Станок грёз (джен)

Я, Джон Эндлер, — едва ли внешне приметный человек, которого выделяют лишь неухоженные огненные волосы, торчащие на голове, будто застывшие языки пламени, и лёгкая гетерохромия, из-за которой мои карие глаза слегка разных оттенков. Но притом я художник, притом столь эксцентричный, что любая моя картина похожа на что-то среднее между глубинными грезами абсолютного безумца и самыми апокалиптическими, неправильными и до ужаса необычными пейзажами… Далёких планет? Иных миров? Ада?

Как бы то ни было, мастерской, служившей мне также домом, я лишился в судебных тяжбах, благодаря Джеймсу «Проныре». Он купил у меня многомесячный труд под именем «Безумный ум», а затем подал на меня в суд за то, что якобы, разглядывая картину, он начал понемногу различать скрытые смыслы, а спустя неделю ежедневного лицезрения они ясно сложились в самые разные противогосударственные и противообщественные посылы. Он на пару с адвокатом уверял меня и судью в том, что я пытался вдолбить эти идеи в голову покупателя для своих туманных целей. Невероятные способности к анализу искусства и убеждению продемонстрировал адвокат, которому, надо сказать, пойти бы в дебаты на радио. Там он любого разубедит в шарообразности Земли, но реку — нет, океан! — своего таланта он предпочёл направить в русло законоведения. Хотя, вероятно, он презрел бы взявшегося за подобное дело, будь хоть какие-то альтернативы для сведения концов с концами. Особой извращённой комичности этой ситуации добавляло то, что эта картина была одной из немногих, купленных у меня в эти времена всепоглощающей безработицы, некоторыми журналистами уже названной Великой депрессией. Мы оба оказались в практически безвыходном положении, разница лишь в том, что ему, в отличие от меня, удалось найти шанс и воспользоваться им.

Но отойдём от мрачного прошлого к более оптимистичному настоящему. Меня приютил в своём доме старинный друг — учёный, принадлежавший к какому-то древнему роду, о котором предпочитал помалкивать, видимо из скромности. Несмотря на это, он просил называть его просто Алексом. Его, с позволения сказать, домом было невероятных размеров поместье, в котором некогда жили его многочисленные предки. Сейчас, в силу вырождения, самоубийств, различных интриг и Бог знает чего ещё, от обширного рода остался лишь мой друг, превративший почти всю чудовищную площадь своего жилища в огромную библиотеку. Теперь большая часть интерьера этого здания напоминала то ли склад оккультных писаний многовекового демонопоклонника, то ли воплощённые знания сотни богов тайн и жажды познания. Сам по себе мой друг был добрейшей души человек, чуть ли не за уши затащивший меня в этот архитектурный коллапс. Мы были на удивление различны и одновременно похожи. Оба любили глядеть на полночный вальс небесных светил, но я — представляя грешников, подвешенных к облакам и терзаемых сотнями трупных червей, а он — вычисляя синусы, коэффициенты напряжения и прочие вещи, для большинства школьников более ужасные, чем мои фантазии.

В ту тёплую апрельскую ночь я долго шёл по пыльным улочкам, безлюдным, отчего преисполненным особыми чарами тьмы, наводящими задумчивость, спокойствие и какую-то смутную грусть, что испытывают мечтатели, вновь и вновь погружающиеся в пучину грёз о далёких мирах, таких приятных, безумных, невероятных, оттого недостижимо далёких и лишь более чарующих. С такими думами я неспешно шёл в своём старом пальто, мятых брюках и неопрятной рубашке, неся в руках саквояж с личными вещами. За скорую доставку различных приспособлений Алекс поручился сам.

Но вот наконец из тёплых объятий ночи я шагнул во чрево величественного замка. Интерьер здания был воистину прекрасен! До блеска начищенный деревянный пол был покрыт коврами с самыми разными узорами, каждый плинтус являл из себя чуть ли не произведение искусства, а обои, что поражало меня даже более остального, напоминали мои картины, только зацикленные в угоду предназначению обоев. Прекрасный вид замка, будто сошедшего из самых блаженных глубин подсознания, омрачало лишь одно: основная винтовая лестница, стоящая чётко напротив входа, уродливо, насколько возможно в этом замке, уходила в пол. Эта мелочь неприятно давала понять, что ты отнюдь не в глубинах грёз, а лишь в прекраснейшем месте этой серой реальности. Пока я восхищался интерьером, не раз мною виденным, но оттого не менее впечатляющим, друг тихо подошёл и кратко поздоровался свойственным ему дружеским, всё понимающим, но ощутимо нервным голосом. Я слегка вздрогнул, очарованный архитектурным ансамблем, а он слегка улыбнулся, и в глазах его читалось тёплое «Ты как всегда». С облегчением глотнув воздуха, я по-настоящему увидел его лицо, ничуть не изменившееся с нашей первой встречи, всё те же очки с круглыми стёклами и тонкими дужками, прямые золотистые волосы до плеч, угловатое лицо с выделяющимися скулами и аккуратный нос, слегка повёрнутый влево. Встреча та произошла на вручении какой-то художественной премии, где я был участником, Алекс же — любопытным зрителем. После награждения он заговорил со мной, изумившись моей работе, которая, к его и моему сожалению, заняла лишь пятое место.

Я и не заметил, как мы уже шли по той самой винтовой лестнице, обсуждали новости и собственные мысли и будто мгновенно перенеслись в комнату, видимо некогда служившую детской, хотя убранство скорее навевало мысли о личных покоях королевы. В комнате было две кровати, одна — обвешанная листами бумаги с формулами и будто оккультными символами, настолько же красивыми, насколько непонятными. На ней располагался мой друг. На другую, стоящую в трёх метрах от первой, у противоположной стены, он указал с услужливостью искусного слуги. Когда я уже начал раскладывать свои вещи, по его чуть не светящемуся лицу пробежала слабая рябь, и он явно смущённым голосом сказал, что в соседней, некогда родительской, комнате находится его лаборатория, где он порой сидит ночами за экспериментами, чем может помешать моему сну. Я непринуждённо развеял его крамольные сомнения, сказав, что моя мастерская располагалась у самой дороги, так что он может там хоть — тут я замялся, а потом выдал первое, что пришло в голову, — взрывы синтезировать. Мой друг облегчённо вздохнул. Я пожелал ему спокойной ночи, улыбаясь от умиления его добродушию.

Наутро я проснулся до странности бодрым и радостным. Только тогда я понял, в каком нечеловеческом напряжении был перед сном. Взглянув на стрелки напольных часов, стоявших в углу прямоугольной комнаты напротив кровати Алекса, я изрядно удивился. Часы показывали шесть часов сорок минут. Первая мысль была о неисправности старого механизма, но она тут же вдребезги разбилась о настенные часы, полностью согласные с напольными. Недолго думая, я остановился на версии, что вчера был так измотан, что уснул сразу, как лёг, что для меня — великая редкость. Обычно я минимум полчаса витаю в облаках и думаю о разном. Только сейчас я заметил, что спал в тех же мятых брюках, неопрятной рубашке и старом пальто, в которых вчера пришёл. Тем не менее я, полный сил и хорошего настроения, уже было хотел выйти из комнаты, как заметил кусок бумаги, лежащий на соседней с моей кровати. Это была наспех набросанная карта поместья с подписанными обеденной и ванной комнатами. Я моментально понял, кто и зачем её нарисовал. В этом безумном лабиринте книжных полок, дверей, лестниц и разнообразных картин я ежесекундно сверялся с планом местности, даже идя по длинному прямому коридору без единой двери или лестницы. Через несколько минут я всё же добрёл до ванной, умылся, а вскоре зашёл в комнату, где мой друг судорожно уплетал бутерброд, попутно нервно бухтя себе под нос и делая какие-то заметки да приписки на чертежах, заполнивших добрую половину огромного изысканного стола. Стол, надо сказать, в изящности и изысканности не уступал остальному жилищу. Ножки его были искусно вырезаны под львиные лапы, плавно переходящие в не особо замысловатый, но красивый узор, а столешница могла похвастаться золотой кромкой и стоящими на ней всевозможными бокалами, стаканами, тарелками, графинами — в общем, всем, что по логике должно находиться на столе. Спустя несколько неловких секунд мой гостеприимный хозяин наконец заметил меня и попытался сказать что-то, но не смог из-за того, что рот его был набит бутербродами. Поняв бессмысленность этих попыток, он просто указал на противоположную той, где сидел он сам, сторону длинного стола. Там я увидел незамысловатую яичницу с беконом, лежащую на тарелке с позолоченной кромкой. Рядом с тарелкой стоял столь же прелестный стакан с апельсиновым соком. Когда я сел за стол и взял в руки вилку и нож с изящными деревянными ручками под форму руки, мой друг продолжил своё занятие. Только тогда я увидел, что рядом с чертежами стояла добрая дюжина чашек, одна половина — с кофе, другая — с налётом от кофе. Я слегка ухмыльнулся и приступил к трапезе. После еды друг с присущими ему добродушием и робостью объяснил, почему он так нервничал. Дело в том, что он уже несколько лет работал над приборами, которые мог смело назвать своим Magnum Opus, и с прошлого вечера, когда он понял, что вот-вот работа будет закончена, его не отпускали мысли об этом. Прошлой ночью он долго пытался уснуть, но около часа ночи смирился с тем, что ему это не удастся. Тогда он тихонько встал и подумал, что следует меня сориентировать, когда проснусь, поэтому набросал ту карту. Всю ночь он сидел в лаборатории и смешивал реагенты, пытаясь найти правильные пропорции ингредиентов смеси для питания устройств, дополнял чертежи, доделывал хитроумные механизмы. И вот он уже на пороге великого открытия. Буквально пара часов отделяет его от величайшего достижения науки за последний век, тысячелетие, а может, и всю историю!.. А может, и от величайшего провала во всех человеческих жизнях… Узнать можно, лишь проверив. Он направился в лабораторию, не желая оттягивать момент величайшего события в его жизни, но я схватил его за руку и твёрдо сказал: «Я должен быть там, с тобой». Через секунду последовал ответ: «Что ж… Раз так, давай я вкратце расскажу об этой моей… затее, скажем так». Мы снова сели, и он начал повествовать: «Знаешь, такое искусство, как твоё, меня волновало и интересовало с детства, ровно настолько, насколько последний псих может проникнуться галлюцинациями… Оно заменяло мне семью и, до не столь давнего времени, дружбу, — тут его голос перестал дрожать, став твёрдым и полным воодушевления. — Я погружался в него раз за разом, витая во вдохновлённых им грёзах днями, неделями, а бывало, и целый месяц. Когда живопись, музыка и литература подобного жанра иссякли, я стал погружаться в древние гримуары и, с позволения, энциклопедии. Затем я начал замечать параллели и порой сугубо математическую системность даже пересказов наркотических грёз, не говоря уж о чём-то более… сознательном. Я углубился в самые различные науки, от математики и физики до географии и теологии, окончательно превратив поместье в архив. Меня без остатка поглотила идея прикоснуться к настоящему неведанному лично, хотя бы взглянуть краем глаза. И тогда я посетил выставку, чтобы развеяться и отдохнуть от того, чем заменял людскую жизнь столько лет. А потом я увидел твою картину… Истинное произведение искусства, я уже не раз восхвалял тебя как художника, но лишь сейчас похвалю как математика. Хотя ты порой упоминал, что это не твоя сильная сторона… Боже, как ты ошибаешься. Это переплетение линий разной толщины, и… всевозможных геометрических форм, и… иллюзорного объёма, и цветов, будто бы лишённое смысла и порядка, на деле имело невероятные, тончайшие закономерности. Эта картина отражала далеко не всю… оккультную математику, но она стала показательным примером, соединившим моё… произведение… научного искусства. И тогда я понял идею, оставалось лишь всё рассчитать и воплотить, и вот… Конец проекта жизни не только одного безумца, но и всего человечества, близок».

Я посидел с четверть минуты, и вскоре мы уже стояли в дверях комнаты, храма бесчисленных машин, соединённых паутиной проводов и шлангов; кощунственных рун и пиктограмм, нарисованных на плоскости и воплощённых в странных конструкциях, отдалённо напоминающих макет солнечной системы или абстрактную инсталляцию; кристаллов и деформированных тканей различных организмов, приводимых в движение то ли машинами, то ли знаками. Разнообразные приборы, предметы культов и органы поглотили помещение, будто наполовину живая механическая скверна, жужжащая моторами, чавкающая оживлёнными мышцами, тарахтящая насосами, освещённая разноцветными молниями самых неестественных форм, бегающими меж приспособлений и гобеленов и от органа к органу. Но венцом этого безумия был странный прибор, напоминающий радиоприёмник с тремя сферами из разных металлов, торчащими вверх на осях неодинаковой длины и вращающимися вместе со странными конструкциями из кругов и полукругов разных размеров, где-то прерывающихся и затем просто продолжающихся, прикреплённых к тем же металлическим стержням под разными углами. В нескольких устройствах и кусках плоти, включая этот самый радиоприёмник, были отверстия, будто предназначенные для фиксации в них шланга специальным механизмом. Мой друг сказал, что ему осталось лишь доделать несколько модулей и подключить их к психоделической конструкции. Поначалу он был смущён и сильно нервничал, делая всё судорожно и долго, то ли от моего присутствия, то ли от значимости события. Но через несколько минут он взял себя в руки и начал энергично работать по чертежам и схемам, дополненным этим утром. Спустя пару часов завораживающе необычной и точной работы цилиндры и кубы модулей, покрытые металлическими и органическими наростами, оказались на своих законных местах. Наступил момент триумфа, вполне могущий превратиться в поражение… Заинтригованный и взволнованный, мой друг-учёный на удивление резко повернул несколько рычагов, дорисовал руны на органах и полотнах, отвечающих за оживление этого огромного существа из плоти и крови, металла и трубок, символов и изображений. И вот, когда он с видом непередаваемого триумфа повернул последний рычаг… Ничего не произошло… Оси на приёмнике начали вращаться чуть медленнее, и… всё. Руки моего друга затряслись, лицо исказилось в гримасе совершенного безумца, а левое веко и верхняя губа начали безудержно дёргаться. Я думал, что он вот-вот кинет на меня голодный взгляд, полный безумия, и своими руками распотрошит, причём сделает это так, чтобы я подольше оставался жив. Но вместо этого он поник, упал на колени и начал плакать, без криков и даже слёз, но этот плач был жалобнее оглушительного рёва тысячи грешников, сжигаемых заживо. Спустя четверть часа он встал и пошёл вон из комнаты. Лицо его ничего не выражало, но глаза вмещали всю боль, что повидал мир за свою безумно долгую жизнь.

В моём разуме вспыхнуло яркое пламя смутных мрачных опасений, так, к счастью, опасениями и оставшихся. Спустя несколько минут мой друг вернулся в комнату, служившую вместилищем его величайшего детища. Он прерывисто дышал, весь дрожал и дёргался, но тем не менее был намного спокойнее. Его трясущиеся руки нервно сжимали маленькую картонную коробочку, полную упаковок снотворного, успокоительного, антидепрессантов и прочих препаратов, действующих на разум. Он нервно вздохнул и дрожащим голосом сказал: «Д-думаю, нам с-сегодня лучше просто побыть в комнате и… п-почитать, например». Я механически кивнул, и мы пошли в спальную комнату. Друг расположил на кровати заветную коробочку и сам уселся рядом. Последовав его примеру, я опустился на кровать, пытаясь выглядеть спокойным и беззаботным. Но мои жалкие потуги были обречены, и мой друг спустя несколько мгновений копаний в лекарствах протянул мне таблетку и произнёс лишь слово: «Г-глотай». Я незамедлительно последовал инструкции, положив в рот горькое лекарство. Уже через пару секунд я ощутил сладкое чувство будто бы разжижения разума. Спустя несколько мгновений, немного привыкнув к действию препарата, я поразился, как учёный, сидящий напротив меня, тоже проглотил таблетку.

Несколько успокоившись, он сказал, что где-то у него должны быть сборники странных… сказок. Мы покинули уютную комнату и очутились в абсолютно безумном лабиринте из книжных полок с бесчисленным количеством поворотов и лестниц. Изредка на меня мрачным и тяжёлым или до жути радостным взглядом взирали аристократы с портретов, висевших на стенах, покрытых странными обоями, своей безумной абстракцией напоминающими мои картины. А мой друг быстрым шагом преодолевал бесконечные коридоры, с таким знанием дела выбирая пути и бормоча себе под нос что-то неразборчивое, что мне начал чудиться порядок в абсолютном хаосе этой чудовищной библиотеки. Спустя примерно четверть часа он с удовлетворением взял с полки несколько потрёпанных тетрадок, скреплённых бордовой обложкой с вышитым серебром узором на кромке. «Эти сказки, — начал он со смесью печали по минувшим временам и особого счастья, приходящего от воспоминаний о беззаботном детстве, — я начал днями пропадать в них. Каждую из них я перечитывал сотни раз, постоянно открывая что-то новое, но необъяснимое и по определению недоступное языку». Он мечтательно посмотрел вверх и улыбнулся, искренне и наивно-простодушно, как умеют только дети или те редкие взрослые, которые хоть на миг могут снова стать таковыми; забыть все свои заботы и планы, на минуту окунуться в подлинное счастье, пустить слезу и снова повзрослеть, вернуться в этот обыденный серый мир, но с осколком детской наивной доброты в сердце и мокрыми глазами, то ли от счастья, то ли от тоски.

Вернувшись в комнату, мы с удивлением обнаружили, что обложка никак не прикреплена к тетрадям, а служит скорее для красоты и удобства хранения записей в одном месте. Взяв по одной тетради, мы погрузились в причудливый и завораживающий мир этих странных сказок: мой друг, будто забыв о недавнем происшествии, — с беззаботной улыбкой счастья, а я — со сладостным изумлением. На страницах потрёпанной тетради были рассказы о планетах, ежеминутно меняющих форму от непроизвольных сокращений собственных циклопических организмов, о существах из иных миров, впервые узревших свет, отчего погрузившихся в сладостное безумие, о металле, получившем жизнь, но всё ещё лишённом всякого разума и поглотившем тысячи миров в порыве своего неутолимого голода, вставшего на место ума… Притом описания непостижимым образом были столь точны, информативны, красивы и кратки, что оторваться от завораживающего танца повествования было совершенно невозможно, и я, порабощённый мятыми страницами, читал и читал, все мои желания и стремления затмило одно — читать: стоило закончиться одной тетради, как я судорожно хватался за следующую, возвращаясь в чудный мир неземных фантазий.

Наутро я проснулся с тетрадью в руках и странным чувством в разуме. Будто вся моя жизнь была бескрайним сном, от которого я внезапно очнулся в мире, самые основы которого были мне чужды и непонятны. Углы комнаты чудились непостижимым образом загнутыми в обе стороны сразу, а лучи света — прочной стеной, едва видимой глазу. С полминуты насладившись этим прекрасным в своей абсурдности неземным наваждением, невольно созданным моим же разумом, я резко зажмурился и открыл глаза. Свет снова стал неосязаем, а углы вернулись к прежней форме, но меня не покидало чувство… будто бы иного взгляда на мир, через призму, само существование которой было для меня тайной за семью печатями. Зевая, я взглянул сначала на вторую кровать, уже пустую, а потом на часы, стоящие на полу в углу, чудом не привлекшие моего внимания до того. Изысканно сделанные стрелки утончённого механизма показывали одиннадцать часов. Списав странное ощущение на рассказы, прочитанные перед сном, и позднее пробуждение, я потянулся и лениво встал на пол, чуть не упав из-за тумана полудрёмы, всё не покидавшего мой разум. Я взбодрился пощёчиной и, подняв со второй кровати всё ту же карту, двинулся из комнаты с целью умыться. Дальше всё шло как обычно, но где-то на кромке сознания оставались странные ощущения. Ключом к пониманию их сущности и природы стала та самая винтовая лестница, представшая не единственным изъяном в райской картине, а её венцом, главным достоинством, извращённым в своей прекрасности, и оттого лишь более переполненным ей же. Мой друг уже позавтракал и в раздумьях сидел за огромным столом, а моя порция, столь же скромная, как и вчера, стояла нетронутой. Мне было неописуемо страшно смотреть в глаза учёному, похоже потерпевшему поражение в труде всей жизни, а значит и во всём своём существовании на этой бренной земле. Но я всё же набрался храбрости… и подавился, не сдержав изумления. На его лице не было ни следа вчерашнего, а вместо этого даже красовалась лёгкая улыбка. Он ответил мне встречным взглядом, продемонстрировав лицо самого что ни на есть счастливого человека…

Он через секунду ответил с самой искренней улыбкой, на которую способен человек, голосом, будто светящимся счастьем: «Это сработало… Как я и предполагал, человеческий разум способен принять информацию, которую транслирует прибор, лишь во сне и под действием лёгких успокаивающих веществ, вроде алкоголя или того, что приняли мы. Та… истерика была во многом результатом резкого выплеска… психической энергии, пожалуй, это можно назвать так, необходимого для запуска устройства, вкупе с естественным для такой ситуации напряжением. Я отключил устройство рано утром, хотя, вполне вероятно, на момент пробуждения ты всё ещё был подвержен его эффекту. Выйди на улицу, повспоминай сны, может быть, они вдохновят тебя». Я смиренно послушался совета.

Была замечательная погода, дул лёгкий ветерок, и солнце мягко освещало заброшенный сад с некогда прекрасной кладкой и живой изгородью.

После первого глубокого вдоха свежего воздуха я уже бродил не в саду, а средь звёзд и других миров, а может, и проекций этого. Поначалу ко мне приходили истории и образы, которые я мог бы назвать плодами фантазии весьма среднего автора, такие как очень массивные бледно-синие гуманоиды, лишённые глаз и всяких отверстий, покрытые люминесцентными подобиями сильно увеличенных спорангий мха; организмы, состоящие лишь из глазного яблока с огромным количеством зрачков разной формы и цвета, беспрестанно меняющихся и перемещающихся, наряду с различными геометрическими рисунками, которые тоже служили зрачками, но никак не подходили под людское представление о них; или сюжет об инопланетной лозе, вскарабкивающейся на горку песка, но вечно обращающейся прахом и вынужденной начинать очередной путь с самого начала…

Но позже фантазия незримого сказителя начала прогрессировать, стремительно ускоряясь и пускаясь в пляс, порождая кристаллических големов, которые вместо передвижения конечностями растворяли их в воздухе, в другом месте отращивая иную, таким образом манипулируя собственными телами; существ, бывших коллективным разумом множества клеток, плавающих в некой жидкости, точно как частицы газа в воздухе; историю о наверняка гениально спроектированных автоматонах, которые бесконечно выполняли поставленные задачи, несмотря на то, что цивилизация их создателей давно пала, а каждый орган их механических тел поглощён или ржавчиной, или неизвестной паразитической массой…

И всё же меня не покидало ощущение, что все эти образы и сюжеты просты и, в сущности, незатейливы, но расспросы собственной памяти о лучших историях и образах были безуспешны, линия мысли наглухо терялась, а вскоре исчезала вовсе. И Боже, каким благом было то неведенье…

Одна из таких мыслей, ничем не примечательная, привела меня к истинному ужасу, недоступному, пожалуй, никакому разуму, хотя бы отдалённо возможному в рамках нашей картины мира. Я не знаю, повествует ли прибор о реальных историях этого мира или совершенно иных, или легендах иных цивилизаций и миров, но это нечто никогда не должно было быть открыто для рода людского, даже беглый взгляд или мимолётная мысль об этом безумии может столкнуть любого на самое дно бездны сумасшествия. Я несколько секунд простоял в ступоре, и моему… не разуму, но его жалкому подобию, правившему тогда мною, стало понятно, что это — результат работы ужасающего устройства. Лишь благодаря спасительному ступору, заморозке моего истинного разума я смог будто под сильнейшим внушением пошевелиться и затем рвануть на нечеловеческой скорости к своей цели, важнейшей для всего рода людского и каждого живого существа этого мира.

Я побежал в особняк с желанием то ли уничтожить кощунственный аппарат, навевающий ужасающие грёзы, то ли расспросить его создателя обо всех мрачных секретах демонического комплекса механизмов и оккультных ритуалов. Быстро взбежав по винтовой лестнице, я быстрым прыжком приблизился к двери храма устройства, окрылённый чувством священного долга… Но я не успел… Над распотрошённой машиной уже стоял слабо смеющийся Алекс. Через мгновение он упал, поглощённый самым что ни на есть гомерическим хохотом, захлёбываясь в слезах и ковыряясь в собственных глазницах…