Маленькая (джен)

Ее зовут Дина. Странное имя. Есть в нем что-то таинственное из ночных бабушкиных сказок о привольных желтых степях, пропахших свежестью могучего Дона, о дивных красавицах с загорелыми лицами и черными косами, что стоят на берегу и смотрят вдаль в ожидании лучшей доли.

Дина… Сильная, смелая, верная... Как та дикая девчонка со страниц потрепанной, зачитанной до дыр книжки про кавказского пленника, которую так любит отец. В ее честь и назвал свою маленькую. Хотя на самом деле Дина уже большая — ей скоро семь лет.

— Чудное имя, басурманское, — кудахчут соседки. — Как будто нашего председателя по голове ухватом огрели, когда он дочку называл. Все вокруг Шурки да Клавки, а она Дина. Вот потеха!

Но Дина не смеется — она свое имя любит. Красивое. И звучит по-разному, как песни в деревенском клубе: сначала веселые и заливистые, с огоньком, а потом вдруг тихие и грустные, словно осенний пасмурный день. Так и имя ее: Дина, Диночка, Динка…

— Возьми, Дина, яблочко. Степану Никитичу поклон! — улыбается продавщица, протягивая через прилавок румяный плод.

— Сходила бы ты, Диночка, за рачками, — просит отец, склонившись над миской с борщом.

— Не вертись под ногами, Динка, не до тебя сейчас! — ворчит бабушка, ловко вынимая из печи хлеб.

Вот и сегодня у ее имени столько оттенков — хоть в шкатулку собирай, чтобы долгими зимними вечерами открывать и слушать.

— Динка, только попадись мне на глаза — оттаскаю за косы! Всю сметану попортила, несносная девчонка!

Мать кричит так громко, что слышно, кажется, в соседней деревне. От ее истошного крика разбегаются петухи, прячутся по углам коты и собаки. Спряталась и Дина. Сидит в укромном уголке за сараем, сжавшись в комок, сопит от обиды и шмыгает носом — пережидает приступ материнского гнева.

Подумаешь, сметана! Похозяйничали немного с подружкой Маней, пока мать с сестрами были в поле. Что тут страшного? Хотели масло взбить, сметану из погреба достали, а венчик найти не смогли. И ложкой взбивали, и яблоневой веткой — ничего не вышло. Как только наскучила им эта затея, убежали на улицу, заигрались, а дверь открытой оставили. Мать вернулась — полная хата кур, вся посуда пометом измазана, а горшок со сметаной на полу — вдребезги.

— Погоди, придет с работы отец — он тебе задаст! — не унимается мать, а Дина молчит, затаившись в своем убежище. Ни вздоха, ни слезинки — привыкла. В доме только и знают, что ругаться. На Дину кричат все кому не лень: мать, бабушка, сестры. Наверное, потому, что маленькая. А может, наоборот — большая?

— Маниного братика не ругают, — думает Дина. — Что с такого крохи возьмешь? А мне достаются все шишки. Верно сказал отец: у больших сто забот.

Забот у Дины и вправду немало. Постель не заправлена, волосы не чесаны, ноги не мыты. Только разыграешься с Маней — мать домой кличет. И мальчишка соседский все время дразнит: "Глядите, дочка председателя идет..." А вчера проснулась — вся подушка в песке, схлопотала от бабушки ни за что ни про что. Чья вина, что речка за три километра? Пока доберешься домой после купания, хоть снова купайся.

Не дай бог угодить домашним под горячую руку. У матери рука тяжелая, грубая. Отвесит подзатыльник — мало не покажется. Бабушка тоже лаской не балует, днем все больше молчит, а по ночам украдкой Христу своему молится. Сестры смешливые, целыми днями дурачатся, но с них как с гуся вода, потому что старшие — каждую минуту нужно быть начеку. Мало того, что на танцы Дину не берут, так еще и во всех грехах обвиняют.

— Признавайся, Динка, румяна и пудра — твои проделки? — сверкают глазами грозно. А Дина их и в руках не держала. Только кто ей поверит?

Одна у нее отрада — отец. Жаль, что приходит поздно, с Диной почти не видится. Он никогда не ругает, лишь качает кудрявой головой, прижимает к себе и шепчет на ухо:

— Что, маленькая, все хулиганишь?

А после вынимает из-за пазухи кулек с карамельками и протягивает Дине. Та улыбается, достает из кулька липкую конфету и кладет в рот — до чего приятно и сладко!

— Спасибо, тятя.

Но сегодня отец не в духе. Пришел затемно, не разговаривает, на лбу глубокая морщина, словно в колхозе неурожай. Мать подает ужин, а Дина крадется к нему со спины.

— Маленькая, не сейчас, — сдержанно произносит отец, когда Дина касается его руки, и на душе сразу тревожно. Похоже, влетит ей сейчас за сметану, ох и влетит!

— Полюбуйся на нее, — мать уже тут как тут, жалуется. — Сегодня такое вытворила…

Пока она рассказывает, Дина зажмуривается, льнет к отцу со всей нежностью, надеется, что помилует. Тот устало вздыхает и треплет ее по раскрасневшейся щеке — только и всего.

— Диночка, иди к себе, — говорит он. Дина слушается, уходит, а в пороге на секунду оборачивается и видит, что отцовские руки непривычно дрожат.

— Прикрываешь нежностями свою постыдную связь? — доносится до ее слуха приглушенный голос матери. От слова «связь» Дине почему-то нестерпимо жарко. Какое душное и страшное слово! Интересно, что оно значит?

Дина забирается на кровать, прячется с головой под одеяло и лежит так долго-долго, слушая собственное сердце, пока в доме не становится тихо. А утром, проглотив в угоду матери кусок свежего хлеба и запив его парным молоком, спешит к Мане — поговорить.

— Маня, что такое "связь"? — спрашивает Дина, и сердце опять начинает биться так часто, будто она — трусливый заяц.

— Точно не знаю, — немного подумав, отвечает Маня. — Кажется, это... когда дядя с тетей на постели милуются.

— На постели? Милуются? — в ужасе распахивает глаза Дина. — Это что же, отец... с чужой тетей...

В груди у Дины снова вспыхивает жар, ее душат слезы. Она плачет, уткнувшись Мане в плечо. Почему быть большой так больно? Дина готова отдать свою любимую куклу и целое лето не ходить на речку, лишь бы все это оказалось неправдой.

— Где тебя носило, Дина? — в голос спрашивают сестры, когда она возвращается домой. Босая, голодная, с заплаканным лицом.

Спрашивают и тут же замолкают, косятся на мать. Та сидит за столом, тихая, строгая, в руках вязанье. Вроде такая же, как всегда, только глаза красные и взгляд потухший. Смотрит в одну точку — никого не замечает.

— У Мани была, — еле слышно говорит Дина и уходит к себе. Того и гляди начнут ругать на все голоса, а защищать ее больше некому. У отца постыдная связь, и Дина ему не нужна. Точно не нужна. Вот уже и свет погасили, а его все нет. Наверное, он теперь живет у чужой тети.

Дина выглядывает в темное окно, надеясь увидеть там сутулую фигуру отца, но не видит ничего, кроме покосившегося сарая и рассыпанных по небу звезд.

Она не спит до рассвета. Слышит, как ворочается с боку на бок мать, тяжело дышит бабушка, а за занавеской шепчутся сестры.

— Говорят, учительница эта понесла! Грозится Динкой назвать, если дочь будет. Позор... Как теперь людям в глаза смотреть...

Дина все понимает — большая. В груди у нее жжет, а по щекам катятся соленые слезы. От души поплакав, она идет на цыпочках к бабушке. Та лежит на кровати, полная, мягкая, как стог свежего сена, и истово крестится в лунном свете.

— Где твой Христос? — трогает ее за плечо Дина.

— Ты чего, Диночка? — испуганно шепчет бабушка. Луна светит ей прямо в лицо. Придя в себя, она поднимается и достает из комода икону Спасителя. Дина глядит на святой образ с надеждой и снова плачет.

— Это правда, что у тяти скоро будет другая маленькая? — спрашивает она и касается пальцами золоченого оклада.

— Ну что ты, Диночка! Даже в мыслях не держи. Давай помолимся Боженьке, глядишь, и вернется отец. Ну-ну, не плачь...

Дина чувствует, как крепко обнимает ее бабушка, как ласково гладит дрожащие плечи, как горячо шепчет слова незнакомой молитвы...

Через три дня приходит отец. Долго беседует с матерью, потом садится за стол, улыбается робко и подзывает к себе Дину.

— Наловила бы ты, маленькая, рачков...

Дина смотрит на отца растерянно — во все глаза. Неужели пришел? Вот так, запросто... Она ждала его три бесконечных дня, а у него на уме одни раки. Ничего не ответив, Дина бежит на пруд. На сердце у нее горько, а где-то там, глубоко внутри — чуть-чуть радостно.

Возле пруда свежо и прохладно. Дина погружает руку в прозрачную воду, пробирается в самый ил, хватает вертлявого рака за брюхо. Одного, второго, третьего — всех складывает в мешок. Они шевелятся, так и норовят зацепить ее своими клешнями. Ну и пусть цепляют! Это совсем не больно.

— На вот, подавись своими рачками! — всхлипывает Дина и бросает мешок отцу на стол, отчего раки расползаются в разные стороны. Возле печи стоит мать. Она закрывает лицо платком и принимается громко плакать. Отец виновато смотрит на обеих, но Дине здесь больше делать нечего — она убегает прочь. В тайном месте за сараем ее никто не найдет. Там можно и плакать, и думать, и мечтать — сколько пожелаешь.

Вечером Дину находит отец. Берет ее на руки, уставшую, сонную, касается губами грязной щеки, проводит шершавой рукой по спутанным волосам и пристально смотрит в глаза. Дина хмурится, отводит взгляд и слышит, как часто бьется его сердце. Почти так же часто, как ее собственное.

— Прости меня, маленькая, — говорит отец, и его низкий хрипловатый голос растворяется в звуках засыпающей деревни.

Дина долго молчит, размышляет. А потом прижимается к отцовской груди — как будто все по-прежнему, как будто ничего не случилось — и шепчет сквозь накатившую дрему:

— Я не маленькая, я большая...