Покажите мне героя (джен)

Айзава считает, что Тошинори заносчив, высокомерен, немного не в себе и до смешного наивен.

Айзава думает, что у Яги нет чувства меры, что он неверно оценивает реальность, смотрит на мир сквозь очки не того цвета и в действительности плохо понимает, где на самом деле проходит граница между правильным и неправильным, добром и злом, возможным и невозможным.

Айзаве кажется, что для кого-то его роста и комплекции (длинный и тощий, а вовсе не вот это вот всё) он слишком много на себя берёт.

Он потому как раз и уверен — Тошинори абсолютно безумен. Не может человек в здравом уме и трезвой памяти лезть в огонь, не зная, сгорит ли. Не может он бросаться наперерез сошедшему с рельсов поезду и нырять в кипящую лаву.

(Шота сам, в итоге, делает всё то же самое, но не о нём же речь).

…Не станет он с распоротым брюхом переть на отбитого маньяка и рассчитывать выжить.

Ну или на что Тошинори там рассчитывал.

Айзава плохо помнит, он тогда, кажется, орал во всю глотку и обещал прикончить, не то своими собственными руками, не то Старателя попросить. Рыжий ублюдок лицензию получил на пять лет раньше них, успел обзавестись семейством и парочкой свежих бзиков, так что был бы только рад поставить на место зазнавшегося юнца. Шота же орал и к своему стыду почти плакал. А Яги пёр вперёд, словно крайне упрямый локомотив, и был так обескураживающе, так искренне зол, что никому не хватило духу: остановить, возразить, возмутиться, предупредить. Весь мир смотрел на чистой воды самоубийство, ждал и надеялся. На что-то кроме выпотрошенного трупа Всемогущего, очевидно, но Айзаве тогда казалось, что ничем иным та безумная схватка закончиться не могла.

Шота тогда ко всеобщему порицанию ставил на Все за Одного.

Он, возможно, единственный на всей планете никогда не ставил на Символ Мира. Он, возможно, единственный помнил Тошинори совсем другим: длинным, тощим, с белозубой улыбкой до самых ушей, с вечно лохматыми светлыми волосами и горящими без всякого дара глазами. Айзава, в общем-то, понимал, что не так это, и нет ничего исключительного в его знании, и не делает оно его для Тошинори кем-то особенным, но…

Но он никогда не ставил на Символ Мира, потому что поставить на Всемогущего часто значило только одно — поставить на смерть Тошинори Яги, а на это Айзава согласиться не мог. Самопожертвование — неверный ответ, когда есть иные варианты. Он был в этом глубоко убеждён, пусть Мик и ухмылялся во всю ширину рта, со снисходительной жалостью в глазах упрекая его в обыкновенном эгоизме. И Хизаши всё верно говорил, они давно друг друга знали, но где бы истина ни крылась, ни один из героев не обязан был тащить на себе всё бремя мира в одиночку.

Очевидно же.

Он ни раз пытался сказать это самонадеянному засранцу вслух, но то лавина в горах сойдёт, то бомба сдетонирует, то потоп, то местечковый апокалипсис — Тошинори быстро перестал быть улыбчивым Яги и стал героем с плакатов. И бесился Айзава не из зависти, а просто потому что Тошинори и без нелепого костюма, без горы мышц и раскатистого смеха был героем. Ну, тем самым, с большой буквы и курсивом.

Он был хорошим ровно настолько, насколько казался и даже больше, и Шота не был фанатом (где-то в уставе Юуэй должно было быть правило про бывших одноклассников и официальный фандом), но он его просто знал.

И боялся до усрачки каждый чёртов раз, когда новости часа прерывали вечерний ситком.

Он и сейчас боится. Боится и считает, что Яги ищет преемника, а значит, больше не может. Не может, но будет, потому что Тошинори заносчив, высокомерен, немного не в себе и слишком наивен для этой работы. Всё как всегда.

Так что когда Всемогущий заваливается в учительскую, сдуваясь на ходу, привычно поддёргивает слишком длинные рукава пиджака и улыбается, Айзава думает малодушно сбежать. Он даже почти уходит: пятится вдоль стены, позволяя коллегам спрятать его побег от сияющих глаз, и молча просит Мика даже не смотреть в его сторону. Хизаши и не смотрит, качает только головой, дёргая Тошинори за растрёпанные волосы, но то ли у Яги глаза на затылке, то ли слух слишком острый — он оборачивается.

Оборачивается, дёргает уголком губ, будто неуверенно, и так много всего сразу светится на исхудавшем лице, что Шота едва не давится воздухом. Застывает на месте, застигнутый врасплох, снова и снова вспоминает тошнотворный хруст, с которым Все за Одного ломал Тошинори грудную клетку, и в абсолютной тишине спрашивает:

— Так ты до сих пор не помер?

Лицо у Хизаши делается совсем скорбным.

Айзаве хочется откусить себе язык.

Тошинори улыбается. Еле заметно, как когда-то в школе, вот за той самой дверью с надписью «1-А».

До кровавых рек и океана боли.

— Ты мне вроде как запретил.

Ещё Айзава думает, что у Тошинори квирков сразу несколько. И только за один из них благодарить стоит Нану Шимуру — с остальными Яги просто родился.

— «…Он ждал, когда вспыхнет пламя и раздастся гром. Он ждал толчка и голоса, который научит его дурацкой, странной, нелепой и чудесной вещи: обратному счету, все время задом наперед… до нуля» [1].

Шото проводит пальцем по последней строчке и поднимает взгляд на едва мерцающий уже солнечный диск.

Клиника находится в пригороде, подальше от переполненных автострад, городских смога и суеты, так что все закаты здесь случаются немного раньше — раскалённое солнце просто падает в один прекрасный миг за высотки, и оставшиеся два с половиной часа до захода остаётся наблюдать лишь за медленно меняющим оттенки небом: от насыщенного, как спелый апельсин, рыжего до кроваво-красного.

Тонкий тюль едва трепыхается на ветру, с улицы слышны голоса вышедших на вечернюю прогулку пациентов, а на подоконнике стоит уже привычный глазу букет синих горечавок. Не приходи сюда Тодороки так часто, можно было бы подумать, что цветы просто не вянут: но то стебли короче или длиннее предыдущих, то лепесток не на том цветке, что пару дней назад, помятый, то цветов и вовсе чуть ли не в два раза больше, чем было до.

Букет каждый раз новый, и это так для отца необычно, что даже смешно: присылать сосланной в дурдом жене цветы каждую неделю, но зачем-то менять детали заказа — то пять, то семь, то все одиннадцать, то вдруг один. Шото бы даже подумал, что он их сам покупает, но мысль о Старателе, что каждый четверг после патруля заглядывает в киоск и просто скупает оставшиеся в ведре цветы веселила его до слёз. Боги, папарацци продали бы за снимок почку.

Букет и сейчас новый, а значит…

— Спасибо, милый.

— Отец прислал его вчера?

Они заговаривают одновременно: Рей благодарит за прочитанный рассказ, Шото, не успев по обыкновению прикусить язык, спрашивает о единственном знаке внимания блудного супруга. Тушуется тут же, когда видит, как рассеянно мать скользит взглядом по горечавкам, и, не услышав ответа, не настаивает. Смотрит на Рей и тихонько радуется, что та сегодня не в постели, а напротив него, в кресле возле окна. Вместо больничного халата на ней скромное платье, а волосы непривычно, но чудесно убраны заколкой. Она даже улыбается едва-едва, как когда-то, очень давно.

Она снова красивая. Не запуганная до смерти женщина за огромным роялем посреди гостиной, не рыдающая под дождём городская сумасшедшая, а Рей Тодороки — высокая, с идеально прямо спиной и тонким, словно высеченным изо льда лицом. Она уже почти такая, какой Шото видел её на фотографиях со свадьбы. И тех, где на коленях у неё сидит её маленькая, только рыжая и с яркими как фонарики глазами, беззубая ещё копия — Тойя.

Шото дёргается, испугавшись вдруг прозвучавшего в висках имени и снова смотрит в книгу, думая, что, пожалуй, лучше просто и дальше почитать.

— Как Энджи себя чувствует? — спрашивает вдруг Рей, и Тодороки неуютно косится на телевизор.

Стесняется спросить, разрешали ли ей его включать, но то ли в присутствии матери он вообще лицом не владеет, то ли Рей действительно идёт на поправку — улыбается немного грустно и едва заметно пожимает плечами.

— Два часа в день, и вчера мне отчего-то пришло в голову посмотреть новости, — в голосе слышится тонкий намёк на иронию, и только поэтому Шото продолжает этот разговор.

— Говорят, что уже лучше.

— Ты у него не был? — удивляется она.

Будь Шото хотя бы немного как Нацуо, он бы расхохотался. Потому что серьёзно? Вот правда? Нет, он не настолько трус, чтобы не признаться — он знатно испугался вчера. Пришёл в себя, обнаружил вокруг толпу крайне встревоженных одноклассников, даже, кажется, позволил себя обнять. Когда вечером зубы чистил, спустил в раковину три порции пасты, прежде чем на щётку тюбиком попал, так у него дрожали руки. А заснув, проспал едва ли пару часов — проклятый ному, как для чудища из кошмаров, оказался годным вариантом.

Он не монстр и слишком честный, чтобы себя обманывать — смерти он отцу не желает, и это не безусловная любовь ребёнка к родителю, но что-то на уровне инстинкта. Какой-то древний, вышедший из моды в их прогнившем мире зов крови. Это выше его тлеющей ненависти и глубинного презрения. Это просто есть.

Вот это неназванное — есть, а прощения — ни капли.

Так что будь он чуть больше похож на Нацуо, он бы сейчас высказал всё это вслух.

Признаться, будь он как Нацуо, он бы с большой вероятностью пошёл бы и наорал на него прямо в больницу.

Шото же просто качает головой и старается не придумывать того, чего нет — разочарования в глазах матери, к примеру.

— Почитаешь мне ещё?

Тодороки с облегчением кивает.

— «Я живу в колодце. Я живу в нем подобно туману, подобно пару в каменной глотке. Я не двигаюсь, я ничего не делаю, я лишь жду…» [2]

Он сидит с матерью до самого отбоя, и когда медсестра вежливо напоминает ему, что главные ворота закрываются через десять минут, он с некоторым разочарованием закрывает книгу и, неловко помявшись, всё-таки целует мать в щёку. Рей улыбается, кончиками пальцев коснувшись его волос, и Тодороки, как и всегда чуть более абсурдно счастливый, собирается к выходу.

— Цветы дарит не Энджи, — слышит он уже у самого выхода и, растерявшись, смотрит то на букет, то на мать.

Рей, встав с кресла, наклоняется к горечавкам и неглубоко вдыхает. Аккуратно поправляет погнутый лепесток и вдруг выглядит бесконечно виноватой. Одёргивает сама себя, едва заметно тряхнув головой и, снова выпрямившись, оборачивается к сыну.

— Но к Энджи ты всё равно сходи.

Тодороки теряется окончательно и отчего-то коротко кивает. На улицу почти выбегает, подгоняемый не то неясным первобытным страхом, не то подспудным желанием больше никогда в жизни не видеть этой ядовитой вины на дне серых глаз. Выходит за калитку, рассеянно отозвавшись на прощанье охранника, и только оказавшись возле остановки, внезапно задыхается и прислоняется к холодному столбу.

Цветы дарит не Энджи.

А кто?

* * *

Шото слишком честный, и собственная честность на следующий же день гонит его к госпиталю.

Он не знает, что будет говорить — так далеко он не загадывает. Он на самом-то деле не уверен, что вообще двинется дальше регистратуры или, ладно, лифта, так что малодушно торгуется сам с собой, и к тому моменту, как поднимается на нужный этаж, решает, что постоять возле палаты тоже засчитывается за визит.

Кто знает, может, к старшему Тодороки и вовсе не пускают. Может, он наткнётся на кордон из бесконечных отцовских стажеров и по-тихому уйдёт. Может, он заглянет и застанет Старателя спящим, а кто он такой…

В общем, вариантов много. Задушевного разговора среди них нет. Так что он берёт себя в руки, здоровается с постовой медсестрой и вместо пары-тройки шкафов у порога обнаруживает только выходящих из палаты Нацуо и Фуюми. Нацуо предсказуемо раздражён, Фуюми — расстроена, и, наверное, стоило договориться с ними навестить отца вместе. Шото даже расстраивается на несколько мгновений: так было бы в разы проще, но время назад не отмотать, а брат с сестрой, очевидно, у Старателя уже были.

Можно попросить их зайти вместе с ним, но Нацуо менее всего похож на человека, который хочет ещё.

— Шото!.. — удивлённо восклицает Фуюми, и Тодороки шагает к ним.

— Привет.

Нацуо скупо кивает, бросив мрачный взгляд в сторону палаты, и мотает головой, как большой лохматый пёс.

— Ещё не поздно свалить отсюда к чертям собачьим, — великодушно предлагает он.

— Нацу, — с укором шипит Фуюми.

— А что? Он, очевидно, жив. Две порции отцовской любви сегодня уже пожертвовал. Не ровен час, утомится. — Зло запихивает широкие ладони в карманы, оглядывается и тычет пальцем в автомат. — Я за кофе. Из автомата. Таким же мерзким, как и сегодняшний день.

Сердито топает к диванам, и Шото отмахивается от безмолвных извинений Фуюми.

— Всё так плохо?

— Ну, он не был рад, что мы увидели его таким. Мы, те две медсестры и ещё добрая часть медперсонала больницы. Ястреб выходил через окно, так что, полагаю, ему тоже досталось.

Тодороки понятливо кивает и берётся за ручку двери. Хмурится, вспомнив вчерашний разговор с матерью, и неловко переступает с ноги на ногу.

— Фуюми?

— М?

— Это вы дарите маме горечавки?

Сестра хмурится, поправляя очки, и неуверенно косится в сторону отцовской палаты.

— Нет, я думала, это…

Шото качает головой, и в ответ на тревогу в глазах старшей, поспешно добавляет.

— Возможно, мама что-то путает. Не бери в голову.

Толкает дверь в палату, кидая на амбразуру все скромные запасы оставшейся храбрости за душой, и медленно выдыхает. Смотрит сначала на ровные зубцы кардиограммы, на стопку перфузоров и на белые простыни, затем — на отца. Не видит ни горящего пламени, ни гордого разворота плеч; всё, что ему в человеке напротив знакомо — это яркие, как фонарики, глаза. Бирюзовые, совсем как у…

Обрывает себя на половине незаконченной мысли и прислоняется спиной к двери.

— Шото.

— Отец.

Разговора по душам не случается.

* * *

Разговора по душам не случается. За дверь палаты его тоже не выставляют. В некотором смысле Шота даже остаётся немного восхищённым: Старатель буквально пользуется своим положением и тратит по меньшей мере пятнадцать минут на то, чтобы поговорить про его школьные успехи и, главным образом, промахи; не то чтобы хвалит, но признаёт определённое наличие прогресса в освоении квирка; проходится по отставке Всемогущего, потому что он не может не; напоминает о единственном возможном варианте в качестве будущего агентства для стажировки.

Он ведёт себя так же, как и всегда.

Шото слышит:

— Ты должен верно оценивать себя и свои шансы.

Шото слышит:

— В твоей жизни не будет места друзьям.

Шото слышит:

— …У тебя есть брат и сестра, и это…

И ему вдруг становится очень легко. Настолько, что нога сама слетает с тормозов.

— Два, — перебивает он.

— Что?

— У меня два брата, — повторяет Шото и впервые за долгие годы отпускает себя.

Он говорит:

— Я тебя не ненавижу.

Он говорит:

— Но я тебя и не люблю.

Он говорит:

— Я простил: за себя, за Нацуо и Фуюми. Я простил за маму, потому что простила она.

Шото выпрямляется. Вспоминает бирюзовые, яркие как фонарики глаза и вечно лохматые волосы. Негромкий смех и жаркие вспышки голубого пламени. Вспоминает острый язык и такие же острые коленки. Тонкое, словно по линейке нарисованное лицо и жёсткую, прямую спину. Такое же жёсткое, упрямое, непримиримое нутро.

Он вспоминает. И впервые за шесть лет произносит запрещённое дома имя вслух:

— За Тойю не прощу никогда. — Подхватывает брошенный на пол рюкзак и из последних сил сжимает лямки. — Я рад, что ты выжил. Выздоравливай.

Из палаты Тодороки почти выбегает. Испуганного бормотания Нацуо и Фуюми почти не слышит. От первого пахнет дешевым кофе из автомата и злостью, от второй — тревогой и ужасающей нежностью. Они сидят по бокам возле него в больничном холле, сидят и что-то говорят, а Шото прижимает ладони к щекам и понимает, что плачет. Плачет и вдруг смеётся. Вытирает слёзы и сопли, господи боже, и запрокидывает голову.

— Тойя дал бы мне по роже, — бормочет он. — Сначала ему, конечно, — небрежный кивок в сторону палаты. — А потом мне.

Нацуо и Фуюми замирают. Оба. Смотрят друг на друга поверх его макушки, а Шото терпеливо ждёт.

— Да, дал бы, — соглашается Нацуо.

— Он мог, — вторит Фуюми.

И они смеются. И плачут. Так, как не разрешали себе плакать вот уже шесть лет.

* * *

…А на подоконнике у Рей снова горечавка.

— И всё-таки... — начинает в очередной проклятый раз Тога.

— Меньше знаешь — дольше живёшь, — скалится Даби и щёлкает Химико по носу.

Та самая горечавка, купленная глубокой ночью в киоске. Последняя, что оставалась в ведре.

______________________________________

[1], [2] — «Механизмы радости», Рэй Брэдбери, сборник рассказов.