Серое Ухо (джен)

Глупышка играла среди травы, что доставала ей почти до пояса. Глупышка. Так Сероухая сразу назвала ее. Только глупцы могли выбрать местом отдыха поляну посреди этого леса, какой бы спокойной и красивой она ни казалась. Лишь полные дураки теряли бдительность в месте, где водятся чудовища.

Такие, как Сероухая.

Она учуяла человека издали, как всегда бывало. Понеслась сквозь лес, заранее ругая себя за глупые надежды. Она быстра, но еще ни разу ей не удавалось спасти заплутавших путников от голодных и злобных обитателей леса. Сероухая спряталась в кустах возле полянки, несмотря на то, что думала сразу броситься на помощь сразу. Она настолько не ожидала увидеть человека, который не убегает, не сражается за жизнь и не кричит, а с улыбкой играет в траве, что застыла в замешательстве. Она не могла сказать, сколько лет девчонке. Та была человеком, а Сероухая давно не видела людей так вблизи: спокойных, почти неподвижных. Кислой старостью от гостьи не пахло, да и не ревела она как малой ребенок. Правда, росточком не дотягивала даже до средней елочки, но Сероухой с ее размерами все казались маленькими.

Сероухая пряталась в кустах долго. Сначала просто смотрела, думая: «Если кто начнет ее жрать, я помешаю». Никто почему-то не начал, хотя люди здесь обычно и часа не проживали. Девочка плела себе венок и насвистывала мелодию, которая очень скоро клещом заползла и в уши Сероухой. Тряси головой сколько хочешь — не вытряхнешь. Девочка сидела на поляне уже слишком долго. Пришла она сюда явно с недюжинным запасом удачи, но все имеет свойство заканчиваться. Сероухая решила, что хватит испытывать судьбу, и вышла из кустов. Девчонка резко подняла голову. Испуганный зайчонок. Сейчас завизжит, и ведь слетится на ее крик кто только может. Побежит, не разбирая дороги, и хорошо, если не споткнется о ветку и не сломает ногу.

Девочка не закричала. Уставилась, нелепо вытянув лицо, а Сероухая внезапно для себя остановилась на полпути и замерла, глядя в ответ.

А потом глупышка протянула к ней руку, будто, стоя так далеко, могла коснуться узкой морды Сероухой. Улыбнулась так солнечно, что клыки свело.

— Ты тут живешь? Как тебя зовут?

Сероухая зарычала. Какое же бестолковое существо! Она скакнула вперед, но девочка даже не пошевелилась. Ее протянутая рука манила к себе, как молодая здоровая олениха. Сероухая представила нежные пальцы на своем носу, возле глаз, возле серого уха, так выделяющегося посреди черной шерсти. Затрясла головой, прогоняя фантазии. Не заметила, как девчушка подошла и провела ладонью по носу, а затем улыбнулась и уничтожила одним словом:

— Нежная.

Нужно было зарычать снова, оттолкнуть ее, но Сероухая выдохнула и опустила морду, вжимаясь носом в мягкое плечо. Это человеческая кожа нежная, а совсем не ее — кожа чудовища, на которого крестьяне пошли охотиться с вилами, стоило украсть одного барана. Кожа той, кто разрывает безжалостно и зверей, и людей, осмеливающихся напасть.

Но в тот день она больше не зарычала, не выпустила когти. Сероухая стояла, пока тонкие пальцы теребили шерсть на шее и плечах. Она стояла, очарованная, так долго, что не заметила, как девчушка ушла.

Конечно, следующие недели она думала, что глупого человека больше не увидит. Той повезло войти в лес и задержаться в нем, но удача не может оставаться с одним существом так долго. Путь домой точно убил ее. Но это ничего. Встреча с ней, ее прикосновения — и так слишком большое везение для Сероухой. Самое большое в жизни. Невозможно, чтобы ей повезло еще больше и девчонка вернулась. Несколько раз Сероухая видела ее во снах, чувствовала запах пота, земли и хлеба. В тех снах она играла с девчушкой, будто ласковый пес, совсем не похожий на монстра. Бегала за ней с притворным рычанием, а затем позволяла догонять себя и валить на траву. И нагибала голову, чтобы девочка смогла нацепить на уши цветочный венок, от которого тянуло чихать.

Когда Сероухая увидела ее еще раз, то подумала, что спит.

— Привет! — так странно, девчонка застала ее врасплох. Сероухая не учуяла запаха, не услышала шагов. Она даже вздрогнула, когда ушей коснулся знакомый голосок. — А я тебе малину принесла! Немного, правда, взяла, чтобы родители не заметили. Мы как раз всю сняли. Тебе нравится сладкое? — она протянула маленькое лукошко, до половины засыпанное ягодами.

Сероухая, не думая, сгребла ягоды и тут же закинула все в пасть. Темно-красные мягкие плоды оказались не такими сладкими, как мед из ульев, зато, чтобы съесть их, не нужно было подставлять морду и лапы под жалящую злобу пчел.

— Мне пироги с малиной нравятся. Скоро празднование в честь Бога Солнца, покровителя нашего — Фишме, — она посмотрела на небо и коснулась растопыренной ладошкой груди в области сердца. — Я тебе принесу немного, если смогу спрятать кусочек.

Сероухая неожиданно для себя кивнула. Она уже и забыла, как это — кивать, соглашаясь, а сейчас вспомнила. Еще вспомнила, что за угощение следует говорить спасибо, и заурчала. Вытерла морду тыльной стороны лапы — так она раньше не делала тоже. Девчонка улыбнулась.

— Меня зовут Тэллине, — сказала она. — А… а тебя… тебе можно придумать имя? — вывернулась она.

Тэллине. Прекрасное имя. Как прохладный ручей, как сладкая жирная добыча, как тихая ночь, когда только невидимые жуки стрекочут, как яркие звезды на глубине спокойной глади черного неба.

Сероухая показала на свое серое ухо.

— О, — заулыбалась широко Тэллине. — Да ты вся черная, а ухо одно серое! У нашего пса вот белое… правда у него и лапа еще белая одна. Я буду звать тебя Серое Ухо, хорошо? Меня так в деревне дразнят…

Сероухая кивнула. Пусть так.

И с тех пор Тэллине будто поселилась в лесу. Могла бы Сероухая говорить, спросила бы, почему та так редко возвращается в село к родителям. Неужели те ничего не замечают? Пусть Тэллине все чаще понимала ее без слов, но на этот вопрос не отвечала, а вскоре Сероухая и сама забыла о сомнениях. Они бегали по лесу вдвоем, совсем как в ее снах, и человеческая девочка не отставала от нее, ловко пробираясь через заросли, будто жила в лесу с рождения. Они купались в холодных ручьях и даже один раз загнали вместе оленя. А когда Тэллине ночевала в лесу, Сероухая бережно охраняла ее, как сторожевой пес.

Тэллине без конца рассказывала ей о семье: о боевой старшей сестре, которая вровень с мужиками стать хочет и штаны носит, о бабушке, к которой слушать сказки приходит вся ребятня из деревни. О маме, которая учит ее раненых зверей лечить, даже диких! И об отце, который нож подарил и обещал на охоту сводить.

Сероухая слушала, и истории казались знакомыми. Будто она слышала их уже давным-давно. И от странного ощущения становилось так спокойно, что под рассказы Тэллине она засыпала в ночи, как дети от бабушкиных сказок.

Она не знала, в какой из бесконечной вереницы дней, проведенных вместе, поверила, что Тэллине навсегда останется с ней. Когда она так ошиблась? В лесу, где могут жить лишь те, чья шкура крепче, как доспех, а зубы и когти смертоноснее ям с наточенными бревнами. Сероухая не заметила ничего необычного в день, когда Тэллине пропала. Не почувствовала, что подруге нужна помощь. Не нашла следов. Сероухая металась по лесу два дня, но не обнаружила ничего, даже запаха, будто Тэллине и не приходила сюда никогда. «Она могла заболеть, — решила, наконец, поверить самому безобидному объяснению Сероухая, — или родители узнали, что она бегает в лес, и заперли».

Но волнение так драло брюхо, что Сероухая не могла не проверить. Впервые за год она снова пошла к человеческому селению. К дому, возле которого рос малинник, всё ещё благоухающий редкими несорванными ягодами. Она нашла дом быстро. Даже не поняла как. Запах Тэллине исчез, и та никогда не рассказывала, где живет. Сероухая высмотрела жилище издали и принялась ждать. Она ждала несколько недель, но подруга так и не явилась. А однажды из дома вышла седая женщина и пошла к лесу. Сероухая знала ее: знание вспыхнуло в мыслях гаснущими углями, которые расшевелил ветер.

Женщина с исцарапанными руками приходилась Тэллине матерью. Той самой, что, не боясь, лечила и рысей, и орлов, и волков.

Она подошла почти к самому лесу, точнее, к тому, что люди называли лесом. Настоящий лес начинался дальше. Темная чаща, готовая схватить, ранить, обжечь, убить. В ней жила Сероухая, в ней чувствовала себя как в родном доме Тэллине.

Женщина встала на колени и положила что-то на траву. Сероухая учуяла.

Венок, от которого чесался нос, и кусок малинового пирога.

— Пять лет прошло, доченька, — всхлипнула мама. — А я все мечтаю: может, ты просто сбежала от нас, может, решила, что в городе жизнь лучше. Может, вернешься однажды — в мехах, шелках да с мужем богатым и ребятишками, а если и нищенкой хромой придешь, мы все равно примем и все тебе простим! — она закрыла рот руками, словно пытаясь не пустить наружу чудовище, рвущееся изнутри, и повалилась калачиком на траву. Завыла. Дико, как раненный зверь. И Сероухая, слыша ее рыдания, прижалась к земле, а в груди заболело так невыносимо, словно железом пронзили. Она подняла морду к неполной луне и завыла, как не выла никогда. Завыла, будто умирала, а затем бросилась в лес, слыша за спиной испуганный крик матери. Она мчалась, не разбирая дороги, а перед глазами стояла улыбающаяся Тэллине с лукошком малины.

И одна прядь слева из всей черной копны у нее была серая.