Ожидание (джен)

Софика упала на траву и рассмеялась. Щёки её раскраснелись от бега, волосы растрепались, а подол светлого простенького ситцевого платья был чёрен от грязи. Она старалась не думать о неизбежной выволочке от мачехи, что неизбежно ждала её по приходе домой. Она старалась вообще ни о чём не думать — это всегда удавалось Софике Траммо гораздо лучше всех остальных занятий.

Она была босиком. Туфли её потерялись где-то по дороге. Кажется, она сбросила их ещё до заросшего мхом низенького каменного мостика через местную речушку, по размерам больше похожую на ручей, но которую жители деревни всё равно величали рекой. Возможно, это произошло даже раньше — у крохотного аккуратного домика отшельницы Люсильны или у старого дощатого сарая фермера Боргра, стоявших, как и дом пастора Траммо, несколько в стороне от деревни. Возможно, она и вовсе была без них, когда вылезала из своей комнаты через окно. Софика не помнила этого наверняка.

В это солнечное, но прохладное утро ей было до того весело и хорошо, что в голове едва была хоть одна мало-мальски здравая мысль (это нередко с ней случалось), и сначала хотелось просто бежать — по саду, потом по старенькой каменной дорожке, затем по мостику, а дальше уже по полю, прочь от деревни, в заветное местечко в пролеске, где можно было вдоволь поваляться на траве, прочесть позаимствованный из сундука старшего брата романчик не слишком приличного содержания и пофантазировать вволю.

Сегодня ожидался приезд её брата, Гесима, из города, где он работал, и Софика, не знавшая даже хотя бы предполагаемого времени его прихода, но вполне уверенная, что домой он отправится именно через их любимый перелесок, домчалась до своего любимого места так скоро, как только сумела — срезая порой дорогу по грязи и по лужам, оставшимся после ночного дождя. Ей хотелось поскорее встретить его. Обнять. И взахлёб поведать обо всём, что случилось в деревне за месяц его отсутствия. О своих немногочисленных горестях, которые была способна заглушить коробка шоколадных конфет или чашка ароматного чая. О своих фантазиях и восторгах. Обо всём.

Софика всей душой любила эту деревню, этот лес, эти лужайки, эту маленькую речку — они были ей родными, привычными. Она выросла здесь, среди аккуратных деревянных домиков с верандами, на которых летом пили чай, а зимой почти не выходили. Она выросла среди этих людей, замкнутых, привычных к своему образу жизни до того, что едва ли сама создательница мира могла заставить их что-то поменять. Здесь царили покой и несколько менее ханжеские нравы, чем в остальном Мейлге — во всяком случае, так твердил Гесим, а у Софики не было ни единой причины ему не верить.

Здесь было хорошо. Здесь было солнце. Здесь была вся её жизнь.

Софика уже была в том возрасте (как считала мачеха), когда следовало думать не столько о прочитанных любовных романах и глупых шалостях, сколько о собственной предстоящей жизни, которая пока представлялась Софике довольно смутно — если стоило верить отцу и мачехе, ей следовало выйти замуж до того, как ей исполнится двадцать, но затем...

Софике совсем не хотелось думать о том, что будет «затем» — будущее казалось ей то радужно прекрасным, полным танцев, прогулок под луной, пирожных и маленьких радостей, то мучительно скучным и унылым, полным пелёнок, маленьких детей и многочисленных обязанностей и запретов, — но мысли об этом всё возвращались, и она, стараясь не впадать в отчаянье и панику, всё отгоняла их вечными «завтра», «потом», «когда-нибудь»...

Второй вариант будущего ей совершенно не нравился, хотя именно он отчего-то считался «счастливым для любой уважающей себя женщины». Софика же искренне не понимала, что может быть счастливого в бесконечных хлопотах.

Надо заметить, что именно дома, при взглядах на мачеху и на жившую с ними вдовую тётку, в голову Софики лезло гораздо больше картинок безрадостного будущего — с вечными заботами, с вредными маленькими детьми, отсутствием времени на романы и даже на сколько-нибудь продолжительные прогулки по лесу и по деревне.

Софика гнала эти мысли, столь пугающие её, прочь — представляла себя в красивых платьях отчего-то обязательно с пышной юбкой, белого цвета и с открытыми плечами, и непременно без перчаток, которые она на дух не переносила, танцующей в красивом зале, возможно даже в гордом одиночестве, или мчащейся верхом на чёрном коне, или смеющейся, хохочущей, кривляющейся...

И каждый день Софика убегала из дому ещё ранним утром — лишь бы не видеть картины того вероятного будущего, что её невообразимо пугало и отвращало. Вылезала из окна, спускалась по стоявшему рядом дереву и бросалась бежать к излюбленному местечку, где могла бывать одна и просто мечтать — подобное было настолько ей знакомо, что она могла легко проделать подобное и посреди ночи.

Порой она часами танцевала в лесу, представляя себя изысканной дамой в пышном белом платье. Порой — читала романы. Взахлёб, упиваясь каждым описанием красивой жизни. Порой — купалась в речушке. Порой — просто валялась на траве и наслаждалась погодой. Иногда к Софике присоединялся и Гесим, и тогда они часами болтали, смеялись и что-то выдумывали, и возвращались домой лишь под вечер, уставшие, голодные и часто продрогшие.

Ей хотелось балов. Ей хотелось некой свободы или хотя бы её иллюзии — улыбаться, когда это действительно было ей нужно, смеяться, грустить, даже плакать. Ей хотелось ярких эмоций, красивых платьев и исполнения милых глупостей, что приходили ей на ум. Ей хотелось вихря событий, страсти и огня — той жизни, которая представлялась ей при чтении всяких романов. Такая жизнь считалась почти нормальной для высшего света Мейлге, но для дочери деревенского пастора такое едва ли было не только возможно, но и позволительно.

Гесим обыкновенно смеялся над ней из-за этих глупых мечтаний. Но никогда не одёргивал. И никому не говорил. А Софика ничего никому не говорила о его идеях и мыслях.

Софика была сегодня в тоненьком ситцевом платьице — одном из трёх, что ей было позволено надевать, если только не предстоял «выход в свет»: на деревенский скромный бал, где от силы набиралось с полторы дюжины пар, на чашку кофе к мачехиным подругам или на пикник у соседей. На «выходы в свет» у Софики — и у обеих её сестёр тоже — было по четыре платья: одно бальное, одно утреннее, одно для пикника и одно для редких спектаклей от странствующих театральных трупп в деревенском клубе. Ситцевое платье, что было на Софике теперь, видало и лучшие дни — когда-то оно принадлежало старшей сестре Софики, Руфине, а до того их покойной матушке. Теперь на нём виднелись застиранные пятна, заплатки, пуговицы были пришиты вовсе не те, что должны были — на поясе виднелась пуговица от отцовского старого пальто, а у горла от мачехиной домашней кофты. Младшей сестре, Амалии, шили новые платья — отдавать старые после того, как их носила Софика, было бессмысленно — к тому моменту, как она из них вырастала, платья уже превращались в лохмотья.

Софике должно было вот-вот стукнуть семнадцать. Она входила в тот возраст, когда все отчего-то начинали относиться к ней несколько иначе, чем прежде. Теперь она уже не считалась «сущим ребёнком», которым, пожалуй, всё ещё хотела быть — теперь она была «девицей на выданье», и это звание почти не давало ей каких-то преимуществ (хотя и было, пожалуй, лучше звания «почтенной матери семейства», которой следовало трудиться от рассвета до заката, воспитывая стайку розовощёких крикливых и капризных младенцев).

Теперь Софику сильно ограничивали в верховой езде, запрещали бегать, громко смеяться, требовали следить и за громкостью своего голоса, старались привить любовь к рукоделию, живописи и стихам — словом, старались спешно слепить из неё «истинную леди». Из Софики хотели сделать хорошую невесту, образованную, изысканную и скромную — идеал женщины Мейлге.

А ведь этого не удалось и за десять лет мачехиных неустанных стараний.

Затея выдать Софику замуж была, вероятнее всего, обречена на провал — Софика никогда не была особенно прилежна, аккуратна или умна (однако, некоторой доли хитрости, чтобы улизнуть из дома или чуть ранее и из школы из-под любого замка, ей обыкновенно хватало), не могла блеснуть особой начитанностью (хотя прочла, наверное, все низкосортные романы, что сумела только найти в их деревеньке), терпеть не могла вышивать и шить (даже удивительно, что мачеха после трёхсот поломанных иголок и, пожалуй, целой тонны испорченной ткани, не отказалась от этой идеи), обладала не слишком-то кротким нравом (по сравнению с обеими сёстрами она считалась ужасной упрямицей) и даже не считалась красавицей по меркам Мейлге (для этого у неё был слишком маленький рост и чересчур тёмные глаза и волосы).

Мачеха отчего-то не была с этим согласна. Она почему-то считала Софику куда изящнее, красивее и обаятельнее её, Софики, сестёр (хотя Руфина или Амалия куда больше походили на тот идеал красивой аккуратной женщины, истинной леди и хранительницы домашнего очага, что диктовали традиции Мейлге). Мачеха твердила ей, что надо почаще улыбаться и поощряла её желание танцевать и иногда петь романсы на деревенских балах.

Софика же хотела уехать в город к Гесиму — когда у того наладится жизнь настолько, чтобы можно было взять себе в скромную квартирку младшую сестру. Слишком глупую и легкомысленную, чтобы от неё был хоть какой-то прок в ведении хозяйства. Софика была уверена, что ей так и не удастся выйти замуж до её двадцати — тогда бы её обязательно отпустили к брату. Если не сразу, то после воплей Амалии, с которой Софика никогда не была особенно дружна.

Гесим что-то не ехал.

Вообще-то, он никогда не был особенно пунктуален — и ему всегда доставалось за это, когда он ещё учился в школе. Софика почти не переживала за его благополучие, но ждать его постепенно ей надоедало.

Софика долго валялась на траве. За всё это время — должно быть, прошло уже несколько часов — она прочла всего пару строчек нового романа — чтение отчего-то не шло — и не придумала ничего, что могло бы её хоть немного развлечь. Становилось прохладно. И скоро, вероятно, должен был начаться дождь — дожди в это время года здесь были не редкостью, а у Софики, как назло, никогда не оказывалось под рукой зонта или хотя бы плаща.

Софика то садилась, обхватив себя за плечи, то снова ложилась на траву, то вставала и выбегала на тропинку, и изо всех сил прислушивалась, вглядывалась вдаль — не едет ли Гесим.

Гесима всё не было.

Софике уже начинало казаться, что зря она не дождалась его дома. Ей становилось скучно и грустно, и она не знала толком, сумеет ли магией поправить дело, если книжка промокнет насквозь.

Она чувствовала себя дурочкой — не сказать, что это было для неё ново. Ей хотелось плакать от досады, но она всякий раз сдерживалась, не желая, чтобы Гесим застал её зарёванной. О! Ей вовсе не хотелось давать ему лишнего повода для смеха.

Вероятно, уже следовало вернуться. Прийти домой, выслушать упрёки мачехи из-за новых пятен на платье, растрёпанных волос и утреннего побега — всё это было Софике до ужаса привычно, и она всякий раз пропускала все замечания мимо ушей. Потом мачеха обязательно погнала бы её умыться как следует и переодеться в чистое и сухое. Но после, конечно же, накормила бы кашей, оставшейся с завтрака, и напоила горячим чаем. И дала бы попробовать свежего, горячего ещё печенья.

Но Софика всё ждала.

Дождь, к счастью, тоже ещё не начинался.

Софика почти задремала, когда услышала конский топот. Сердце у неё в груди затрепетало от счастья. Софика выскочила из своего укрытия и едва сумела сдержать разочарованный вопль.

Перед ней был человек в военной форме, статный, темноволосый... Он был сильно старше Софики. И, должно быть, был старше и её отца — в его магическом фоне чувствовалось нечто такое: загадочное, древнее, непонятное. Это был чужак, человек не из их деревни. И вряд ли из ближайшего города. Даже лошадь у него была отчего-то не совсем похожа на тех, что были в деревне.

Софика видела его впервые. Он мог бы показаться ей пугающим, но она его вовсе не боялась. От него веяло силой и чудовищным спокойствием. Угрозы от него совсем не исходило.

Всё в этом человеке твердило — он из высшего круга. Он какой-нибудь граф или маркиз (или даже герцог). Софика никогда в жизни не видела никого подобного — даже семья эсквайров Лоденли, по слухам, водившая дружбу с человеком из ближнего круга леди Серенны и королевы Эденлии, была совершенно иной.

Софика молча сделала неглубокий книксен (это, должно быть, смотрелось весьма забавно, учитывая её растрёпанные длинные волосы, босые ноги и старенькое грязное платье) и как-то растерянно отошла в сторону, уступая этому человеку дорогу.

Он мягко улыбнулся Софике и зачем-то коснулся правой рукой своего виска, и только после этого проехал мимо.

Софика села у края дороги и, вдруг тоже улыбнувшись, продолжила ждать Гесима.

Теперь ей хотя бы было о чём подумать во время этого ожидания.