За любовь (гет)

— Если я когда-нибудь влюблюсь, — говорит Ганн, и его слова отдаются под сводом черепа гулкой, раскатистой болью, — то открыто заявлю об этом.

Шиннан стискивает посох — ее острые белые пальцы вонзаются в полированное дерево так, что еще немного — и гладкая поверхность покроется сетью трещин и рассыплется в щепы. У Шиннан — маленькие, тонкие ладони, ставшие совсем худыми с тех пор, как она носит в себе Голод. Под солнечными лучами Мулсантира они кажутся фарфоровыми — такими же хрупкими и слабыми.

Шиннан стискивает посох и знает наверняка — впечатление обманчиво.

Ганн не умолкает. По правде сказать, Шиннан часто думает, что ее спутник чрезмерно словоохотлив.

— Это, — продолжает сноходец, — мое обещание, моя первая в жизни клятва.

Шиннан медленно тянет сквозь стиснутые зубы прохладный утренний воздух.

— Заткнись, Ганн, — отрывисто бросает она. — Во имя Мистры... или что там тебе дорого. Заткнись.

* * *

«За любовь!»

Эти слова звучат для Шиннан издевательской, жестокой шуткой. Даже проклятие, поселившееся в груди, ворочающееся, скрежещущее по клетке ребер, кажется ей почти сносным — куда более сносным, чем напыщенное пустословие самовлюбленного повесы. Что этот каргов сын знает о любви? Что он вообще знает о молчании? Только то, что украдкой подсмотрел в чужих грезах да воровато присвоил?

Что знают они все? — предатели и преданные, бесконечный круговорот масок, замкнутый круг страдания, боли, неверия... Неверия, да. Губы Шиннан кривятся в неприятной усмешке.

Что о любви знает она сама?

Что она сама сделала ради любви? Или, вернее сказать — чего она не сделала?

Пустота в груди шевелится, цепляется хищными лапами, омерзительно жадно вылизывает нутро. Шиннан ощупывает рваные края кое-как зашитой раны, спрятанной под наглухо закрытой мантией, и морщится.

Лучше бы эту любовь вырвали из ее груди вместе с осколком меча Гит.

Лучше бы она ничего не знала о ней вовсе.

* * *

В ее снах Касавир всегда такой, каким она его и запомнила. Ее сны — потревоженная ветром сухая листва, ворох разноцветных обрывков, калейдоскоп, пестрые стеклышки разбитого витража, камни ляпис-лазури — они вьются вокруг, эфемерные, призрачные, будто горький дым рашеменских трав. Шиннан всматривается в них до головокружения, до кругов перед глазами. Она знает — где-то среди этих лоскутов кроются ответы на незаданные, но немыслимо важные вопросы; протягивает руку, тянется за ними, но пальцы всегда смыкаются на пустоте. Чужая память проходит сквозь ладонь и рассеивается — дым да студенистый туман. Все дрожит, качается, пляшет под ногами, кружится, кружится, кружится...

А потом обретает четкость.

Бесконечный лабиринт ее снов неизменно сходится здесь — в невервинтерском храме Тира, слишком реальном после туманных видений.

Шиннан снова и снова думает, что причина этому — Касавир. Зыбкая природа грез ничего не может с этим поделать — даже здесь, среди иллюзий и воспоминаний, она почти физически ощущает что-то, чему с трудом подбирает слово. От Касавира всегда веяло спокойствием — тем самым, которого так не хватало ей. Надежностью — той самой, которая вскрывала ее собственную уязвимость, будто гноящуюся рану. Шиннан ненавидела его за это — старательно убеждала себя, что ненавидела.

Незыблемость, вдруг догадывается Шиннан. Столь простое, но позабытое в Рашемене слово всплывает в голове. Когда все рушилось, катилось в Преисподнюю, ту или иную, когда Тени пожирали известный ей мир, даже когда погибла Шандра — Касавир оставался непоколебим.

Ткань ее снов сохранила это, воплотила — и стала куда отчетливее реальности последних дней.

Переплетенные дороги снов приводят ее в давно ушедшую ночь перед испытанием поединком. Безмолвие храма — плотное, материальное — совсем как шерстяная рубашка Касавира, в которую она уткнулась лицом, кусая губы и без толку глотая соленые слезы. Паладин всегда представлялся ей неотделимым от собственных доспехов — нерушимая холодная сталь, то ли отражающая солнце, то ли источающая собственный свет; и тем крепче врезалась в память щекочущая щеку мягкость простой ткани.

Мягкость, с которой он касается ее содрогающихся от рыданий плеч и рассыпавшихся по ним волос — такая осторожная и предупредительная, будто он сам боится спугнуть ее хрупкое доверие.

Шиннан хотела бы его за это ненавидеть — под его теплыми пальцами рушилось все, что она столь тщательно возводила, плавилась собственная небезупречная броня, обнажались трещинки да изъяны; оставалась только перепуганная, уставшая девчонка, которой не за что удержаться, пока привычный порядок вещей раскачивается, будто на качелях.

Только за подставленное плечо, только за судорожно стиснутую шерсть рубашки — невыразительно серую. Серый, думает Шиннан между всхлипами, — лучший из цветов после карнавала красок из других ее снов.

Когда Касавир приподымает ее лицо за подбородок и бережно вытирает слезы с мокрых щек, замолкает даже Голод, не оставляющий в покое даже здесь. В ее снах Касавир почти всегда молчит — Шиннан досадует, чувствуя, как с каждым новым днем забывает его голос. Каждый новый день забирает его по частичке; ей кажется, что если Голод однажды сорвется с цепи и пожрет ее саму, то воспоминания о Касавире — первое, чего она лишится.

Ее проклятие — та еще тварь: она не станет оставлять самое вкусное напоследок. Вцепится, сожрет, вылижет дочиста, не оставив ни крошки.

Касавир из ее сна ничего не знает ни о проклятии, ни о том, как отчаянно она цепляется за каждую деталь, которая пока еще ей осталась. Он не выпускает ее из рук; на какой-то невыносимо сладостный миг Шиннан кажется, что стоит закрыть глаза, поддаться — и он ее поцелует, но она глотает горькую улыбку.

Ее сон — всего лишь воспоминание, память о пронзительной, но не свершившейся близости. Настоящий Касавир ее не целовал — ни тогда, ни позже.

Шиннан думает, что способность сознавать собственные сны, а не отдаваться на волю потока — худший из даров, преподнесенных ей обезумевшей каргой. Она сама протягивает руку — настоящей ей так и не достало на это решимости — касается виска, скулы, щеки, и плоть под пальцами — живая, теплая — кажется настоящей.

Это всего лишь сон, греза, мечта — ей совсем не обязательно отражать реальность.

Шиннан судорожно вздыхает.

Чужое присутствие ощущается рябью, сквозняком, тянущим из-под неплотно прикрытой двери. Тишина храма, мгновение назад мирная и убаюкивающая, становится удушливой и игрушечной. Да и сам храм — декорации, макет, заключенный в стеклянный шар. Шиннан выпрямляется так легко, словно крепкая рука Касавира не удерживает ее за плечи. Да, отрешенно отмечает она, поднимаясь на ноги с резной скамьи. Касавира теперь тоже нет. Не только здесь — он мертв, Аммон Джерро сказал об этом совершенно отчетливо. Все это время ей не давала отчаяться мысль о том, что она покончит с проклятием, вернется в Невервинтер и разыщет его.

Может, у нее будет еще один шанс. У них обоих будет.

Что ей остается теперь? Только шанс разыскать кости?

«За любовь», значит. Так оно звучало в ее пробудившейся памяти?

— Надо же, — бросает Ганн, и в его голосе сквозит уже привычная непринужденная насмешка. — Я ожидал, что у тебя будут куда более захватывающие сны. А на деле — все такие же, как у деревенских девок. Если ты позволишь мне сказать — о, я вижу, что позволишь! — деревенские девки, как ни поразительно, оказываются даже куда более изобретательными. Быть может, правда, все дело в том, кто им снится — ложная скромность, как ты наверняка заметила, мне не...

Шиннан обрывает его на полуслове.

— Никогда больше не приходи в мои сны без приглашения, Ганн.

— А иначе?

— Иначе — я придушу тебя голыми руками, наглый ты сукин сын.

Он изображает поклон и уходит — поразительное послушание.

Что он знает, думает Шиннан, устало разглядывая затягивающую следы Ганна пустоту. Что этот каргов сын знает? В том, как она пыталась ненавидеть Касавира, было куда больше любви, чем во всех доступных Ганну фантазиях. Он, столь щедрый на блестящие слова, столь жаждущий обожания, думает, что любовь — это мед и патока, это грёзы и нежное дыхание утра, красота, эфемерная, воздушная, порхающая, будто расписное крыло бабочки.

Шиннан кривится и касается безобразного шрама, надвое рассекшего грудь — только мясник мог так резать живут плоть. Только любовь оставляет такие шрамы.

Ее сны — вихрь, подхваченный ветром. Они кружатся, вьются у ног — дым, пепел, обрывки чужой памяти. Незыблемый мгновение назад храм Тира рушится, осыпается, обнажая пустоту — такую же бездонную, как Голод в ее груди.

Только он один с ней и остается.

* * *

Наутро, когда маленький отряд вновь отправляется в путь, Ганн молчит. Шиннан спиной чувствует его пристальный взгляд, но сбрасывает его, будто надоедливое насекомое. Пока Ганн молчит, она может мириться с его присутствием. В конце концов, Ганн — не Бишоп; последнего она бы с большим удовольствием убила еще раз, чтобы собственноручно вмуровать в стену и вбить ему в глотку все исторгнутые из поганого рта слова. Стрелы, которые выпускает Ганн, метят только в нее, не в Касавира — что ж, с этим она может мириться.

Как с Голодом, крепнущим между ребер.

Как с тем фактом, что осколка меча Гит больше нет в ее груди.

Как с любовью, которую она все еще носит у сердца — едва ли менее тяжкое бремя. Она больше ее не прячет — в чужой стране, где никто не видит ее истинного лица за маской, ей это ни к чему.

Если любовь породила это проклятье, то она и положит ему конец.

Чего бы это ни стоило.