Из зеркала (джен)

Из зеркала

Я угол каждой комнаты,

Тень каждого дерева,

Отец всех зеркал.

Вико проснулся от сквозняка, которым тянуло из приоткрытой форточки. Было холодно, ветрено и странно, словно кто-то поставил вентилятор в холодильник. За окном серое небо противно поскрипывало старой потертой кожей — скрип глубокими бороздами царапал слух.

Вико распахнул форточку шире. Мартовский ветер продувал комнату насквозь, вымывал кальций из костей, путал, сбивал с толку, пронизывающим холодом разрушал картину мира.

— М-да, как-то не очень, — пробормотал он и встряхнул пустую бутылку из-под Fernet Branca. Слон, лежавший на дне, перекувыркнулся и тихонько ойкнул.

Пачка из-под концентрированных слонов удивленно выглянула из-за занавески, но, услышав громкое цыканье Вико, испуганно отвернулась к окну. Комната заполнилась запахом морской капусты. Вико, правда, ни разу в жизни ее не видел, но был уверен, что она пахнет именно так — хлоркой, дельфинарием, похмельем и протухшей сигарой.

— Ну, что молчим? — спросил он слона. Тот едва заметным движением приоткрыл веки, но тут же снова зажмурился и отвернулся, неопределенно махнув светлой челкой на косой пробор. Странная неловкость зависла в воздухе.

— Что ж, пора, — пробормотал Вико, и, тряхнув бутылку еще раз, поднялся на ноги. Лимонное солнце тенью мокрого и облезлого мартовского кота на секунду позолотило комнату и снова скрылось за тучей.

* * *

Шторы на кухне колыхались багрово-серым маревом, воздух заползал в ноздри смесью запахов табака, пива, кофе и нагретых карт. Слон переложил картонки из одной руки в другую и почесал за ухом хоботом. Четверка бородатых мужиков, нарисованных на картах, глумливо ухмылялась, слегка кося глазами.

Вико вынул изо рта сигару и допил кружку кофе, потом сделал большой глоток из бокала с фернетом. В желудке разлилось тепло, в животе — приятное напряжение. Азарт, кураж, подсчеты. Вико всегда нравился преферанс — в этой игре не было лицемерного блефа покера, столь любимого многими. Правда, он никогда не выигрывал.

— Я упал, — резко выдохнул слон, встречая горящие взгляды соперников.

Язвительная рыжая красотка отчаянно ругалась по-испански и била картами по лбу своего не менее рыжего брата:

— Прохлопал момент устроить слону паровоз, остолоп!..

Какой-то лысоватый флегматичный тип с вывернутыми и пыльными брючными карманами рылся под столом, бормоча, что потерял часы.

— Милый, что вы там с прикупом в обнимку сидите? — хлопнул слон ушами в адрес какого-то мрачного долговязого парня в старомодном костюме-тройке. — За это можно и канделяброй схлопотать…

* * *

— Ну что? Проснулся? — ехидно поинтересовался Вико, вновь потряхивая бутылкой. Слон смешно кувыркнулся и сдавленно застонал, вытягивая длинные, перепачканные краской ноги.

* * *

Теплый, желтый, воспаленный глаз настольной лампы. Отклеивающиеся в углу обои шуршат тихо-тихо. В жизни ночь.

Странные красноватые тени роятся в углах комнаты, скользят по старинному пыльному абажуру, по ажурному сандаловому индийскому слону ручной работы. Погонщик покачивает головой, раз за разом поднимает и опускает бесстрастное деревянное лицо.

Светло от белой, резкой, чужой бумаги. От желтого тоже больно, тоскливо. Маслянисто блестит мойка, в шкафах живут большие, с пушистыми толстыми животами бабочки. Едят орехи — грецкие и не очень.

А за продавленным диваном все мечется, обдавая лихорадкой углы, тень генерала из неведомых времен, и бьет в голову осязаемый призрак терпкого, дурманящего запаха прошлого: запаха лайковых перчаток, мундиров, шелестящих кринолинов и почтенно-восхищенных возгласов мальчишек в коротких штанах, запаха кипящих белым цветом каштанов и акаций у старого кинотеатра — монументального, будто вырезанного из квадратов белого мрамора, с широкой лестницей, устланной красным полотном, такой широкой, будто по ней должны подниматься не люди, а, по меньшей мере, слоны... И над Вико, над всем его бытом, причудливо растут книжные шкафы и фикусы, половая ветошь и постыдно красная, почти багровая подъездная дверь.

Москва в сепиевой ночи. Бред, бред, бред… Ничего, кроме бреда, головной боли кофейного цвета и бесконечного чувства вины. Вины непонятно за что, а вернее — за все сразу. Бежать, бежать от глобальности, уверовать в мелочность и радоваться росту цветов в кадке, бутылке коньяка, скудной пачке денег, засунутой в знаменитый на всех родственников тайник в стенном шкафу, буквам старых историй о то ли людях, то ли призраках — настолько веришь в существование придуманного, что иногда просыпаешься с испуганным стуком сердца, но нет сил отвалиться от болезненных фантазий, пахнущих снами и давно разрушенными странами.

— Слоник, нарисуй меня, а? — пьяновато просил Вико, подбрасывая в воздух тихо пощелкивающие слова. — Меня никогда не рисовали, а у меня много тщеславия… Слоник, нарисуешь?

— Нарисую, нарисую, — насупленный и сосредоточенный, слон держал хоботом карандаш, оглядывая фронт предстоящих работ. Фронт вертелся и не хотел учиться чинно позировать.

— Ну как? — вытягивал шею Вико, заглядывая в блокнот.

— Не наглей, мальчик, я только начал…

Фернет оказался вкуснее коньяка, еще нежнее подталкивал в мягкую полутьму воспоминаний.

…Das ist ausgeschlossen! — Вико до сих пор помнил, как дед взмахнул длинными руками и качнул головой, стоя в коридоре у забитого книгами стеллажа. — Никогда не было такого, чтобы в ноябре месяце при плюсовой температуре в квартире было настолько холодно и сыро. За что мы платим бешеные деньги каждый месяц? За стылые батареи? За уже век не мытую лестницу? За то, что в парадном на окнах налипло столько краски, что они не закрываются, окончательно все вымораживая?

Вико был тогда совсем маленьким и никак не мог понять, что же это за ausgeschlossen, а спросить не решался, стыдясь своего незнания, и потому утвердился во мнении, что за этим словом скрывалось какое-то особенно противное насекомое.

…Италия постепенно стиралась из памяти Вико — по крайней мере, суетные и незначительные детали. Время идеализировало прошлое, оставляя скорее ощущения: хрустящий от сухости воздух, садящееся солнце, пыль, довольно много дикой зелени, никаких проклятых газонокосилок. Он вспоминал, как проводил ночи напролет в гостях у одного знакомого, называвшего себя социалистом. Правда, у него была роскошная вилла около Монте-Пеллегрино, он сидел в махровом желтом халате под индийским торшером с резной деревянной ногой, неспешно и обстоятельно рассказывал о своем детстве на греческом острове Корфу, слушал Пуччини, и с социализмом это как-то немного не вязалось.

А на могиле Стефано Бонтаде всегда лежали живые цветы и черная кошка, с презрительным прищуром глядевшая на слона, потягивавшего вино прямо из бочки.

…Вико так и не мог понять, как относился к своему брату. Была и родственная, кровная общность, какие-то древние семейные оковы, и вечное раздражение, присутствовавшее, казалось, с тех самых пор, когда в доме появился брыкающийся, орущий на все будущие гадости жизни сверток, с каждым годом становившийся все более несносным. Годы спустя — сколько? — он смотрел на Вико такими же карими, как у него самого, глазами, вздернув такую же, как у него, верхнюю губу, — казалось, еще немного, и прижмет уши. Вико стиснул его руку, выкручивая запястье. Как всегда в минуты ярости, он видел все словно в замедленной съемке: как из чужой ладони выпадает нож, вспарывая острием обивку кресла столь же легко, как секунду назад резал кожу и мышцы его плеча; как прижимает руки ко рту мать, как с грохотом влетает в комнату отец; как он сам, оскалившись, ударяет брата головой о стекло полной хрусталя горки; как брызгают в стороны осколки и растекается яркая кровь; а за его собственным лбом расцветает сочное, пьянящее, почти сексуальное удовлетворение. Месть, похоть, боль, гнев, красные, лиловые, черные кляксы...

* * *

«Не могу вспомнить, что за сон мне снился. Кажется, я листал какие-то странные ветхие страницы, не желтые даже от времени, а уже коричневые. Странные, извращенно-тяжелые слова, острые руны на тяжелых камнях, кровь на лезвиях мечей, кровь на исхлестанном в попытке самоочищения теле. Эротические мечты. Замыкание в себе. Безответственность, бессовестность. Склонность к интригам, интеллектуальное и материальное воровство. Склонность к алкоголю. Лень, любовь к наслаждениям, распущенность. Лихорадочное желание выигрыша. Бестактность, дебаты, смутный страх смерти. Характер. Деспотичность. Сарказм.»

«Почему же я знаю, что снилось той ночью штурмбаннфюреру в бескрайнем заснеженном поле России? Почему я знаю это? Мне страшно. Я не знаю — я помню. Я видел все, каждый миг, каждую мысль.

Я видел, какое темное и осунувшееся у него было лицо, какие покрасневшие глаза — но не от слез, просто враз полопались мелкие сосуды в белках.

— Флоридсдорф, четвертое апреля, — произнес он. — Флоридсдорф. Клены растут не для того.

Помню, я недоумевал, услышав это. Флоридсдорф был пригородом Вены. И там действительно росли клены… Что с ними случилось? Их срубили? Они организовали группу сопротивления?..

И чей-то голос шептал мне в уши, что четвертого апреля тысяча девятьсот сорок пятого года советские солдаты были уже у Вены и с утра занимались делом — а именно вешали эсэсовцев на флоридсдорфских кленах… и им в этом уже некому было помешать.

Я видел чьи-то трупы в дверном проеме и его тело — сильное, только что живое — на полу у рояля в гостиной; я видел выпавший из руки револьвер и кровь, заливавшую по-военному выбритый висок и стекающую дальше, пропитывающую белые волосы, капавшую на пол с запрокинутой головы… Ее было куда меньше, чем показывают в фильмах… Рядом, уже совсем-совсем рядом, вот еще чуть-чуть, и доберется, лизнет высокий лоб — гудел пахнущий бензином огонь… Слон, смотри, пойми, я сделал это, я написал это, я прожил это — и штурмбаннфюрер с тевтонским лицом остался ослепительно, мучительно чист, потому что убил себя сам…»

Тот, кто постоянно думает о мертвых, наверное, сам уже наполовину мертв… Заспиртован в сладковатом мареве алкоголя и не своих воспоминаний…

Вико клюнул носом над клавиатурой, заваливаясь в кресле на бок.

* * *

Слон заглянул за угол тускло и желто освещенной лестничной клетки и вдохнул вечно стылый, прокуренный воздух одиночества, этот неистребимый спутник всех лестничных площадок, чердаков, курилок и туалетов, источаемый похожей на вонючую астру пепельницей, распушившейся торчащими во все стороны окурками.

Из окна потянуло слякотью, что покрывала непрозрачный серый лед, напоминавший застывший клей.

В квартире за черной дверью Вико спит и снова говорит с собой о белой акации, погибших городах, штурмбаннфюрере, Вене, Палермо и черной кошке на могиле мафиози…

* * *

С финальными раскатами оркестра останавливается патефон.

Roter Sand und weiße Tauben

Laben sich an meinem Blut

Am Ende gibt es doch ein Ende

Bin ich doch zu etwas gut

…

Красный песок и белые голуби

Освежаются моей кровью.

В конце концов есть же смерть,

И я хорошо к ней отношусь.