Мгновения спокойного счастья  (джен)

Мо Сюаньюй возвращается в деревню поздним вечером, когда в воздухе уже висит мрачная тишина и одинокие фонари лениво освещают силуэты тёмных деревьев. И руки, и очертания перед глазами — всё дрожит, неприятно, мелко-мелко подрагивает. Темно, горько и — страшно. Неизвестность пугает. Что будет дальше? Как отнесётся к возвращению матушка? Поймёт ли, простит ли? Ногти скребут по ладоням, врезаясь в них — больно, немного, но больно. Нормально, на тренировках в Ланьлин Цзинь бывало больнее. Небо усыпано звёздами, свет луны, смешиваясь с отблеском фонарей, ярко освещает всё впереди. Главное — проскользнуть, тихо-тихо, незаметно, чтобы никто не увидел, разбираться с людьми — завтра. Сегодня он не готов.

Мо Сюаньюй делает глубокий вдох и ускоряет шаг. Матушка должна быть в их жилище — пусть достаточно скромном, не как у первой госпожи Мо, но всё же их собственном. Дует ветер, шевелятся ветки деревьев, и Мо Сюаньюю видится в высокой траве чья-то тень. Он резко отшатывается в сторону, цепляется за корень и падает: шумно.

— Кто это тут, вы только посмотрите! — раздаётся тут же насмешливое у самого уха: А-Тун — конечно, кто же ещё будет первым лезть в чужие дела — этот... этот слуга, сам совсем ещё ребёнок, который никогда не упускал возможности поиздеваться на словах над сыном второй госпожи Мо. — Мо Сюаньюй вернулся!

На голос А-Туна показываются и другие люди: А-Дин, первая госпожа Мо, Мо Цзыюань... Они все собираются рядом с Мо Сюаньем, обступают его, как оголодавшие псы, потому что чувствуют, знают: добыча, отправляясь к благородным тиграм, не стала сама тигром, а покинула хищников и — вернулась сюда, всё в том же положении жертвы.

Луна озлобленно светит в глаза, а фигуры людей, как нарочно, от неё не могут закрыть, она проникает изящной змеёй между ними и светит в глаза, ослепляя, заставляя лить ещё больше слёз. Люди вокруг о чём-то перешёптываются, пока не говорят Мо Сюаньюю ничего напрямую, но смотрят-смотрят-смотрят и посмеиваются тихо, невыносимо тихо, между собой, и будто бы чего-то ждут. Мо Сюаньюй не выдерживает, крепко зажмуривает глаза и плотно закрывает уши руками, когда вдруг над головой раздаётся громкий голос: матушка! Больше слёз сдерживать не нужно. Матушка рядом, матушка защитит и будет гордиться сыном, несмотря ни на что. А вместе они справятся, и будет у них новая жизнь... И всё будет хорошо.

Мо Сюаньюй не помнит, как оказывается в объятиях единственного родного человека, не помнит, как остаётся с ним один на один, не помнит, как все расходятся кто куда, не помнит... Помнит только мертвенную бледность лица матушки, очерченного светом луны.

Матушка даже не зажигает свечу и продолжает сидеть в темноте, в тишине и молчании, боится начать разговор. Мо Сюаньюй знает: она возлагала на него бесконечно большие надежды, лелеяла мечту о том, что он станет бессмертным... Но, думает он, они с матушкой справятся. Иначе нельзя.

Глубокий вдох. Успокоить трясущиеся руки и — начать говорить. Признаться, что выгнали не просто так. Признаться, что всегда, пожалуй, с самого детства нравились только мужчины. Признаться, что в ордене действительно слишком много красивых заклинателей. Признаться, что не смог держать себя в руках. И наконец — извиниться. За то, что надежды — не оправдал. И — рыдать, совершенно не сдерживая себя, когда материнские руки ласково обнимают его.

На сердце становится легче.

Они сидят какое-то время в тишине, всё в той же непроницаемой темноте, и только тихий свет луны аккуратной полоской проскальзывает в помещение, озаряя старый-старый деревянный уже почти рассыпающийся стол, отчего-то так сильно любимый матушкой.

— А-Юй, когда ты был совсем маленьким, ты был беспокойным ребёнком, постоянно просыпался среди ночи, и я сидела тоже вот так, в темноте, и напевала тебе колыбельные... — неожиданно начинает женщина, замолкает на мяо, делает глубокий вдох, выдыхает и — начинает вспоминать. О детстве Мо Сюаньюя, о том, каким он был во младенчестве, как с каждым разом удивлял её всё больше и больше, как некогда помогал ей, да и вообще всей родне Мо его богатый отец и как она думала, что однажды они все вместе станут семьёй...

Однажды, однажды, однажды... Всё, что угодно, может случиться однажды. Мо Сюаньюй мягко её прерывает, когда слышит, что матушка отдаётся слезам, погружаясь в мечты. Мо Сюаньюю не менее горько. Но сейчас он должен впервые в жизни стать сильным ради матушки. Может, из него никудышный заклинатель, но в Ланьлине ему хотя бы показали, что сильным быть можно — и не только физически. И не так уж это и страшно — конечно, когда рядом больше нет никого.

Снова вдох. Выдохнуть — и аккуратно напомнить:

— Матушка, а помните Цисицзе¹, когда мне только-только исполнилось четыре?

Госпожа Мо кивает: она всегда вспоминала этот праздник именно в тот год с особым трепетом. Она готовилась к нему заранее, надеясь на встречу с тогда ещё своим верным возлюбленным, который время от времени навещал любовницу и внебрачного сына, несмотря на важный статус главы ордена. Она была окрылена счастьем и — надеждой. Надеждой, что однажды её сын станет сильным заклинателем, любимцем отца и даже, возможно, его преемником. В тот день госпожа Мо и оделась особенно: изящное ханьфу, волосы собраны в аккуратную причёску, закреплённую шпилькой, на лице — румяна и пудра, в меру, не так, как у многих девиц, ровно так, как нравится Цзинь Гуаншаню. В чарках — вино. Рядом — цяого² и фрукты², из которых вырезаны смешные фигурки — цветы, птицы и дикие звери. Маленький Мо Сюаньюй вертится рядом, надеясь незаметно схватить сочное лакомство. Матушка замечает, как он протягивает руку к нескладному яблоку, с улыбкой щёлкает сына по носу и отворачивается: пусть А-Юй угощение забирает, всё равно скоро приедет отец и привезёт им подарки.

Цзинь Гуаншань приезжает, когда сумерки уже опускаются на землю и в деревне царит суета: повсюду видно влюблённых, кто-то тихо хихикает, а кто-то просто беседует друг с другом. Мо Сюаньюй переводит взгляд в сторону и замечает, как к губам не знакомой ему девушки тянется молодой человек и — целует, глубоко, чувственно, страстно. Мо Сюаньюю неловко и стыдно за то, что он случайно подсматривает, но отвернуться у него не хватает воли: лицо девушки слишком красиво накрашено, и это заметно даже в лёгком сумраке. Мо Сюаньюй облизывает губы и тут же одёргивает себя: всё это странно, так быть не должно. Наверное. Или так может быть? Кому-нибудь, кроме него самого, в его возрасте нравится смотреть на... то, как накрашены женщины? Нет, он знает мало других детей, но, по-моему, ни за кем подобного не замечал.

— А-Юй! — зовёт матушка, и Мо Сюаньюй тут же отвлекается от своих мыслей, хватает её за руку и послушно идёт рядом.

Они уходят в тень и встречаются с Цзинь Гуаншанем. Заклинатель смотрит на любовницу жадным, голодным взглядом, почти не обращая внимания на мальчика — лишь небрежно треплет его по голове, а Мо Сюаньюй всё кружится с ними рядом, счастливый, что и матушка, и отец снова вместе, пусть ненадолго, и мысленно загадывает желание, чтобы так было всегда, чтобы они никогда не расставались — и пусть отец очень сдержан, пусть от него веет таким неприятным холодом, но он ведь любит матушку, верно? Значит, всё хорошо.

— Сюаньюй, возвращайся домой, — говорит матушка, и малыш хмурится: ну почему она назвала его не А-Юем, как называет обычно? Но Цзинь Гуаншань протягивает ему конфету, и мрачные мысли рассеиваются в тот же момент. Мальчик вприпрыжку бежит домой. На улице хорошо и дышать так легко. И колкие слова в его адрес никто произносить не смеет: не при отце, не при сильнейшем в мире заклинателем.

А дома — гостинцы. И много фруктов. В форме ослика, зайца, белки... И так хорошо — есть их, любоваться на искусно вырезанные матушкой узнаваемые фигурки из них, смешно ими хрустеть, хлюпать, когда попадается особо сочный плод, а потом — слизывать с пальцев вкуснейший липкий сок, бежать к маленькому пруду рядом с домом и весело ударять ладонями по воде, чтобы руки стали чистыми снова... А потом возвращаться — и, зажмурив от удовольствия глаза, есть цяого, которые обычно Мо Сюаньюй не так уж сильно и любит, но в этом году они у матушки получаются действительно вкусными.

Мо Сюаньюй продолжает говорить-говорить-говорить, захлёбывается словами, и странное чувство не покидает его: если он сейчас остановится, миг будет потерян навеки. Поэтому он вспоминает и вспоминает, как однажды, заигравшись, свалился с дерева, сильно ударился и перепугал матушку до смерти, как однажды чья-то собака-оборотень укусила его в ногу, несильно, правда, но тогда он плакал, плакал и плакал и не мог успокоиться, а матушка его мягко баюкала на руках, как он, счастливый, плавал в лесном озере, а вокруг не было никого, только матушка сидела на берегу, и были с ними лишь цветы и деревья... Мо Сюаньюй говорит, а госпожа Мо не смеет прервать его, только слушает и иногда чуть слышно вздыхает, пытаясь сдержать рвущиеся наружу рыдания: воспоминания режут душу на части, но вместе с тем и согревать её не перестают. Ей хочется много сказать, обсудить поподробнее, что случилось с сыном в Ланьлине, но... Но так ли это важно сейчас, если Мо Сюаньюй, её любимый А-Юй сейчас здесь, рядом с ней, такой взрослый и сильный... Но как же... Как же его отец? Как же то, что А-Юй должен стать сильнейшим заклинателем?.. Нет, всё это чушь. Или же?.. Нет, ерунда. А-Юй рядом, и лучше ей вспоминать, как он, тогда ещё такой маленький и беззащитный, смеялся, когда старуха на рынке угостила его корзиной его любимых красных яблок.

Так продолжается несколько дней: днём они с матушкой находят себе занятие, и оба изредка, так, чтобы другой не заметил, смахивают непрошенные слёзы — каждый из-за собственных мыслей, а вечера они коротают за тёплым, ароматным чаем, предаваясь воспоминаниям о счастливых часах и мгновениях — в основном о самом-самом детстве Мо Сюаньюя, когда в его жизни ещё был отец и когда матушка не думала, что они с А-Юем останутся только вдвоём. Пока однажды...

— Застой ци, Сюаньюй, — А-Тун улыбается гадко и мерзко, так, что хочется вцепиться в его лицо, расплывающееся в тошнотворной усмешке, и царапать-царапать-царапать его...

Матушка лежит на траве без движения. Мо Сюаньюй знает, что это значит только одно.

«И ты предала меня. Как ты могла мне соврать, что всё хорошо, что ты любишь меня таким, какой я есть, когда не перенесла... не перенесла моего позора! Застой ци!».

По телу скользят обида, горечь и гнев — на матушку, на жителей деревни Мо, на отца... на всех.

Вторую госпожу Мо хоронят без почестей, просто зарывают её в какую-то яму — чтобы гниющее тело не мешало народу. Мо Сюаньюй крадётся ночью, откапывает его и смотрит на него с несколько сяоши — верить, что это действительно матушка, которая только-только недавно так открыто смеялась ему, пока всё рано не получается.

Он возвращается на рассвете, сталкивается с А-Туном, который омерзительно насмехается над ним и над усопшей матушкой — снова — и Мо Сюаньюй впервые позволяет себе не сдержаться, набрасывается на него с кулаками, и не так уж и важно в тот момент, что он слабее физически, главное — что сможет причинить ему хоть какой-нибудь вред.

— Обрезанный рукав, ты ч-то, с-сумасшедший вдоб-бавок?!! — А-Тун отбивается мощно, но юноша вцепился в его глотку в отчаянном желании задушить, и слуга дома Мо уже хрипит и слова произносит нечётко.

На крик прибегают другие, и теперь Мо Сюаньюй оказывается придавленным к земле. Кто-то бьёт его в самый живот, а потом ещё и ещё — выше, ниже и снова выше, и в лёгких перестаёт хватать воздуха — кажется, сломали ребро. Или даже несколько. В горле — тяжёлый ком, от боли и слёз, которые не только застревают внутри, но также текут по щекам. От Мо Сюаньюя отходят, и он медленно поднимается на четвереньки, обнимая одной рукой живот, но какой-то мужчина пинает его сзади, и он снова летит на землю — и ударяется прямо лицом. В глазах — пыль и грязь, так, что разлепить их кажется невозможным.

— Проваливай к себе в конуру, пёс. И не забывай, кто отныне твой хозяин! — Мо Цзыюань плюёт на землю рядом с его лицом.

Наконец все расходятся и оставляют его в покое.

А потом — проходит пара лун. И Мо Сюаньюй впервые пробует аккуратно нанести румяна на щёки. Выходит не так, как он надеялся: совершенно неровно, одна тонкая полоса проходит через подбородок, а другая уходит куда-то назад: страшно, страшно, страшно, руки дрожать не перестают теперь никогда — а вдруг заметят, а вдруг опять изобьют...

Но лучше уж так, потому что какая разница, какой толк в этой аккуратности, если получилось похоже — как у той самой девушки, про которую он вспоминал с матушкой в ту ночь — самую спокойную, не омрачённую присутствием ни Мо Цзыюаня, ни первой госпожи Мо... Никого... Счастливый разговор об оставшемся в прошлом счастье. Всего одна ночь, в которой, кроме счастья, не было ничего.

Ночь. Последняя или одна из последних ночей, после которой они с матушкой больше не перекинулись ни единственным словом. В тот же день он сам говорил матушке, что у них должна начаться новая жизнь. Так вот — она начинается. Только теперь — очерченная цветом заката. В которой можно существовать — которую невозможно жить — только благодаря светлым воспоминаниям.

— Сюаньюй, сумасшедший пёс, опять разукрасил себя! Не забывай, за чьи деньги ты ешь свой рис! Не забывай, в чьём доме живёшь! Не забывай, чьи сапоги должен вылизывать за всё добро, которое тебе тут даруют! — ещё один удар. Спина и так беспрестанно ноет, и к этому добавляется новая вспышка боли. Когда все уходят, остаётся только вытереть слёзы, которые не останавливаются на мгновение, и — сжать плотно кулак, ведь с того... того самого дня прошло с десяток лун. Оставить наконец обиду на матушку, которая ушла от него тогда, когда он в ней нуждался больше всего, и — понять, что зла и ненависти заслуживает только семья первой госпожи Мо и больше никто.

А пока... А пока можно существовать — не жить — или хотя бы пытаться. Если, конечно, получится... Если получится...