Калинушка (джен)

I

— Эй, ты живой? — раздался обеспокоенный голос, и по едва уловимому движению воздуха Эрик почувствовал, как над ним кто-то склонился.

— Жи… — он набрал в легкие колючий воздух и с трудом выплюнул окончание слова, почувствовав привкус крови на губах, — …вой.

И медленно-медленно разлепил веки. Перед глазами стоял туман, и Эрик отстраненно подумал: стоит потерять сознание даже на мгновение, как возвращение из небытия становится похожим на отчаянные попытки обессиленного ныряльщика прорвать толщу воды и всплыть на поверхность. И странно, что после всего, что с ним случилось, он чувствует такое спокойствие… Может, это и есть конец?

Но додумать ему не дали. Осторожные пальцы быстро пробежались по его костям, и человек, спрашивавший о том, жив ли Эрик, изумленно присвистнул:

— Ну, паря, и везучий же ты! С такой высоты упасть — и целёхонький! Нешто ангелы тебя подхватили? Теперь еще сто лет проживешь. Верная примета.

Живой?

Несколькими минутами ранее, погруженный в свои мысли, Эрик стоял на колокольне старой, почти полностью разрушенной наводнением церквушки на берегу Волги. Зачарованный красотой и величием русской реки, неспешно катившей внизу свои волны, он не услышал шагов злоумышленника. Его застали врасплох. Последнее, что он успел запомнить перед падением, — сильный толчок в спину. В следующее мгновение, нелепо взмахнув руками, он рухнул с колокольни. Смерть казалась неминуемой, но Эрика только обдало ее ледяным дыханием: плащ зацепился за каменный выступ и затормозил падение.

— Потерпи, потерпи, миленький, — ласково уговаривал непрошеный спаситель, который бережно поднял раненого на руки. — Мой дом тут неподалеку. Не переживай, все обойдется. От одной смерти ты убёг, а вторая ещё не скоро найдет. И какой же зверь удумал живого человека с высоты столкнуть? И Бога ведь не побоялся, душегуб.

— Кто… вы? — едва слышно спросил Эрик.

— Я-то? — мужчина от удивления остановился. — Житель здешний. Егор, по отцу Федотыч, а зовут все Калинушкой. Да ты не говори сейчас, побереги силы-то, а я покуда за доктором схожу.

* * *

— Поразительно! — пробормотал врач, со щек которого еще не сошел юношеский пушок. Он склонился над больным. — Говорите, упал с колокольни? Но, кроме перелома ребра и ушибов, я ничего не нахожу.

Эрик сквозь полуопущенные веки следил за действиями доктора и молчал. Тот прищурился и поправил пенсне.

— Вы скоро поправитесь, если будете соблюдать мои предписания. Но я хотел бы узнать, милейший, о другой вашей травме. Прошу простить мое любопытство, но случай действительно необыкновенный. Столь выраженный врожденный дефект мягких тканей лица мне еще встречать не доводилось. Безусловно, он представляет большой интерес для медицинской науки. Обычно с такими повреждениями смерть наступает еще в детском возрасте. Сколько вам лет?

— Двадцать семь, — с ненавистью глядя на врача, держащего в руке его маску, произнес Эрик.

— Поразительно, — повторил эскулап, не сводя взгляда с пациента. — У вас даже не затруднено дыхание при таком необычном строении носовой перегородки! Природа изувечила ваше лицо, мой друг, но она дала вам нечто большее. В городе все только и говорят, что на ярмарке выступает музыкант, чьё мастерство так же поразительно, как и его... внешность. Признаюсь, я не верил слухам, пока не увидел вас. Не ошибусь, если предположу, что вы и есть Эрик, самый загадочный исполнитель в Кунавинской слободе.

— Отдайте.

Врач недоумевающее посмотрел на маску, потом, поколебавшись, положил ее на одеяло.

— Я не хотел вас оскорбить.

— Сколько я вам должен?

— Я не возьму с вас денег.

— Сколько?

Молодой доктор покачал головой и встал.

— Я получил больше, чем вы можете мне заплатить. Поправляйтесь. Я зайду на неделе проведать вас.

Он защелкнул саквояж и, поклонившись, вышел на улицу.

— КалинУшка…

Егор прислушался к звучанию голоса своего гостя, и его простодушное лицо озарила улыбка.

— Как ты меня назвал? Вроде и кличешь по-нашему, а звучит все равно чуднó. Как музыка.

— Мне нужно идти, КалинУшка.

Хозяин всплеснул руками.

— Да куда пойдешь?! Тебе отдохнуть надо. Оклемаешься чуть, да и в добрый путь.

Эрик упрямо помотал головой и, скривившись от боли, сел на кровати.

— Ну куда ж ты? Из тебя сейчас вояка никудышный, отпор дать не сможешь, если что.

— Всё равно.

— А может, брезгуешь в моем доме оставаться? — запальчиво выкрикнул Егор.

— Не понимаю.

— Вот басурман проклятый! — пробурчал хозяин. — Заладил, как дитё малое, «не хочу» да «не нужно». А я и спрашивать тебя не стану. Ложись и спи. Нешто я человека из дома выгоню?

— Помоги мне, КалинУшка… Пожалуйста, — тихо произнёс Эрик и показал глазами на маску.

Егор завязал тесемки на затылке своего странного гостя и произнес с жалостью:

— Эк тебя угораздило-то, парень! Кто же так разукрасил?

— Я таким родился.

— Ох… — невольно вырвалось у Егора.

Эрик впился взглядом в своего спасителя, ожидая увидеть отвращение, но по виду Калинушки можно было лишь сказать, что тот сконфужен и чувствует себя неловко.

— Не держи ты на меня сердца, милок, — попросил Егор.

— Как это?

— Не серчай. Не со зла сказал. Отдыхай, сил набирайся. А мне работать надо.

Он сел к столу, достал из ящика коробку и вынул оттуда какие-то дощечки, деревянные фигурки животных, бутылку с лаком и краски. Эрик, позабыв про ноющую боль в груди, с изумлением наблюдал за тем, как на столе постепенно выстраиваются в ряд игрушечные зайцы, медведи с балалайками, рыжие лисицы.

— Ты делаешь игрушки? — спросил он.

Калинушка оторвался от своего занятия, посмотрел на Эрика и сказал непонятно:

— Они меня кормят.

— Кормят?

— Чудной ты человек! Жить на что-то надо, вот и продаю игрушки. И детям радость, и мне копеечка. Красок там купить, еды какой, — он вздохнул и грустно улыбнулся. — В прежние-то времена разве я стал бы таким делом заниматься? Да ни в жисть!

— Но кто ты такой, КалинУшка?

Мужик подмигнул, но как-то грустно.

— Художник я. При старом барине мне хорошо жилось. Всю его семью маслом писал, мои картины в его доме висели: все ахали, кто их видал. К нему друг приезжал, просил меня продать, большие деньги сулил, а мой хозяин уперся и ни в какую. Мне, говорит, Егорка самому нужен. Не у каждого, говорит, есть свой Фара… Рафа… Черт, забыл! — Егор звонко хлопнул себя по лбу и рассмеялся. — Вспомнил, Рафаиль!

— Рафаэль?

— Точно! А ты тоже его знаешь?

Эрик кивнул.

— А потом вышла нам вольная, барин мой поместье продал, а сам в Москву укатил. И остался я один как перст. Ни семьи, ни детей. Работы не стало. Раньше я картины писал, а теперь кому они нужны? Кто купит? Это ж барское развлечение. Вот я и стал игрушки мастерить и раскрашивать. Их быстро раскупают, особливо, когда ярмарка, как сейчас. — Егор потемнел лицом. Даже его рыжие, давно не стриженные волосы, тоже, казалось, поблекли. — Иногда меня батюшка зовет роспись в церкви подновить. Вот тогда я душу отвожу. В деревне надо мной смеются, считают, будто я с придурью, а я не обижаюсь. Не поймут они, даже если объяснить им… Душно мне, — воздух со свистом вырвался из лёгких Егора, когда он вдруг рванул ворот несвежей рубахи, — в нутрях так и жжёт. Тебе скажут: пьет Егор горькую, а ты не верь, не верь! Душно мне! — повторил он. — Ты, добрый человек, выслушай меня и не осуди. Худо, если не своим делом занят. Меня отец с маткой бранили мальцом, сердились, говорили, мол, в кого ты такой дурень уродился. А я, понимаешь, к хозяйству неспособный. Бывало, пошлют дров нарубить, а я на полено уставлюсь, и мне узоры разные чудятся — в середке самой, там, где топор прошёл. Или букашку какую рассматривать начну. Махонькая ведь, ногтем раздавить можно, а как дивно устроена! Лапки, усики тоньше волоска, крылышки слюдяные... А как в церковь меня привели, так я и вовсе пропал. Мать честная, красота-то какая там! Богородица на рученьках Спасителя держит, как баюкает. И радость такая во мне поднялась, будто солнышком голову осветило. Заболел я. Как одержимый сделался. Все мне хотелось эту красоту передать, людям показать. Смотрите, православные, на божьи творения! Видать, во мне сызмальства дар какой был заложен, не знаю… Но только стал я рисовать. Отец ругал меня поначалу, а потом рукой махнул: что с меня, дурака, взять! Потом барин мои художества заметил, позволил уроки брать. Гордился мной. Говорил, что со мной никто в целой губернии не сравнится… Если б крестьянам вольную не дали, я бы до сих пор портреты писал. Да ты не слушай меня, парень… Давно ни с кем не говорил по душам, вот и развезло меня.

— КалинУшка, — позвал Эрик.

Егор поднял голову.

— Почему тебя так странно зовут? КалинУшка?

— Потому что калина — ягода горькая, милок. Совсем как моя жизнь, — с грустной усмешкой ответил Егор. Он помолчал, потом, смочив слюной пальцы, затушил свечу и перекрестился. — Спи. Ночь на дворе. Завтра поговорим.

Гость услышал, как Егор, кряхтя, ходит по комнате, бормоча под нос: «Тело — оно что? Раны на нем заживут, а вот душу… душу калечить нельзя. Истечет кровушкой, истреплется… был человеком, а станешь пнем трухлявым… Только дотронься — рассыплешься. Эх, жизнь!»

Уже засыпая, Эрик услышал позвякивание стекла и бульканье: хозяин наполнил стакан и выпил залпом его содержимое.

* * *

По старой привычке Эрик проснулся с рассветом и еще какое-то время лежал с закрытыми глазами, ожидая, пока остатки сна полностью не улетучатся. Грудь ныла, но уже не так сильно и изматывающе, как накануне. Поморщившись от боли, он медленно, осторожно приподнялся на локтях и увидел Егора, стоящего на коленях перед потускневшей иконой. Калинушка вполголоса молился, наклоняясь вперед и касаясь своей лобастой головой дощатого пола.

— …и пошли, Матерь Божья, исцеление рабу твоему от хворости, облегчи его боль. К милости твоей призываю, Пречистая. Пусть иноверец он, но не сказано ли в Писании: «Если голоден враг твой, накорми его хлебом; и если он жаждет, напой его водою»? Дай ему терпения и сил преизбыточно, накажи того, кто зло над ним учинил... Благослови нас, детей твоих неразумных, ибо тяжки грехи наши… Спаси и сохрани нас, Матушка, не отнимай надежду, укрепи в вере. Аминь.

Закончив молитву, Егор еще несколько минут стоял на коленях, затем осенил себя крестным знамением и поднялся на ноги. На лицо сорокалетнего, погруженного в свои мысли мужчины упал солнечный луч, и он довольно улыбнулся, словно знал: его мольба непременно будет услышана.

Он увидел, что гость проснулся и наблюдает за ним с кровати.

— Ты чего переполошился, мил человек? Разбудил я тебя? Видишь, солнышко взошло. А у меня и чай уж готов особый — с малиновым листом и мятой. Враз любую хворь из костей выгонит.

Эрик, повинуясь его приглашающему жесту, сел за стол, и Егор поставил перед ним жестяную кружку с чаем и тарелку меда.

— Спасибо, КалинУшка, — Эрик был тронут такой заботой.

— Чем богаты… Кушай на здоровье! Мёд у рябого Фомы знатный. Из местных только он пасеку держит, ни у кого больше пчёлки не прижились. Они хоть и маленькие, а тоже ведь божьи твари, со своим понятием. Знают, где им лучше-то будет. Пчела навроде мужика трудолюбивого. Встает с зарей, ложится затемно, и весь день пластается, себя не жалея. Все в дом несет, для детишков старается. А зимой роздых у нее, весны ждет, чтобы опять за работу приняться.

— А у тебя была семья, КалинУшка?

— Была. Давно, — Егор вздохнул. — Я молодой пригожий был, девки на меня заглядывались. Женился. Хорошо мы с моей Танюшей жили, хоть и трудно. Но, почитай, всего пять годочков вместе пробыли. Надорвалась она как-то, болеть зачала. Кишку, что ли, какую важную повредила. Не успел я оглянуться, как накрыли мою милую землицей сырой.

Эрик подавленно молчал, жалея, что неосторожным вопросом коснулся так и не зарубцевавшейся раны.

— Мне очень жаль, — выдавил он. После рассказа ему кусок в горло не лез.

— Хорошая она была, — глаза хозяина подернулись дымкой воспоминаний. — Жалостливая. Что к людям, что к скотине любой. Ножку правую только чуть приволакивала, по той причине и в девках долго сидела, — он пожевал губами и неожиданно спросил: — Хочешь глянуть на мою жену-покойницу? Иногда так придавит — моченьки нет! Вздохнуть и то тяжко. А я портрет Танюшки достану, посмотрю на нее, поплачу, и будто легче становится. Погоди, я сейчас.

Из-за иконы он достал овальную дощечку и протянул ее Эрику.

— Вот она какая. А однажды я написать ее захотел, словно чувствовал, что торопиться надо.

С великолепной миниатюры смотрела молодая женщина. Тяжелые русые косы венчали лицо, в котором совсем не было крестьянской грубоватости: все черты были легки и плавны, как у мадонн на картинах Рафаэля Санти; синие глаза в черной оправе ресниц смотрели грустно и кротко.

— Твой барин был прав. Ты удивительный художник, а твоя жена очень красивая женщина.

— Такой она и была, моя Танюшка, — подтвердил, прочистив перехваченное волнением горло, Егор и повернулся к Эрику. — Нелегко одному на свете, милок. До сих пор жалею, что мы с ней сынка или дочушку не народили. Было бы мне подспорье в доме… И то сказать, с ребятёночком радость была бы.

— Может, тебе снова жениться? Ты не старик, у тебя ещё могут быть дети.

— Эх, да чего там!.. Другую вести в дом не хочу. Да кабы и захотел, так не пошла бы за меня ни одна. Какой приварок с дурака-то? — Егор махнул рукой. — Видать, мне на роду написано свой век бобылем доживать.

Он поставил портрет жены обратно на божницу, прямо за икону Богоматери с младенцем Иисусом, молча постоял, а затем повернулся к Эрику.

— Я на ярмарку, а ты хозяйствуй, пока меня не будет. К вечеру вернусь, еды принесу. Может, тебе что купить надобно? Кошелёк-то у тебя, поди, вытащили. Ты говори, не стесняйся.

— Нет, спасибо. Мне ничего не нужно.

— Ну, гляди, — Егор сложил готовые фигурки зверей в «сидор», завязал мешок и просунул руки в лямки. — Только дождись меня, не уходи. А то как-то не по-людски получится.

* * *

Эрик пробыл в доме Калинушки около недели, не решившись нахлебничать дольше. Егор был рад тому, что под крышей появился еще один человек и собеседник, а Эрик не спешил возвращаться в табор, наслаждаясь радушием хозяина и непривычно добрым отношением.

Утром Калинушка уходил на ярмарку. Если торговля шла бойко, то уже к обеду он возвращался домой и тут же садился мастерить новую партию игрушек.

— Хочешь, оставайся насовсем! — предложил он на исходе шестого дня. — Места для двоих с лихвой хватит. Ты ведь тоже, гляжу, к земле не приучен. Такой же неприкаянный, как и я. Оставайся! Авось, прокормимся. Вдвоем всегда проще. Всё веселее будет.

Эрик покачал головой.

— Я не могу жить на одном месте.

— Неужто с цыганами лучше?

— Дело не в том, что лучше или хуже. Мы переезжаем из города в город, я даю представления. Играю на скрипке, пою.

— Знаю. Я тебя слышал несколько раз.

— Где?

— Да там же, на ярмарке. Стоял, правда, далеко, рассмотреть тебя толком не смог, но зато — врать не буду — слышал. Вот что тебе скажу, — Егор поднял на него чистые, как у ребенка, голубые глаза. — Тебя Бог в маковку поцеловал, Эрушка. Твоим голосом только ангелов на небесах радовать и людское сердце волновать. Ни один из певчих в нашем хоре с тобой не сравнится.

— Я не верю в Бога, КалинУшка.

— Да как же это? — встрепенулся Егор. — Мыслимое ли дело так говорить?

— Если он и есть, то давно отвернулся от меня, — сказал Эрик и криво усмехнулся.

— Боль в тебе плачет. Обижали тебя много раз, милок. Так это люди. Их прощать надо. Глупые они, грешные. Не-ет, парень, шалишь, — Егор закончил покрывать лаком очередную фигурку и убежденно сказал: — Чем в злобе жить, уж лучше сразу удавиться. Молодой ты еще, Эрушка. Поймешь однажды, что без любви на этом свете нельзя. Если тебя не любят — ты люби. Бога, людей, солнце, труд свой, слезы свои. И верь, верь…

— И что тебе дала твоя вера, КалинУшка?

— Мне-то? — Егор на мгновение задумался и твердо ответил: — Я хочу по совести жить. Чтобы, когда придет моё время, грехи голову не опустили бы пред очами Божьими.

— А если не получается — по совести? — тихо спросил Эрик.

— Знать, не очень-то стараешься, себя жалеешь. Думаешь, поди, что если с тобой плохо обошлись, так и ты право имеешь так же поступать с другими?

Он ничего не ответил, хотя всё в нём восставало против проповедуемого Калинушкой всепрощенчества. Эрик хотел сказать, что всё не так, что есть люди, а есть нелюди, и вторых куда больше, чем первых. Что есть и злоба, и жестокость, и боль, а быть жертвой, которая опускает руки, не нанеся ответного удара, он не намерен. Он хотел возразить, но… не смог. В Калинушке чувствовалось нечто непонятное, к чему боязно было даже притронуться, и это необъяснимое нечто удерживало от каких-либо возражений. Там, где здравомыслящий человек видел жертву и слабость, Егор находил возможность «жить по совести». Его мир был удивительно цельным и основывался на глубокой убежденности. Эрик не мог уничтожить его точку опоры.

Но горько и больно было сознавать, что этот деревенский Рафаэль, чье поразительное дарование было бесспорным, канет в безвестность. Что глаза, способные во всем видеть красоту, не озарит более дерзкий замысел, а золотые руки не создадут ничего, кроме игрушек на потеху сельским детишкам. От такой несправедливости Эрик едва не взвыл.

— КалинУшка, я не могу с тобой остаться. Но, может быть, ты захочешь пойти со мной? Ты же сгниешь здесь, в этой проклятой деревне. А если согласишься уехать, то увидишь мир. Ты сможешь писать свои картины, и твоя жизнь будет другой. Все изменится! Соглашайся, а?

Егор грустно улыбнулся.

— Не дело ты говоришь, парень. Куда мне уходить? Тут родители мои похоронены, жена лежит. Кто за их могилками присмотрит? Нет, Эрушка, поздно мне жизнь свою поворачивать. Это ты волен как ветер. Тебя никто не держит, но и корней у тебя нет. А как врастешь где, станет землица для тебя родной, так мои слова и вспомянешь. Нет корешков сильнее, чем дорогие тебе люди.

— В таком случае у меня никогда не будет корней, — проговорил Эрик.

— Молодой ты еще, — Егор вздохнул, — глупый. Былинка — и та во дворе прорастает, даже если его камнями выложить. А человек и подавно к углу своему стремится.

Эрик поднялся со стула, чувствуя, что больше не может оставаться в доме своего спасителя. Слишком многое из слов Егора причиняло боль и не давало возможности возразить.

— Мне пора уходить, КалинУшка.

— Куда ж ты?! Хворый ты еще, да и врач обещался завтра зайти.

— Знаю. Но мне действительно пора. Наш табор может уйти из города, а мне не хотелось бы его нагонять, — солгал он. — Подумай над тем, что я тебе сказал. А завтра вечером дашь ответ.

— Ни к чему это. Я могу и сейчас сказать.

— И все-таки я зайду. Спасибо тебе, Фе-до-тич, — он старательно выговорил отчество Егора, — спасибо за всё.

— Прощай, Эрушка. Да хранит тебя Бог! — Калинушка часто заморгал и, стараясь скрыть волнение, неловко пошутил: — А кость нутряная, что у тебя сломана, до свадьбы заживет.

III

Он вышел из дома Калинушки около полуночи, решив не привлекать к себе лишнего внимания. Темнота помогает и вору, и тому, кто хочет остаться неузнанным. Высокая фигура быстро двигалась вдоль деревенских домов, жители которых уже улеглись спать.

Эрик пребывал в дурном расположении духа и сам не понимал, отчего ему так тошно. Впереди его ждал табор, новые месяцы, а то и годы кочевой жизни, выступления на потеху ротозеям. Все это было раньше и давно вошло в привычку. Цыгане стали людьми, с которыми он общался по доброй воле, а до остальных представителей рода человеческого ему не было никакого дела. Вернее, он так думал до недавнего времени.

Встреча с сельским художником оставила в его сознании отпечаток более заметный, чем он мог предположить. Он злился на Калинушку за его покорность судьбе и нежелание что-либо изменить в ней. Но еще сильнее было непонятное чувство утраты. Будто он по собственной глупости лишился чего-то очень важного и необходимого. Прислушавшись к себе, Эрик понял причину досады. В Калинушке он едва ли не впервые в жизни увидел того, кто мог бы стать его другом. Именно так. Другом. Без всяких околичностей.

Этот безобидный деревенский житель, похожий на большого ребенка, был наделен способностью видеть других насквозь. Слушая его неторопливую напевную речь, Эрику не раз хотелось открыться ему, рассказать о своей горькой жизни, скитаниях, мечтах и унижениях, преследовавших его с раннего детства. Он знал, что Калинушка внимательно выслушает его, грустно покачает вихрастой головой и подберет те самые слова, что утолят наконец-то глубоко запрятанную, но оттого еще более острую жажду сострадания. Но Эрик так и не решился обнаружить свою слабость. Он боялся привязаться, думал, что держать людей на расстоянии проще, как и быть одному. Однако теперь вся прежняя философия расползалась по швам, как ветхая одежда.

Полтора года назад, когда табор пришел в Россию, жители этой необъятной страны произвели на Эрика неприятное впечатление. В них всего было слишком. Они не знали меры, или «чура», ни в чём — ни в гулянии, ни в выпивке, ни в богатстве и желании показать себя, ни в варварстве, ни в покаянии. Даже их язык оказался куда сложнее, чем Эрику приходилось изучать до сих пор.

Запоминая новые слова, стараясь постичь смысл парадоксальных выражений, народных поговорок, пословиц и присказок, он ощущал себя идущим за плугом пахарем, который снимает только верхний пласт земли. Но знакомство с языком все-таки состоялось, в чем Эрику помогли память и абсолютный музыкальный слух. Он слушал чужую речь, как музыку, в которой каждое слово имело свою тональность, а предложения сливались в аккорды.

Осваивая язык, он все глубже погружался в чужую культуру и все лучше узнавал людей, которые вначале вызвали у него неприятие. Ему открылось, что широта души русских — не просто фигура речи. В большинстве увиденных им людей начисто отсутствовали практицизм и расчет. Они не были реалистами, полагались на случай — русский «авось», бездумно прожигали отпущенные дни. Но была в них почти детская наивность, искренность. И встретившийся на его пути Калинушка был образцом этой простоты.

Талантливый художник, он мог бы добиться многого, если бы захотел. Наверняка нашелся бы и меценат, готовый поддержать соотечественника с таким выдающимся дарованием. А там, глядишь, через несколько лет картины Егора принесли бы ему деньги и славу. Ведь Калинушка нормальный — нормальный! — человек. У него обычное лицо, которое не нужно прятать под маской. Почему он не хочет попробовать повернуть свою жизнь к лучшему?

Занятый невеселыми мыслями, Эрик дошел до стоянки табора. Цыгане, вернувшиеся с вечернего промысла, ещё не спали. Кто-то готовил на костре ужин, кто-то негромко разговаривал, рассказывал о событиях дня или хвастался добычей.

При появлении Эрика послышались удивленные крики. Приблизившись к нему, мужчины засыпали его вопросами о том, где он был, и что с ним случилось. Он вяло отмахивался от их любопытства и сказал, что его на несколько дней пригласил к себе один богатый купец для развлечения гостей. Объяснение показалось правдоподобным, и от Эрика нехотя отстали.

Он подошел к своей палатке и вдруг, оглядевшись по сторонам, впился глазами в мадьяра Миклоса. Догадка иглой вонзилась в мозг. Эрик неожиданно вспомнил, что перед падением с колокольни почувствовал зловоние. Этот незначительный эпизод быстро забылся, но теперь Эрик понял, что именно в нём был ответ на то, кто желал ему смерти.

Миклос подолгу не мылся. От его тела исходил смрад, как от язв прокаженного. Если он появлялся поблизости, Эрик брезгливо морщился и сразу же спешил уйти, с трудом подавляя желудочный спазм.

Способный к языкам Миклос, одинаково хорошо говорящий по-русски, по-цыгански и по-румынски, пристал к табору около полугода назад и сразу же возненавидел музыканта. Дело в том, что источником дохода Миклоса была демонстрация уродства. Но его лицо с заячьей губой и неправильно сросшимся после перелома носом не могло возбудить толпу так, как то, что скрывалось под маской Эрика. На какие только ухищрения Миклос не пускался, чтобы привлечь к себе внимание зрителей и увеличить заработок! Он привязывал к спине фальшивый горб, обмазывал лицо теплой кашей, а когда та высыхала, сверху осторожно покрывал ее каким-то отваром — для желтоватого цвета. Получившиеся в результате «струпья» выглядели безобразно, что и нужно было Миклосу. В искусстве просить милостыню с ним мало кто мог сравниться. Он менял свой зычный голос на дребезжащий тенорок, тряс руками, изображал припадочного с идущей изо рта пеной (для этого он за щеку незаметно клал кусочек мыла).

За его уловки охочие до зрелищ зеваки хорошо платили. Но сам Миклос был недоволен. Он мог бы зарабатывать куда больше, но его главным конкурентом был Эрик, чьего умения привлекать толпу мадьяр постичь не мог, как ни пытался. А потому решился на убийство. И планы Миклоса увенчались бы успехом, если бы не случай, спасший жизнь Эрику.

Не отрывая взгляда от Миклоса, Эрик направился прямо к нему. Тот присел, как заяц, готовый дать стрекача. Выражение его стремительно бледнеющего лица подтвердило подозрения.

В другое время вопрос, что делать с подлецом, покусившимся на его жизнь, перед Эриком бы не возник. Он превратил бы его в груду костей, отплатив злым на злое, и испытал бы мрачное удовлетворение от насилия. Но теперь от расправы над мадьяром его что-то удерживало. Ненависти не было. Только желание, чтобы негодяй исчез и больше никогда не смел переходить ему дорогу.

— Я знаю, что это был ты, — проговорил он, подойдя вплотную к Миклосу. Тот облизал пересохшие губы. Его тело била крупная дрожь.

— Нет! — пискнул Миклос. — Это неправда!

— Ну же! Там, на берегу Волги? Или забыл? — с пугающим хладнокровием продолжал свой допрос Эрик.

— Ты меня с кем-то перепутал! Это не я столкнул тебя! Я не… — он осекся, увидев сузившиеся и полыхнувшие торжеством глаза Эрика, и понял, что от страха проговорился.

— Я даю тебе час, чтобы убраться отсюда. Если тебе дорога жизнь, не встречайся мне больше.

И, развернувшись, пошел прочь. Эрик знал, что утром среди цыган Миклоса уже не увидит.

* * *

Ярмарка закончилась, и табор собирался сниматься со своей стоянки. Цыгане укладывали пожитки и подсчитывали деньги, прикидывая, сколько заработают в следующих городах. На рассвете табор должен был покинуть Нижний Новгород. Вечером Эрик решил сдержать данное Калинушке слово и навестить художника.

В сумерках он подошёл к его дому. В Эрике ещё теплилась вера в то, что он сможет уговорить Егора отправиться с ним. Он миновал просторные сени и распахнул дверь. Открывшееся ему зрелище поставило крест на всех надеждах. Пьяный Егор лежал на лавке. На полу валялись остатки пищи, сброшенные краски, кисти и деревянные игрушки. По грязным доскам растеклась лужица лака. Воняло дешевой выпивкой и табачным дымом.

Он потряс Калинушку за плечо, надеясь разбудить, но тот ответил ему невнятным мычанием и снова провалился в тяжелое беспамятство. Эрик оглядел комнату со смешанным чувством стыда и отвращения. Неужели человек может добровольно выбрать такое беспросветное существование? Бывало, ему самому приходилось терпеть крайнюю нужду, но Эрик знал, что однажды сможет преуспеть, добиться чего-то большего, чем участь уличного музыканта. Он слишком ценил свой дар, чтобы растрачивать его попусту, и был достаточно горд, чтобы не позволять обстоятельствам унижать его достоинство.

Эрик вынул из кармана кошелек. Все обнаруженные в нём купюры он стопкой сложил на стол и сверху придавил их бутылкой, на дне которой плавали остатки мутной жидкости.

Сумма была изрядной. Утром Егор захочет опохмелиться и найдет деньги. Может быть, у него хватит воли распорядиться ими разумно?

Эрик в последний раз оглядел убогое жилище и, подавив рвущиеся наружу ругательства и слёзы жалости к художнику, вышел на улицу.

* * *

Калинушка умер спустя два года после встречи с Эриком. Он пил горькую так яростно, как будто окончательно лишился стержня, удерживавшего его в жизни. Он торопил и подстегивал свою смерть, и та однажды пришла на его настойчивый зов.

Хоронили Егора всем миром. Поскольку денег в его доме давно уже не водилось, крестьяне дали на погребение кто сколько может. За последним пристанищем неприкаянного художника ухаживали сердобольные старушки. И еще ребятишки, забавлявшиеся игрушками Егора, нет-нет да приносили на могилку у церковной ограды полевые цветы.

В церкви же за несколько дней до кончины Егора появился необычный портрет человека. Одна половина его лица поражала своим уродством столь же сильно, как другая — красотой. Но внимательный зритель сразу бы заметил сходство черт: высокие скулы и лоб, развитые надбровные дуги, большие, широко поставленные глаза, и острый, упрямо выдающийся вперед подбородок. И если «нормальная» часть сразу притягивала к себе, то от другой взгляд хотелось отвести. Коричневатая кожа на черепе незнакомца была такой тонкой, как будто отсутствовала вовсе, а прямой нос превратился в маленькую несуразную нашлепку и казался ввалившимся, как у сифилитика. Губы, чувственные на одной стороне портрета, на другой были почти прозрачными и сжатыми так плотно, что создавалась иллюзия, словно вместо рта только узкая щель. И лишь глаза остались неизменными. Проницательные, пугающего желтоватого оттенка, они смотрели прямо и вызывающе. От горевшего в них огня невольно хотелось попятиться.

Никто из сельчан не знал, кого с таким мастерством живописал Калинушка (художник к тому времени спустил на выпивку последние гроши и работал только за еду). Одни видели падшего ангела, другие — грешника, чью плоть опалило адское пламя, третьи — посланного искушать людей демона, за обличьем которого таился смертный ужас. Матери пугали им непослушных детей и сами крестились в страхе, а мужики уважительно качали головами, мол, здоров же был гулять Егор, раз допился до таких чертей.

Один лишь молодой доктор узнал в нём своего пациента со сломанным ребром. Да и мудрено было не узнать лицо, искаженное уродством, будто нечеловеческим страданием. Вглядываясь в отталкивающие черты, врач не раз жалел о том, что ему так и не удалось изучить любопытнейший медицинский феномен. Увы, такие экземпляры в повседневной практике не встречаются. Тем интереснее было бы узнать причину, в результате которой тяжелейшее врожденное уродство не только не стало причиной ранней смерти, но ещё и не помешало развиться небывалому музыкальному дарованию.

Словом, портрет вызывал интерес. Лики святых, написанные в сдержанной канонической манере, никогда не привлекали столько внимания, как последнее творение Егора. Это обстоятельство стало раздражать батюшку, и через год или около того по его распоряжению смущающее умы лицо закрасили. Приглашенный художник запечатлел поверх него один из знакомых прихожанам библейских сюжетов. В деревне рассудили: знать, недобрым был образ, ибо тревожил он разум и порождал странные, необъяснимые чувства. А коли так, то поделом, горевать не о чем. Не будет искушать добрых христиан.