Как дивные ролевики в Арду попали (джен)

— Мне так жаль тебя. Ты слишком трепетный и ранимый для этого мира, моя нежная булочка с корицей…

— Кто???

Маэдрос резко открыл глаза, вскинулся, даже подскочил на постели. После Ангбанда ему частенько снились кошмары, но абсурдные речи со всхлипами и придыханиями над ним еще не звучали.

Ответом ему был короткий, на очень высокой ноте, девичий визг. Дева обнаружилась на табурете рядом с его кроватью. Заплаканная, бледная, но в ярко-красном парадном платье, которое среди обставленного преимущественно в серых и белых тонах госпиталя казалось неуместным и резало глаза.

— Ой, — спохватилась дева. — Прости, что напугала. Отдыхай и ни о чем не тревожься, мой милый. Ты ведь и так пережил много страданий, твоей измученной душе нужен покой.

— Что ты здесь делаешь?

Еще на второй фразе Маэдрос понял, что разобраться в этом потоке сопливой чепухи ему не удастся. Вряд ли такое в принципе было возможно.

— Я пришла помочь тебе, отогнать тьму, что терзает твою душу. Тебе ведь так тяжело после всех тех ужасов, что творили с тобой… там.

«Там» было произнесено трагическим шепотом и, разумеется, с придыханием.

— Где это еще там? — спросонья Маэдрос не понимал ровным счетом ничего, кроме единственного обстоятельства: среди целителей этой девы раньше не было. Среди его подданных тоже. И лучше бы так продолжалось и теперь.

— Ну… та-ам, — теперь это слово прозвучало зловеще. — Но нет, — дева снова спохватилась, — лучше не вспоминай, мой милый, не тревожь себя понапрасну. Теперь, когда твой любимый спас тебя…

— Какой еще милый? Какой еще любимый?

Маэдрос попытался поднять к лицу обе руки, но в культе стрельнуло болью, и он скривился… И тем совершил ужасную ошибку. Дева буквально набросилась на него.

— Бедненький мой! — причитала она. — О мой несчастный! Как бы я хотела забрать себе твою боль, мое рыжее сокровище! Как же они, — еще одно зловещее придыхание, — как же они посмели терзать тебя, мое трепетное создание? Как поднялась у них рука? Как они…

Слезы текли ручьями по лицу девы, плечи ее подергивались от рыданий, голос срывался. А Маэдрос понял, что больше этого не выдержит, но все же он был не такого нрава, чтобы пинками выгонять женщину из шатра. Потому он с трудом поднялся, подхватил незваную посетительницу единственной рукой и, пошатываясь, понес ее прочь, на улицу.

В этот момент с губ девы сорвался мечтательно-томный вздох… а вместе с ним аханье и оханье стайки из еще десятка странных дев, сидевших у входа.

* * *

Фингон оглянулся и насторожился, услышав торопливые шаги. В следующую секунду к нему ворвался Маэдрос — растрепанный, босой, в одной длинной рубахе, рукав которой был надорван на плече. Бинты, которыми была замотана культя, пропитались кровью, и тяжелые алые капли падали на пол.

— Спаси меня, Финьо!

Оказавшись внутри, Маэдрос принялся торопливо застегивать полог шатра. Он еще не до конца приучился управляться с одной рукой, но старался, как мог.

— Опять кошмары? — Фингон подошел и положил руку ему на плечо. — Хорошо, давай закроем шатер, но затем ты сядешь и успокоишься.

— Нет! — Маэдрос мотнул головой. — Не кошмары, просто… спаси меня от них!

— Хорошо, — Фингон вздохнул и сам завязал полог на все завязки. Но Маэдрос на этом не успокоился и придвинул ко входу тяжелый окованный железом сундук, оставив борозду на земляном полу.

— Так что случилось? — голос Фингона был спокоен, но настойчив.

Он взял друга под локоть и усадил в складное кресло. Сунул в руку чашку еще теплого квениласа, который только что пил сам.

— Сделай что-нибудь с ними, прошу, — глухим голосом отозвался Маэдрос. — Они от меня не отстанут.

— О ком ты говоришь?

Это был не первый раз, когда Маэдрос вел себя, как безумец. Фингон понимал, что после долгих лет в плену невозможно восстановиться в один миг, и не винил его, старался помогать, как мог.

— А ты выгляни… только не открывай.

Перегнувшись через сундук, Фингон осторожно отодвинул край полога между завязками и посмотрел наружу.

На земле сидели десять эльфиек в парадных платьях и увешанных гербами, каждая из которых смотрела на шатер с неприкрытым обожанием. Одна даже послала шатру воздушный поцелуй.

— Тихо, не мешайте им, — донесся до Фингона взволнованный шепот.

— Пусть посоциалят…

— Ах, какой романтичный момент…

— …сейчас поцелуются… не спугни.

— К нам пришло подкрепление, тридцать эльдар откуда-то с востока.

Сурэлин перешагнул порог королевского кабинета и устало прислонился к стене. Прижался затылком к прохладному камню и прикрыл глаза. Весь день у него мучительно болела голова, но дела не ждали, и приходилось терпеть. К тому же, Сурэлин был в шаге от того, чтобы сдаться перед новой напастью. У короля Финголфина было, конечно, и без того полно проблем, но эту Сурэлин собирался малодушно переложить с больной головы на здоровую.

— Откуда? И что они умеют? — уточнил Финголфин, не отрываясь от чтения доклада разведки и даже не поднимая глаз на своего советника и друга.

— Рауг их знает, они сами толком сказать не могут. Просто пришли к нашим воротам и сказали, что хотят сражаться, и что все они великие воины.

— Отправь их в Римгарт, там как раз не хватает бойцов.

— Мудрое решение, государь, — Сурэлин от такой новости оживился и отлепился от стены.

Крепость Римгарт стояла в северной части Эред Вэтрин, среди голых камней и ледников, и к ней вела единственная труднопроходимая дорога.

— Что это с тобой?

Финголфин наконец повнимательней присмотрелся к своему другу. Вид у Сурэлина был такой, будто он целый день таскал каменные глыбы, а тон, с которым он говорил, больше подходил бы вестям о разгромном поражении.

— Это очень странные эльдар… — дойдя то стола, Сурэлин взял стоявшую там бутылку зимнего вина и бесцеремонно отхлебнул прямо из горла. — Все они хрупкие девы, но утверждают, что побеждали бессчетные орды врагов. И готовы помочь нам в бою — но не сейчас.

— Пусть возьмут мечи и покажут, какие они воины.

— Это они тоже… не сейчас.

После второго глотка Финголфин ловко отобрал у своего советника бутылку и водворил ее на место.

— А почему не сейчас? Сурэлин, говори яснее, поскольку я все еще ничего не понял.

— У них личная трагедия, поэтому драться они не могут.

— Какая трагедия?

Сурэлин закрыл лицо руками.

— У каждой своя. У одной погибла родня, другая страдает от безответной любви, третья все никак не может пережить Льды, четвертая мучается раскаянием после Альквалондэ… все четыре века мучается. И каждой надо поговорить об этом. Они считали, что ты их выслушаешь, но я решил тебя поберечь. Выдержал десяток, но больше не могу.

— Так… — Финголфин отодвинул от себя недочитанный доклад и молчал некоторое время, вычленяя в этой ерунде хоть что-нибудь важное. — Если они шли с нами через Льды, то почему ты их не помнишь?

— Они не шли с нами через Льды.

— Ты же сказал, что одна из дев не может их забыть. Если это все шутка, Сурэлин, то она не вовремя.

— Они не шли с нами через Льды, но все равно страдают, — закатив глаза, отозвался советник, — потому что у них так в квенте написано.

— В какой еще квенте? ⁽¹⁾

— У каждой из них есть личная квента, и в каждой описана какая-нибудь трагедия, из-за которой они воевать не могут и льют слезы.

— То есть они придумали себе квенты и о них плачут, как о реальных событиях? — Финголфин приложил ладонь к лицу.

— Целители уже проверили их, они в здравом уме, — уточнил Сурэлин. — Просто хотят, чтобы их выслушали.

— Ну так найди им слушателя, пусть расскажут свои квенты.

— Не получится, — Сурэлин тяжело вздохнул. — Они хотят, чтобы это был ты. Даже те, кого уже выслушал я.

— Почему?

— Потому что ты именной персонаж.

— Кто?

Это все звучало донельзя нелепо и бредово, и Финголфин чувствовал — еще немного, и у него тоже голова пойдет кругом.

— Я так и не разобрал, что это значит. Им просто нужно поговорить с тобой, и они свято уверены, что главная твоя задача — выслушивать личные трагедии твоих подданных.

— И квенты? — уточнил Финголфин.

— И квенты.

— Ладно, выйду к ним и лично найду им ученика Ниенны для утешения. Это все?

— Не совсем, — Сурэлин в третий раз приложился к зимнему. — Они согласны воевать, но только чтобы орки их больно не били. И чтобы все дрались по хитам. Так что тебе нужно еще сходить и договориться обо всем с орками.

— А почему именно мне?

О том, что такое хиты, и как новоприбывшие девы это все представляют, спрашивать было явно бесполезно, а может быть, еще и опасно для душевного здоровья.

— Ну ты же именной персонаж с игротехнической нагрузкой, — Сурэлин издал нервный смешок. — Разве не очевидно?

1) Квента на эльфийском означает любой рассказ, а не историю персонажа.

Вернуться к тексту

Примечания:

Осторожно, очень гадкий и черный юмор. И очень плохой конец.

Вопреки заявленному в примечаниях, у героинь этой части есть реальный прототип — сам автор. Как-то раз я тоже продумывала пафосную речь, и она не пригодилась. Правда, я не репетировала)

— Я не страшусь тебя мерзкий Моринготто! Тело мое ты можешь заковать в цепи, но душа вечно будет свободна! Ни боль, ни ужас, ни оковы не сломят меня! Не сломят никого из моих товарищей! Знай же, сколь далеко бы ни простерлась твоя власть, она ничто, пока сердца эльдар полны отваги!

Пока унылую колонну закованных в кандалы пленников гнали через Анфауглит, одна дева зачитывала другой речь. Говорила она тихим, но страстным шепотом, стараясь не повысить голос, но выдержать интонацию. С разговорами лучше было не попадаться. Орки толком не вслушивались, им было плевать, обсуждают пленники речь перед Морготом, план побега или урожай моркови. На все у них ответ был один — плетью по спине. Девам пока везло. Гнали их не слишком быстро, в нарушении установленных порядков не уличали и даже пару раз дали попить невкусной, пахнущей тиной воды — «а то сдохнут, ишь какие малахольные».

— Ну как, сойдет? Или добавить что-нибудь? — уже нормальным тоном поинтересовалась дева у товарки.

— Надо обязательно про труса сказать, — со знанием дела ответила та.

— Ага, подумаю, — первая кивнула.

Тут один орк злобно покосился на нее, и она на время притихла, чтобы не нажить себе неприятностей. Но вскоре надсмотрщика привлекли трое нолдор, один из которых сумел протащить какой-то инструмент — то ли спицу, то ли тонкий нож — и разомкнул им оковы. Его поймали на попытке освободить двух других, и орки с остервенением набросились на всю компанию. Колонна остановилась, и всех заставили смотреть, как нолдор избивают плетьми и дубинками. Девы в ужасе отвернулись, вцепившись друг в друга и беззвучно рыдали. Теперь им было по-настоящему страшно.

Двое эльдар кричали, а один, тот самый, что протащил нож, только шипел и сдавленно ругался сквозь стиснутые зубы, хотя доставалось ему больше всех.

— А может, промолчим? — осторожно спросила первая дева.

Вторая резко мотнула головой. Свою речь она уже озвучила и считала, что этой речи позавидовал бы сам Феанаро.

Вскоре избитых, окровавленных и едва переставляющих ноги эльфов водворили на место, и колонна снова двинулась. «Малахольных» дев пока не трогали, только иногда орки переговаривались между собой — а не отдадут ли этих бесполезных для работы им на обед. Но самый крупный и грозный из них пресекал все обсуждения, обходясь со своими подчиненными ничуть не менее жестоко, чем с пленниками. Начальство решит, кого жрать, а кого в шахты, вот и весь сказ.

— Гордо промолчать — тоже красивая сцена, — все еще сомневалась первая.

На это получила презрительный взгляд товарки, которая обладала, как оказалось, недюжинной смелостью — или еще не до конца понимала, что все происходит в реальной жизни, а не во сне и не на игре.

* * *

— Я не страшусь тебя, мерзкий Моринготто!

Позже, когда они уже сидели в длинной, низкой и душной клетке вместе с остальными узниками, можно было разговаривать пусть и не в полный голос, но уже не шепотом.

— Больше твердости в голосе. И старайся не взвизгивать. Вот, послушай мою речь.

Дева встала, звякнув кандалами, выпрямилась в полный рост и начала декламировать:

— Ты мнишь себя душителем свободы и хозяином над рабами, Моргот? Знай же, что сам ты раб — раб собственного страха, презреннейший из всех. Вся тьма, весь ужас твои — ничто перед нашей отвагой, которой вовек тебе не понять! Вот я стою перед тобой, но душа моя парит высоко, свободная от твоих оков! Знай же, темная тварь, я не склонюсь перед тобой, не стану служить твоему черному делу, и нет у тебя способа меня заставить!

Окружающие смотрели на обеих так, будто собирались покрутить пальцем у виска — какой-то молодой синда даже это и сделал. Но не мешали, ведь всякий, оказавшись в беде, успокаивает себя, как может.

Но закончить речь деве было не суждено. Из коридора послышался оглушительный орочий рык:

— Склонитесь перед Гортхауром Жестоким, жалкие черви!

Эльфы не склонились. Те, кто стоял, не изменили положение, некоторые из сидевших, на зло врагу, встали, но многие предпочитали оставаться на полу и не отсвечивать. Девы же, стараясь не выказывать страха и трепета, благоразумно отошли к противоположной стене, вдоль клетки.

Вскоре в коридоре показался воин в черном доспехе в окружении большого отряда орков-охранников. Огненно-рыжие волосы Гортхаура разметались по наплечникам, огненные глаза пылали злобным огнем. Выглядел он в равной степени жутко и завораживающе — как не изобразил бы ни один художник из тех, что были известны девам.

Он обвел взглядом всех пленников, задержавшись на каждом поочередно, и от его присутствия все чистое и светлое увядало и чахло, как трава по осени. На смену решимости приходил животный ужас, который так трудно было сдерживать. Девы снова вцепились друг в друга, дрожа так, что позвякивали цепи.

Гортхаур тем временем принялся указывать на каждого пленника и распределять, куда его отправить: в шахты, волкам на корм или в допросную. После нескольких самых кошмарных минут в жизни дев очередь дошла и до них.

— В шахты, обеих, — прозвучал вердикт.

— А к Морготу нас не поведут? — спросила первая дева. Она сама не знала, двигали ей в тот момент остатки храбрости или просто истерика.

— А то мы речь репетировали, — поддакнула вторая.

Такого ответа Гортхаур явно не ожидал и даже на миг замешкался.

— Что вы делали? — переспросил он.

— Ну… речь, — промямлила вторая дева, — репетировали.

Впрочем, растерянность военачальника Ангбанда длилась не дольше пары мгновений.

— Как будто вы можете сказать Владыке что-то новое, — он кивнул оркам. — В шахты их.

И когда обеих дев орки, не особо церемонясь, вытаскивали из клетки вторая успела задать лишь один, самый животрепещущий вопрос:

— Извините, а как моделируется руда?

Странные дела творились в Гондолине. Творились совсем недавно, но затронуть успели всех.

— Опять началось…

Лорд Эктелион подошел к окну и, несмотря на ясный летний день, задернул шторы. В комнате, разумеется, стало несколько мрачно, но зато плотная ткань приглушала звуки.

По улице шла дева в цветах Дома Фонтана. Золотые солнечные лучи играли на ее волосах, вокруг нее беззаботно пели птицы, и, казалось, весь мир улыбался ей. Но деву это ничуть не радовало.

— Как прекрасен этот город! — со слезами на глазах восклицала она. — Как белы его стены, какую дивную песню поют его фонтаны, как зелены его сады, как… — девы сбилась на трагический всхлип и заломила руки. — Ну отчего же суждено ему пасть? Как жестока судьба, что обрекла нас всех на гибель!

— У меня их целые толпы, — развел руками Глорфиндель, занявший стратегическую позицию подальше от окна. — И все скорбят о нашей скорой гибели.

— Мои еще иногда о Льдах скорбят и по Валинору тоскуют. А когда тосковать становится не о чем, тоскуют просто так.

Убедившись, что он рыданий на улице защитился настолько, насколько это возможно, Эктелион плюхнулся в кресло.

— С моими еще и ни на один праздник не пойдешь, — вторил ему Глофиндель. — Попробуй повеселись, когда вокруг тебя льют слезы, вздыхают и тоскливо смотрят на север.

— А, к этому я уже привык, — отмахнулся Эктелион.

В этот момент причитания на улице сменились дружным тоскливым вздохом. Дев, кажется, уже набежала целая стайка. И все они разом умолкли. Глорфиндель, всегда отличавшийся любопытством, осторожно выглянул. По улице шел Маэглин. Лорд Дома Крота был одет во все черное, что всегда за ним водилось, но его одежда не шла ни в какое сравнение с мрачностью его лица. Он быстро шагал, опустив голову и не глядя ни на кого, старательно делая вид, что он здесь совершенно один.

Но не тут-то было. От стайки резво отделилась дева в черном платье и перегородила ему дорогу.

— Несчастная любовь — это так ужасно! — прощебетала она.

Маэглин негромко, но вполне различимо взвыл.

— Несчастная любовь? — удивился Глофиндель. — Может, Маэглину и правда нужна поддержка?

— Может и так. Но сейчас, боюсь, даже самые искренние слова он посчитает издевательством, — заметил Эктелион.

Маэглин и так был скрытен, а теперь, когда к нему день и ночь напролет лезли незнакомки, точно не стал бы ни с кем откровенничать.

— Нашли тихое местечко? — тем временем послышалось из коридора.

Голос у нежданного посетителя был зычный и громкий, так что Глорфиндель и Эктелион разом встрепенулись, и каждый приложил палец к губам.

— Тише, Рог, — прошептал Эктелион. — Ты нас всех выдашь!

Конечно, он запер дверь, оставив только черный ход, о котором знали немногие, но девы бывали на удивление пронырливы… а некоторые могли и влезть в окно.

— Уф-ф, — Рог выдохнул и утер пот со лба, заходя в комнату. От него пахло железом и каменной пылью, каменная пыль осталась и на видавшей виды рабочей рубахе. Словом, нетрудно было догадаться, что он явился сюда прямиком из шахты.

— Как дела? — жизнерадостно спросил Глорфиндель, хотя и видел уже, что ответ последует совсем не веселый.

— Рауг знает, что с ними делать, — выругался лорд Дома Гневного Молота, и все поняли, о ком он говорит.

Эклелион и Глорфиндель с улыбкой переглянулись.

— Нет, не этот рауг, — хмыкнул Рог. — В кузнице им жарко, и молот тяжел, вот, попробовал их в шахты отвести.

— И как?

— О-о, такого воя я давно не слышал!

Рог прошелся по комнате и уселся в пустующее кресло. Кресло было снежно-белого цвета, и на нем тут же стали заметны серые следы, но Эктелион посчитал, что спокойствие друга дороже мебели, и не стал возражать. Тем временем Рог продолжал:

— У них всех слишком свежи воспоминания, — он выделил это слово, подражая девичьим вздохам, — о том, что было там, на Севере, поэтому вместо работы они устроили палаты душевного исцеления прямо в штольне.

— Не переживай, — Глорфиндель, как всегда, выглядел неунывающим. — Бедному Маэглину хуже, чем тебе…

— Маэглин! Как я мог забыть! — воскликнул Рог. Эктелион и Глорфиндель снова на него шикнули.

Оттолкнувшись от подлокотников, Рог поднялся с запыленного кресла.

— Никогда его не любил, но на него нынче без слез не взглянешь.

— Он как раз проходил мимо, — подсказал Эктелион, — шел в сторону гор.

— Тогда догоню его и скажу, чтобы не вздумал прятаться под землю. Там их целая толпа, и все рыдают.

— Странные дела… — философски заметил Эктелион прежде, чем проводить Рога до двери. — Скоро середина лета, время, когда раньше мы делали гирлянды из цветов и украшали наш город… а теперь по домам прячемся. Король заперся в своей башне, леди Идриль мы уже две недели не видели…

— Толку в том празднике, — Рог резко махнул рукой. — Опять все в слезах утопят.

— А вдруг повезет? — не очень уверенно предположил Глорфиндель. — А насчет подготовки есть у меня мысль. Давайте доверим все Салганту. К нему никто никогда не пристает, как будто вовсе его не замечают.

Эти последние слова он произнес с плохо скрываемой завистью.

— Угу, — неопределенно отозвался Рог, выходя. Ни цветы, ни Салгант его не волновали.

* * *

Странные дела творились в Гондолине. Праздник, несмотря на надежды Глорфинделя, действительно утонул в слезах и вздохах дев, неотрывно глядевших на север и сетовавших на злую судьбу. Но говорят и другое: в тот страшный час, когда алое зарево вместо востока загорелось на севере, многие достойные эльдар вздохнули с облегчением. С врагом было хотя бы ясно, что делать.