских спектаклях, и как на новогодних ёлках лаковые туфельки стучат по кругу, водя хоровод. Туфельки, а над ними колготки, а под колготками, под пышными платьицами снежинок —

он бы не выбрал таких маленьких, ему нравились побольше, он встречал их со школы, или из музыкалки, или со спортивных секций, всё равно — зимой, когда темнеет рано, но разве теперь он мог выбирать, теперь бы сошла любая, лишь бы горячая, лишь бы живая, с бьющейся на шее жилкой, и пускай у неё нет зубов, неважно, лишь бы была, лишь бы утолить, хотя ему нравились такие, как та, с длинной белой косой, как —

Внучка.

Два течения столкнулись внутри Таи, как бешеные быки, и закружились водоворотом — глаза, глядящие из тьмы, как последний кирпич закрывает последний просвет, и рука, кладущая этот кирпич, и ненависть, движущая рукой, и ничего уже не дорого и не страшно, потому что самое страшное уже случилось, и терять уже нечего, потому что внучка, лучик, сокровище, белая коса в луже крови снята вместе со скальпом, синяки от пальцев на перегрызенном горле и этот.

Доедает.

Кровь везде, кровь течёт по рукам и по подбородку, и звук, будто собака глодает кость.

Зверь.

Таю тянет ко дну. Старые глаза видят старую руку, проверяющую, крепка ли кладка. Войну прошёл. Думал, ничего нет страшнее войны. Оказалось, есть.

Все на стройке знают. Каждый знает; никто не осудит. И не расскажет.

Со зверьми — по-звериному.

Войну прошёл — силы, которые многие до сих пор зовут чертовщиной, уберегли и от пуль, и от плена. С тех пор их не трогал. Не искушал. Но вот на старости лет — пригодились.

Всё бы отдал, чтобы не пригождались.

Кладка крепкая. Стена простоит столько, сколько стоят стены.

Простоит и не выпустит.

Пока стоит этот дом, зверь будет тут. Запечатанный тайным словом. Живой. Смерть — слишком просто. Не заслужил милосердия. Ни одна тюрьма, ни один суд не могут. Не смогут.

Заплатить. За всё.

За Надьку.

Смерть не победишь, но обмануть можно. Там, наверху, столько людей. Столько детей. В детях полно сил, и они каждый раз будут разные, им не повредит, даже не заметят. От каждого по крошке — хватит, чтобы питать этого, за стеной. Не дать сбежать в смерть.

Не хватит, чтобы утолить голод.

Голод.

Голод.

Голод.

Тая изо всех сил оттолкнулась от топкого дна, выныривая в реальность, как тонущий пловец. Перекатилась на бок, кашляя, свернулась клубком, сдерживая приступ рвоты.

— Тай, ты чего?! — встревоженно подскочила Марька, но Тая не могла ответить.

Она лежала, закрыв лицо руками, трясясь всем телом, и слышала, как у неё за спиной трескается штукатурка.

По стене с мозаикой чёрной молнией побежала трещина. Ветвясь, скользнула от потолка вниз, раскалывая надвое мозаичный недостроенный ДК, уткнулась в пол — но не остановилась.

Марька вспрыгнула на ноги и чуть не упала снова: трещина в полу за считанные мгновения разошлась маленькой пропастью, разделилась надвое — и здание содрогнулось, когда кусок каменной плиты тяжело ухнул куда-то вниз…

В распахнутую пасть подвала.

Марька застыла, но всё вновь стихло: похоже, крыша рушиться не собиралась, и остатки пола казались крепкими.

Тогда она медленно, шаг за шагом, стала подбираться к провалу.

— Нет! Стой! — крикнула было Тая, но голос сорвался. Неужели Марька не видела?! Неужели не…

Ей нужно было вскочить, схватить Марьку, оттащить от дыры, но Тая не могла. У неё в ногах не было костей, а в руках — силы; она сидела на полу и смотрела, точно зная, что сейчас случится что-то, необратимое и страшное.

Из-за неё.

Марька аккуратно, видно, боясь, что край обвалится, подошла совсем близко к зияющей в полу черноте, и тогда из мрака вырвалось оно.

Оно было болезненно-белое, бледное, как лапа пещерного протея, как пять могильных червей, никогда не видевших солнца. Черви ухватились за край ямы, впились ногтями в недо-мраморные обломки…

Это было что-то настолько нереально-бредовое, что Таин мозг не сразу сумел составить то, что видит, хоть во что-то целое. Понять, что в край провала в полу вцепились две белые, неживые руки.

И то, что они вытащили за собой…

Тая не смогла назвать это «человеком». Да, наверное, оно когда-то было человеком, но не теперь.

Может, какой-нибудь писатель сказал бы, что эта штука — порождение ночных кошмаров, но Таино подсознание, генерирующее сны, никогда не придумало бы такое.

Отныне, если бы её спросили, как выглядит существо, много лет пролежавшее замурованным в стену под землёй, она бы точно знала, как.

Наполовину разложившееся, наполовину иссохшее. Безволосая мумия. Вместо лица — три чёрных провала: глаза и рот.

Оно вытянуло себя из дыры целиком, и Тая увидела, что у него нет ног. Вообще нет ничего ниже поясницы.

Наверное, ноги придавило обломком, и позвоночник не сдюжил.

Оно выбросило руки вперёд и подтянуло за ними тело. Шлёп-вшшух. Шлёп-вшшух.

Оно ползло.

Ползло к застывшей в ступоре Марьке.

Тая хотела крикнуть ей, но горло сдавило стальными тисками. И только когда Марька закричала, Тая завизжала тоже.

Этот визг был как первый плач новорождённого, расправляющий лёгкие, и Тая вдруг вспомнила, как двигаться и дышать. Одним диким движением вскочив на ноги, она рванула…

К дверям.

Не к яме. Не к Марьке на помощь.

Конечно, она не должна была. Нужно было хотя бы попытаться помочь. Это было бы правильно. Но в ту секунду Таю гнал бестолковый, животный инстинкт, и она не могла хотеть ничего, кроме того, чтобы оказаться не здесь. Марька, сестринская любовь, представление о том, как должны поступать хорошие девочки — всё это вдруг стало пустым звуком, абракадаброй без всякого смысла. Значение имело только одно: бежать.

Спастись.

В конце концов, она видела. Видела всё, что показала ей мозаика на стене, и это было сильнее любого голоса рассудка и любой железной воли.

— Тая! Тая-яя!..

Она затормозила, чуть не пропахав пятками пол. Обернулась через плечо.

Оно — это, из ямы — цепко держало Марьку за щиколотку.

Тая должна была вернуться.

Должна была сделать хоть что-то.

Вместо этого она рванула на себя стеклянную дверь и вниз головой нырнула в ослепительно яркий летний полдень.

Ей всё равно не спасти Марьку самой. Она позовёт на помощь. Да. Нужно позвать на помощь, вот и всё. На набережной полно народу. Они помогут Марьке. Они…

Тая бежала по пустырю вокруг ДК, как по страшному сну, где тебе очень нужно торопиться, а ты не можешь сделать ни шагу. Бетонные плиты на земле засасывали налитые свинцом ноги, словно зыбучий песок, воздух стал густым, как смола, и не пускал вперёд; Тая выбивалась из сил, но ближайшая палатка с мороженым, граница обжитой, человеческой, радостной части мира, не становилась ближе.

— Помогите! — отчаянно закричала Тая, надеясь, что её услышат там, в этой другой вселенной, до которой ей никогда не добраться. — Кто-нибудь! Пожалуйста! Моя сестра! Там моя сестра!..

Люди, залитые солнцем, благодушные и беззаботные, начали оборачиваться в её сторону, и натянутый до предела резиновый канат, привязавший её к ДК, наконец порвался, и она пущенным из пращи камнем влетела в пёструю, пахнущую по́том и сладкой ватой толпу, прямо в объятия какого-то толстого дядьки с седыми усами.

— Ну, ну, девонька, ты чего? — озадаченно прогудел он, подхватывая её, чтобы она не упала.

Тая уткнулась лицом ему в грудь и зарыдала в голос.

* * *

Полицейский выслушал Таин рассказ, не перебивая. Когда она закончила и замолчала, всхлипывая в бумажный платок, он опёрся локтями на стол, подался вперёд и задушевно спросил:

— Гражданочка, вы что употребляли?

Тая уставилась на него, шмыгая носом, а он поправил на столе какие-то бумаги и пояснил:

— Место происшествия мы осмотрели. Никаких чудовищ не нашли. Следов борьбы — тоже. Свидетелей, кроме вас, нет… Таисия Павловна, может, вы с этой вашей Марианной Павловной нашли тихое местечко, чтобы, так сказать, закинуться, но её, как это у вас говорится, не проняло, ей стало скучно, она ушла, а вы и не заметили?

Там, на набережной, собравшаяся вокруг Таи толпа быстро привлекла внимание полицейского. Он пошёл с ней к ДК — даже не пошёл, побежал, наверное, заразился ужасом, плещущимся у Таи в глазах.

Марьки не было.

Не было ни крови, ничего. Только безжизненный провал в полу, равнодушное солнце из окон и мёртвая тишина.

Тая пыталась звонить Марьке на мобильник, но тот был вне зоны.

Она без остановки твердила о пропавшей сестре, и тот полицейский вызвал кого-то, чтобы Таю отвезли в отделение. Теперь его коллега сидел напротив и смотрел на Таю, как скептик-родитель на глупого ребёнка, кричащего, что у него в шкафу живёт бабайка.

— Нет, — сказала Тая, стараясь держать в руках хотя бы остатки себя. — Мы даже пива не пили, п-просто... П-пожалуйста, найдите её, пока… пока он не…

Голос сорвался, и закончить она не смогла.

Полицейский вздохнул.

— Если хотите, пишите заявление о пропаже, — сказал он, пожимая плечами. — Но поиск мы начинаем только через двое суток. Сами увидите, она за это время три раза ещё вернётся.

Не вернётся.

— С-сообщите в ирреальный отдел, — попросила Тая. — Это же… это же п-происшествие паранормльного х-характера!..

Полицейский поморщился.

— Дела передаются в ирреальный отдел только при наличии весомых доказательств, — сказал он. — А то на каждого алкаша дядю Васю, орущего в подвале, как полтергейст, пришлось бы бригаду высылать. Вы этого вашего ползуна случайно на видео не засняли?

Тая помотала головой.

— То-то и оно. Да и вообще, прежде всего, ну вот кто вас просил соваться в этот дворец культуры? Дом, между прочим, аварийный. Если бы вас крышей пришибло, вы бы тоже на монстров грешили?

— А тем, кого изнасиловали и убили, вы тоже говорите, что они сами виноваты? — спросила Тая.

Полицейский помрачнел.

— Так. Вот что, Таисия Павловна: или вы перестаёте тратить моё рабочее время, или я вас отправляю на анализ крови. Переночуете у нас, а там уж посмотрим, пили вы что-нибудь или нет…

Тая вырвалась из отделения, как из камеры пыток, и долго стояла, моргая в ярком свете дня. Заявление она писать не стала. С тем же успехом эти люди могли начать искать Марьку не через двое суток, а через сто лет.

В кармане зажужжал телефон, и Тая вздрогнула, как вспугнутый заяц. Трясущимися руками, едва не уронив, достала его, взглянула на экран: мама.

Они с Марькой пообещали маме, что погуляют часик и придут помогать готовить обед.

Тая тупо смотрела на дисплей, пока телефон не перестал вибрировать ей в руку.

Что она могла сказать? «Прости, мы полезли куда не надо, и Марьку украл кошмар из-под земли, а я просто стояла столбом»? «Не знаю, разве я сторож брату моему»?!

Тая проглотила подступившие к горлу слёзы и заставила себя думать.

Кому звонить? Какой-нибудь «Лизе Алерт»? Кидать клич на форумах про любительские расследования паранормальщины?

Да кто ей поверит?

Она помнила со школьных уроков обществознания: сведения, полученные человеком посредством паранормальных способностей, не могут считаться весомым доказательством в суде, и так далее, и так далее, и так далее. Просто потому, что нет способа выяснить, врёшь ты, галлюцинируешь или правда ловишь сигналы из космоса.

Вот бы папа был здесь.

Тая представила, какими глазами он бы на неё посмотрел.

«И ты оставила её там?!»

Она всхлипнула и снова схватилась за телефон.

Почти все ссылки в гугле по запросу о жившем в их городе убийце-людоеде вели на глупые городские легенды, и только одна — на скан заметки тридцатилетней давности в какой-то жёлтой газете. Похоже, эту историю замалчивали, чтобы не создавать паники. Ещё бы — девять жертв за полтора года… Девочки от двенадцати до шестнадцати лет, которых находили… вернее, их самих — уже не находили.

Только кости и снятые с головы волосы.

Последней жертвой была Надежда Мельник. После неё маньяк, которого никак не могла поймать милиция, исчез сам.

Словно сквозь землю провалился, подумала Тая и поняла, что ещё немножко — и она начнёт истерически смеяться. Хохотать в полный голос, до тех пор, пока не захлебнётся и не упадёт.

Толком не понимая, что читает, она пролистала заметку до конца, и её взгляд зацепился за самое важное.

«Предположительно, изверг расправлялся со своими жертвами в здании заброшенного склада по адресу…»

Навигатор показывал, что дотуда минут сорок пешком.

Они с Марькой не планировали ходить далеко, и кошелёк с деньгами и проездным остался дома.

Тая побежала.

Зажжённые безжалостным солнцем окна выжигали глаза. Вокруг было так ярко, что Тая едва могла рассмотреть маршрут на экране. Снова позвонила мама. Снова. Снова. Тая сбрасывала, не думая. Вокруг неё началась бывшая промзона, переродившаяся в модный краснокирпичный квартал лофтов, пабов и арт-пространств.

Склад снесли.

Тая вынырнула из-за угла, скрывавшего нужный ей дом, подняла голову и ослепла от блеска стеклянного фасада новенького бизнес-центра.

Чему удивляться? Кто допустит, чтобы кусок земли в городской черте простаивал без дела?

У Таи больше не осталось идей.

Она сделала всё, что могла. То есть ничего.

Можно было возвращаться домой. Рассказывать маме, плакать в подушку, пока не уснёшь, и писать заявление о пропаже.

Бросить Марьку снова.

Стены здания напротив бизнес-центра были во всю высоту расписаны цветами здоровенного вьюнка, у которых порхали перекормленные нарисованные колибри. На тротуарах стояли рекламные тумбы с афишами артхаусных театров и концертов никому нормальному не известных групп.

Тая собрала всё, что от неё осталось, и устремила на картинки.

Марька. Марианна. Рыжие волосы, зелёная футболка, серые глаза. Похожа на меня, но чуть выше и чуть стройнее. Чуть старше.

Моя сестра.

Вы. Не видели. Мою сестру?

Колибри бестолково молчали. Патлатые девушки, разбивающие гитары об сцены, и нежные юноши за фортепиано бросили Тае в лицо с афиш сбивающий с толку ворох обрывков музыки, аплодисментов и отблесков студийного света — память о том, где и как делались эти фото.

Марьки не было.

И тогда где-то у Таи внутри сорвало резьбу.

Она рванула вниз по улице, не разбирая дороги, не зная и не думая, куда бежит. Её глаза выхватывали из мира вокруг граффити и вывески, аэрографию на машинах и детские рисунки на асфальте, десятки и сотни картин, обступающих её со всех сторон, и она молча кричала каждой: «Марька! Вы не видели Марьку?!»

Матерный деструктивный стрит-арт помнил страх уличных художников, прислушивающихся, не едет ли полиция, витрины магазинов белья — привычную рутину ретушёра, фотошопящего моделей до полной непохожести на реальных людей. Выброшенная кем-то в урну газета с идиотским энтузиазмом выкрикивала тексты напечатанных в ней статей.

Марьки не было.

Тая бежала, не останавливаясь. Там, на набережной, её тело было таким тяжёлым, что не поднять; теперь ей казалось, что у неё выросли крылья. Дома, улицы, трамваи слились в сплошной, размытый фон для картин, которые она хватала, не думая. У неё в голове не осталось ни одной мысли — она стала сетью, ситом, синим китом, фильтрующим воду в поисках невидимого глазу. Разум бы только мешал.

Когда Тая наконец запыхалась и встала, она обнаружила себя в незнакомом районе. Заблудившейся. Безнадёжно.

Только тогда ей в голову пришло, что умнее было бы начинать искать от дверей ДК.

Она вытащила телефон; тот показал семь пропущенных от мамы, мигнул и погас.

Батарея села.

Тая понятия не имела, как выйти отсюда к реке. Но не стоять же было на месте.

Солнце спряталось за крыши, превращая улицу в тенистое ущелье, и Тае стало чуть легче. Она бежала, продолжая замечать картинки вокруг, уже почти машинально спрашивая их без особой надежды и просеивая белый шум их ответов. Рекламная листовка, лежащая на земле, помнила клевавших её голубей. Трёхногая кошка, нацарапанная на тротуаре — потные неуклюжие пальцы ребёнка, сжимающие мел.

Тая помнила, как Марька кричала её имя.

Помнила, как обернулась — и побежала дальше.

Как могла вернуться. И не вернулась.

Реки нигде не было. Тая с Марькой ушли из дома без четверти полдень; сколько времени было сейчас? Пять часов? Шесть? Солнце, сверкнувшее сквозь арку в доме через дорогу, из белого стало жёлтым.

И тогда Тая услышала шум воды.

Она рванула к нему, как умирающий от жажды в пустыне, но не нашла реку.

Это река нашла её.

Улица шла чуть под уклон, и на проспекте, пересекающем её под прямым углом, вздыхая, плескался слой воды в палец толщиной.

Машины рассекали его колёсами, оставляя за собой пенный след, как катера; обрызганные пешеходы гневно кричали им вслед. Тротуары пока оставались сухими, но вряд ли надолго.

Две женщины стояли на высоком крыльце супермаркета и смотрели на всё это безобразие сверху вниз.

— Ну, здрасте! — сказала одна, уперев руки в бока. — Разлив, что ли?! А предупредить, конечно, было нельзя!

— Да какое там, — хохотнула другая. — Для них это, небось, для самих неожиданность. Как снег каждую зиму.

Первая вздохнула.

— А я сегодня, как назло, в новых туфлях…

Тая едва успела затормозить перед поребриком и остаться на «берегу».

Только Разлива ей не хватало.

Обыденное стихийное бедствие, Разливы случались каждый год. Река вдыхала слишком глубоко, ей становилось тесно в берегах, и она выходила за них, на день или два разгоняя людей по норам. Потом вода сходила. Наверное, ей было скучно вот так вот стоять, а не спешить к далёкому морю.

Сколько Тая себя помнила, вокруг было полно рекламы герметичных окон для первых этажей, а квартиры выше второго стоили дороже чуть ли не вдвое. А ещё на время Разливов отменяли уроки, а это всегда было хорошо. Вот только…

Как? Как она станет искать дальше, когда город превратится в архипелаг клаустрофобных многоэтажных островов?

Огромность всего вокруг вдруг навалилась на Таю чудовищным весом — так ощущается в темноте пещеры тяжесть нависших над тобой тонн камней. Десятки улиц, сотни домов, уйма квартир, чердаков и подвалов. Тёмных переулков. Дворов-колодцев. Заброшенных строек на окраинах. Мусорных баков.

И поднимающаяся прямо на глазах — вон, уже в два пальца высотой — вода.

Тая подобрала подол длинной юбки и побежала дальше.

Просто потому, что не могла придумать ничего другого.

Просто потому, что бежала от самого провала в полу заброшенного дворца культуры и уже не могла остановиться.

Начинало смеркаться, и вдоль улиц один за другим зажигались фонари. Таины разношенные голубые кеды шлёпали по лужам — вода наступала на тротуары. Прохожие, не успевшие разбежаться кто куда, чертыхаясь, гуськом пробирались по высоким поребрикам, спасались на ступеньках подъездов; какой-то парень на парковке около фитнес-центра вопил в телефон, что только-только помыл машину. Автобусы проплывали по улицам-рекам, как киты, поднимая волны, бьющиеся о стены и столбы.

Тая не старалась остаться сухой.

Когда воды стало ей по колено, она завязала юбку узлом на бедре — та мешала, мокрой тряпкой волочась следом. В магазинах на первых этажах от греха выключили электричество, но света фонарей хватало, чтобы Тая могла видеть вывески и картинки в витринах.

Она бежала мимо кислотных надписей, намалёванных баллончиками на стенах, и с домов осыпа́лась штукатурка. В книжном взвыла пожарная сигнализация, когда все книги, обложки которых были видны в широкие окна, разом начали тлеть и дымиться. Реклама интим-знакомств, пестреющая сердечками и силуэтами непохожих на правду женщин, отваливалась от стен, как осенние листья, и сворачивалась в трубки, словно от сильного жара.

Никто из них не видел Марьку.

Тая знала, что бежать по воде должно быть тяжело, но она не устала. Она вообще не чувствовала своего тела. Ей не было холодно, не хотелось есть, хотя с завтрака прошло уже добрых полсуток.

Голод.

Она вспомнила сосущий, зияющий, смертельный голод, который чуть не затянул её там, в чужой памяти, будто чёрная дыра, и побежала ещё быстрее.

Ночное небо накрыло город тёмно-синей перевёрнутой чашкой. Улицы опустели. Блики фонарей золотой чешуёй плясали на воде. Вокруг не было ни одной машины, и Тая свернула с тротуара прямо на проезжую часть.

И чуть не рухнула лицом вниз, запнувшись за что-то склизкое.

Рыба.

Здоровенная чёрная рыбина проплыла ей прямо наперерез, мазнув боком по голым ногам. За ней — ещё одна и ещё…

Тая подняла голову и похолодела.

Они шли вверх по улице целым косяком, таким огромным, что над ними бурлила вода. Те несколько первых просто вырвались вперёд, но остальные поспешали следом.

И Тая была прямо у них на пути.

Быстрее, чем за один удар сердца, она поняла: они собъют её с ног. Повалят, утащат за собой. И даже не заметят.

Она замерла, как кролик в свете быстро несущихся навстречу фар — и увидела прямо перед собой рекламный стенд на высоком бетонном постаменте.

Тая запрыгнула на возвышенность в последний момент. Слыша, как проносится мимо рыбий вихрь, прижалась щекой к листу пластика, защищающему висящий на стенде плакат, и…

Девушка. Девушка под землёй. Слушает землю. Тревожит землю. Плачет, захлёбываясь, и рельсы вздрагивают в такт. Каждый удар загнанного сердца — через ступни — через толщу земли — в колёса стоячих поездов. Тутук-тутук. Тутук-тутук.

Шлёп-вшшух.

Шлёп-вшшух.

Шлёп-вшшух.

Тая с криком отпрянула от стенда. Спиной вперёд плюхнулась в воду, вынырнула, задыхаясь и отплёвываясь, осталась сидеть в ней по грудь.

Над ней нависала большая подсвеченная карта города — и схема метро.

Каждая цветная линия знала, что там, в её тоннелях. Каждая точка станции слышала, что происходит в чреве земли.

Где девушка слушает землю.

Когда Тая вброд добралась до ближайшей станции метро, воды ей было уже по пояс. В ярко освещённом павильоне за прочными прозрачными дверями собралась небольшая толпа. Ещё в младших классах детей учили на уроках ОБЖ: если во время Разлива ты далеко от дома, прячься в метро — у станций герметичные двери…

Мужчина в форме охранника как раз запирал последнюю из них изнутри.

Тая не знала, почему он делает это только сейчас — разве не следовало закрыться гораздо раньше? Всё, что она знала — это что у охранника на шее татуировка в виде корявого ощерившегося дракона.

Ещё за несколько шагов до входа Тая сверкнула на дракона глазами, и тот забил крыльями, как чокнутый голубь. Его хозяин заорал и отпрянул, зажимая ладонью шею, на которой быстро наливался безобразный лиловый кровоподтёк.

Тая врезалась в дверь всем весом тела и ввалилась внутрь в тугом, радостно рвущемся в пустое пространство потоке воды.

Вокруг завопили на разные голоса, кто-то кинулся Тае навстречу, несколько пар рук сразу потянулись её схватить, но она даже не взглянула в их сторону. Увернулась от самых прытких, промчалась мимо ряда висящих на стене экранов, по которым крутили ролики о безопасности — и те взорвались у неё за спиной каскадами искр. Крики стали громче, но Таю больше не настигали — всем теперь было не до неё.

Она легче птицы перемахнула через турникет и ринулась вниз. Вода бежала вместе с ней, превращая остановленный эскалатор в горный водопад.

Внизу, на станции, было гулко и темно. Красноватые лампы аварийного освещения смотрелись в чёрную воду, на треть затопившую тоннель.

Уже прыгая с платформы, Тая запоздало задумалась, отключено ли питание контактного рельса.

Она не помнила, как пробиралась по тоннелям. Знание, где искать сестру, отпечаталось у Таи внутри, как яркий свет отпечатывает контуры предметов на изнанке век, и ей не приходилось думать, куда свернуть. Почти кромешная тьма, обступившая её со всех сторон, не беспокоила и не пугала: Тае не нужно было смотреть глазами. Какая-то её часть вела её, безошибочно, как инстинкт ведёт птицу на юг или рыбу на нерест. Может быть, та часть, которая вдыхала жизнь в картинки волшебством, которое до сих пор толком не могла объяснить наука.

Может быть, та часть, у которой не было никого ближе Марьки.

А потом земля вдруг выскользнула из-под ног, и Тая во весь рост растянулась на гладком белом полу.

Она заморгала, как будто просыпаясь, и поняла, что вокруг светло.

Она оказалась в тоннеле, но уже в другом.

Этот был низким — она могла бы достать руками до потолка, — белым и ослепительно чистым, словно в больнице. Сидя на пятках, Тая оглянулась: по безупречному полу неряшливой цепочкой тянулись за угол её собственные следы.

Она подскользнулась на луже воды, которая натекла с её юбки.

Тая встала, морщась от боли в разбитой коленке. Непослушными руками выжала подол, чёрный от грязи.

И только тогда услышала плач.

Девушка плачет, и рельсы вздрагивают в такт.

Не чувствуя под собой ног, Тая кинулась на звук.

Забившись в угол, Марька сидела на полу небольшой комнаты, в которую с трёх сторон вливались тоннели. Она осунулась, как после долгой болезни, и глаза у неё были пустыми и тусклыми от усталости, словно она провела здесь целые дни, а не… сколько? Десять, двенадцать часов?

Тая резко затормозила на пороге, напуганная её неподвижностью.

Марька смотрела прямо на неё. Смотрела стеклянными, застывшими глазами, мокрыми от слёз, и не шевелилась.

— Марька, — выдохнула Тая, но голос застрял у неё в горле.

Сестра даже не шелохнулась.

Тая бросилась к ней. Влетела в Марьку, как таран, дрожа, прижалась всем телом.

— Марька, — бормотала она, — Маря, Маренька, это же я, я, я пришла… П-пришла к тебе…

Ещё мгновение Марька в её объятиях была деревянной, как неживая; потом её руки обмякли — и обвились вокруг Таи.

— Т-ты? — выговорила Марька. — Тай, п-правда ты?.. А я уж думала, я того… совсем…

Она вдруг оттолкнула Таю и вжалась спиной в стену.

— Зачем? Зачем ты пришла?!

Тая задохнулась, словно её ударили в живот.

— Я… Я… М-марь, прости, я н-не хотела, просто я… там… он…

— Он взял мой след, — перебила Марька. — Т-ты могла бы спастись! Дура! Разве лучше, чтобы м-мы обе?!..

Тая моргнула, и щекам вдруг стало мокро и горячо.

— Нет, — сказала она хрипло. — Мы обе уйдём. Вместе. Слышишь?

Она вытерла лицо ладонью, огляделась вокруг.

— Где это мы?

Марька всхлипнула.

— Не знаю. Он з-затащил меня в подвал, а там… Я услышала, что внизу есть пустоты… Мне хватило сил пробиться, но он провалился вместе со мной, а потом проход завалило, и…

Она затравленно глянула в сторону двери слева от той, из которой вышла Тая, и почти прошептала:

— Он там. Где-то… не знаю, где, я могу легко его обогнать, но… Тай, я от него бегу часами… прячусь… а он находит! Он… идёт п-по следу, понимаешь? Он медленный, но он не остановится, никогда, понимаешь, ни-ког-да, а я когда-нибудь всё равно усну, и тогда он… он…

Марька замолчала, мелко и часто дыша.

— Помнишь, ты помогала мне с докладом про использование паранормального в мировых войнах? — вдруг спросила она.

Тая растерянно кивнула.

— Помнишь, во вступлении была цитата… я, пока писала, наизусть выучила… — Марька, сосредотачиваясь, прикрыла глаза. — «… Ибо, как ни велика наша жажда жизни вечной уже в земной нашей обители, смерть не победить ни силой, ни хитростью, а всякий, кто дерзнёт, утратит человеческий вид, сохранив лишь внешнее подобие, но не Божью искру… кою заменит тупое, бездушное хотение, каковое в момент гибели было в нём сильнее всего…»

Тая сидела и слушала, а в голове крутилась одна мысль: может, даже нескольких часов под землёй, наедине с чем-то страшным, в горячке ужаса и бега, хватит, чтобы сойти с ума?

— Это из средневековой рукописи, известной как «Бестиарий брата Умберто», — сказала Марька. — Из тринадцатого века. Восемьсот лет назад уже кто-то об этом писал, представляешь? А до нас всё никак не дойдёт.

Она устало откинулась на стену.

— Летом девятьсот шестнадцатого германское командование решило бросить в битву на Сомме свои неиспытанные берсерк-отряды. Смертников с промытыми мозгами и магически модифицированными телами, которые должны были биться до смерти, а потом вставать и драться дальше. Они и вставали. Только начинали крошить своих же, потому что у них в головах после смерти оставалась одна команда: убивать. Неважно, кого. Немцы потеряли от их рук тысячи человек, пока не догадались спалить своих супер-солдат из огнемётов.

Тая молчала, а Марька говорила, глядя куда-то мимо неё:

— Девятого августа тысяча девятьсот сорок пятого американский бомбардировщик сбросил атомную бомбу на Нагасаки. После Хиросимы власти Японии подготовились, как могли, и в момент взрыва Нагасаки попытались накрыть ирреальным щитом. Он сработал, только не так, как нужно: не смог уберечь людей от смерти, зато потом поднял их трупы. Ну и… чего ещё могли хотеть тела этих бедняг, которые смотрели на небо и понимали, что сейчас будет?

— Бежать, — прошептала Тая.

Марька отстранённо кивнула.

— Пока власти опомнились, они успели разбрестись кто куда. Бегать быстро они, конечно, не могли, у некоторых даже не было ног… или рук… или голов… но они шли, тащились, ползли… неостановимо, потому что знали одно: нужно убираться, иначе — ужас, смерть и боль… Знаешь, я читала рассказы очевидцев, которые встречали вот это, обугленное, с коричневой, запёкшейся кожей, отходящей пластами… Они все говорили о том, что чуть с ума не сошли от того, как от этих ходячих трупов шибало болью. Одна женщина писала, что это было как… крик. Невыносимо громкий, мучительный крик, который ты слышишь не ушами, а всем телом, и… ничего не можешь сделать, чтобы он перестал.

Она перевела дыхание.

— Последних зомби — их в Японии называли «юрэй» — смогли поймать только в тысяча девятьсот семьдесят первом. Нескольких из них нашли аж в районе Осаки. Зарегистрированы сотни случаев смерти от сердечных приступов, автокатастроф, самоубийств на фоне расстройства типа ПТСР, нарушений развития у детей от испуга, случившихся из-за встречи с юрэй. И это не считая смертей от рака, потому что они фонили… По некоторым источникам, способ убить их до конца так и не был найден, и их до сих пор держат где-то в подземных лабораториях по изучению паранормальных явлений.

Марька криво улыбнулась.

— Нацисты, кстати, тоже… изучали. На месте одного из концлагерей — по сей день не разглашается, которого — были найдены массовые захоронения узников, на которых пробовали разные методы достижения пресловутого бессмертия… Их зарыли живьём в негашёной извести, глубоко, так что сами они выбраться не могли, но… Когда их откопали, там уже ничего не осталось. Никакой личности, никаких мыслей, только…

Голод.

Тая дёрнулась, выпрямляясь.

Шлёп-вшшух.

Шлёп-вшшух.

Марька вздрогнула и сжалась в комок, закрыв лицо руками.

Шлёп-вшшух.

У Таи внутри всё оборвалось.

Он здесь.

И он не отстанет.

Тая вскочила на ноги. Потянула за собой Марьку.

— Я не могу больше бежать, Тай, — всхлипнула та, и из её глаз снова хлынули слёзы. — Я т-так устала, и… з-зачем это, если… если всё равно выхода нет?..

— Есть, — твёрдо сказала Тая, заставляя саму себя в это верить. — Я же как-то вошла.

Даже если я, хоть убей, не помню, как.

Звук становился всё ближе. Шлёп-вшшух. Шлёп-вшшух. В соседнем коридоре. Совсем рядом.

Тая вдруг остро поняла, что не вынесет взглянуть на это снова.

Она побежала по пути, которым пришла, таща Марьку на буксире. Никакая сила на свете не заставила бы её разжать мокрые пальцы, судорожно стиснувшие Марькину руку.

Тая не думала почти ни о чём, не было времени думать, но та её часть, которая ещё соображала хоть что-то, благословляла Разлив за следы на полу. Они выделялись на безупречно белом покрытии ярко и чужеродно, как шрам, как след от протектора шины на боку сбитой собаки, как светлые камушки, дорожкой выложенные в тёмном ведьмином лесу. Тае не было интересно, что это за тоннели, в которых чисто прибрано и ярко — слишком ярко — горят длинные лампы, но нет ничего больше. Ничем не закрытые дверные проёмы вели в другие ответвления коридоров, но и там было пусто: ни указателей, ни люков, ни секретных лабораторий, где маются в клетках противоестественные создания сумасшедших учёных.

Плевать.

Мокрые Таины кеды шлёпали по полу, и ей чудилось, что это ладони догоняющего их кошмара.

И тут её следы кончились, упёршись в стену.

Не успевая затормозить, Тая чуть не влетела в неё носом. На миг захлебнулась паникой, потом увидела лежащую на полу решётку от вентиляции и догадалась поднять глаза.

Неужели она пролезла вот тут?

Нет, ладно, на самом деле, вход в вентиляционную шахту был не таким уж маленьким, да и, спасибо низким потолкам, дотянуться до него вполне получалось. Но, глядя в этот прямоугольник черноты, Тая не могла не гадать, насколько далеко по нему придётся ползти…

Она оглянулась назад. Коридор, по которому они пришли, сворачивал под прямым углом.

Да хоть тысячу километров.

Всё лучше, чем оставаться здесь.

— Ты первая, — решительно сказала Тая.

— Но… — начала было Марька, но Тая жёстко отрезала:

— Не спорь!

Всё у неё внутри кричало, что чудовище в любую секунду может показаться из-за угла, что нужно бежать, спасаться, но она была бы проклята, если бы оставила Марьку позади.

Только не снова.

Она подсадила сестру к шахте, и Марька протиснулась в узкий проём. Тая стояла внизу, глядя, как подошвы её туфель скрываются в темноте.

И тогда она услышала это опять.

Шлёп-вшшух.

«Он не остановится, никогда, понимаешь? Ни-ког-да»…

На физре в школе Тая за всю жизнь не смогла подтянуться ни одного раза. Здесь она взлетела в шахту, как кошка.

Вот только на этом сходство с кошкой и кончилось. Потому что в лаз прошли голова, руки, плечи… А бёдра застряли.

Марька всегда была стройнее неё.

Тая отчаянно рванулась — тщетно. В голове укоризненно зазвучал мамин голос. «Ух, отрастила дирижопель! Говорила я тебе…»

Интересно, что лучше: потерять одну дочь или обеих сразу? Наверное, если обеих, можно просто сделать вид, что их у тебя и не было. Вынести на помойку их вещи, освободив себе лишнюю комнату. Выйти за кого-нибудь замуж и родить новых…

Ведь, в конце концов, разве кто-нибудь в масштабе города, государства, мира заметит разницу между одной человеческой особью и другой, если в итоге решают только цифры? Число погибших от рук маньяка или испарённых на месте атомным взрывом. Численность армии, которую можно послать против соседей. Количество детей, достаточное для того, чтобы продлить пытку человеку, которого ты обрёк на превращение во что-то другое.

Когда людям делают больно, первое, чего они хотят — это передать свою боль дальше.

Потому что со зверьми только по-звериному.

Только вот самое страшное в этом мире совершают не звери.

Звери не зарывают других зверей живьём потому, что сами хотят стать бессмертными.

Не мстят за мёртвую девочку, которой от этого уже ни горячо, ни холодно, создавая монстра, который будет гнаться за другими девочками, пока живыми.

Звери просто охотятся и прячутся от охотников. Дерутся, когда могут дать отпор, и бегут, когда не могут.

Как ты.

Тая испуганно всхлипнула и поняла, что останется здесь.

Ты могла вернуться к ней.

Могла — и не вернулась.

Наверное, она заслужила.

Тут кто-то схватил её за руки. Потащил вперёд.

Марька.

Капкан вентиляционной шахты разжался, и Тая выпала в темноту.

Она лежала на полу и никак не могла отдышаться. Она не ушиблась: вентиляционная шахта на поверку оказалась коротеньким лазом, выходящим в какой-то другой комнате совсем низко, на уровне коленей.

Здесь не горели лампы, но откуда-то сочился слабый, зовущий свет.

Из неплотно прикрытого люка в потолке.

И тогда Тая вдруг поняла, что они спасены.

Да. Вот так вот просто. Без напряжённой финальной битвы. Без сцены, где они добегают до выхода, а он оказывается заперт, так что им остаётся только упасть на колени и кричать в небеса: «За что?!»

Тая села.

К люку вели вмурованные в стену ржавые железные скобы.

— Ты первая, — просто повторила она, и на сей раз Марька не возразила.

Тая ждала, что они выйдут в метро, но ошиблась.

Они выбрались в маленькую комнатку без окон, освещённую тёплой настольной лампой, и Тая не смогла понять, что это за место. То ли сторожка лесника, то ли уютный бункер на одного… Так или иначе, похоже, на поверхность они пока так и не вышли — в узкой прихожей виднелась лестница, ведущая вверх.

— Я наружу! — крикнула Марька уже с первой ступеньки. Конечно, ей не хотелось больше оставаться под землёй ни минуты…

Тая задержалась внизу.

Мебели здесь было всего ничего: простецкая койка у дальней стены, письменный стол да узкий книжный шкаф с открытыми полками. Тая пробежалась пальцами по матерчатым корешкам, обтрёпанным от времени, вдохнула вкусный запах старой бумаги.

Где-то в прихожей лязгнул металл: Марька вышла.

По столу были в приятном, обжитом беспорядке разбросаны бумаги, линейки, карандаши; в центре столешницы важно лежал раскрытый гроссбух. Кажется, маленькой Тая как-то так представляла себе корабельные бортовые журналы. Страница была заполнена наполовину; она не стала вчитываться в чужие тайны.

К отодвинутому стулу был приставлен видавший виды электрический обогреватель. Он работал, будто тот, кто сидел и писал за этим столом, вышел лишь ненадолго — вон, даже чай не допил. Свет лампы жидким золотом плавал в остатках тёмной, густой заварки на дне помятой жестяной кружки. У дедушки были почти такие же, он брал их с собой, когда они втроём — Тая, Марька и дед — ходили в деревне в лес. До чего же вкусно было пить из них на привале чай с брусничным листом…

В углу комнаты что-то бормотало. Тая подошла посмотреть и обнаружила там большое, размером с тумбочку, старинное радио.

«… в подвале обнаружены фрагменты тела. Личность жертвы устанавливается. Вторая пострадавшая в данный момент находится в центральной городской больнице в состоянии комы. Набережная закрыта до дальнейших распоряжений. Теперь к новостям спорта…»

Здесь было так хорошо.

Только сейчас, в тёплой и тихой комнате, Тая поняла, как же она устала. Устала, замёрзла, до смерти хочет пить, но ещё больше — спать. Забраться под шерстяное одеяло на чужой кровати, свернуться клубком, укрыться с головой и уснуть, а когда тот, кто здесь живёт, вернётся, попросить налить ей чаю.

Но она не могла.

То существо — тот не-человек, гнавшийся за ними в тоннеле, мог потерять их след, но он не оставит погони.

И… Марька.

Марька где-то там, наверху, снаружи. И Тае надо к ней.

Люк грохнул снова, и Марька ссыпалась вниз по лестнице, запыхавшаяся и… счастливая?

— Там корабль, Тай! — выдохнула она.

Тая моргнула.

— Какой корабль?

— А какие бывают корабли?! — Марька нетерпеливо тряхнула волосами; её глаза горели. — В общем, ты тут как знаешь, а я поплыву…

Тая могла бы спросить у неё: «Куда?». Или: «Зачем?». Или: «Что вообще происходит?!»

Но она задала всего один вопрос:

— Можно мне с тобой?

Марька пожала плечами.

— Почему нет, — сказала она. — А ты хочешь?

Тая хотела остаться.

Хотела остаться здесь навсегда. Зачитать до дыр каждую книгу из шкафа. Заставить ожить каждую картинку на старых страницах. Слушать музыку по охрипшему радио, протянув руки к раскалённой докрасна спирали обогревателя.

— Да, — сказала она. — Я больше тебя не брошу, слышишь?

Марька улыбнулась.

— Тогда догоняй!

Она взлетела по лестнице, как ветер, и исчезла там, наверху.

Тая постояла ещё немножко. Потом протянула руку, выключила радио и поспешила вслед за сестрой.

Люк открывался наружу, в полярную ночь.

Бездонное чёрное — ни звёздочки — небо раскололо надвое колышущейся трещиной северного сияния.

Шхуна, затёртая вздыбленными льдами, тянула к нему перекрестья мачт.

Тая разглядела на её потемневшем борту тускло поблёскивающие буквы: «Святая Мария».

Марька была уже на полпути к кораблю — хрупкий силуэт на фоне неприрученных снегов.

Тая подобрала юбку и побежала к ней.

Я больше никогда тебя не оставлю.