Змеиный венец (гет)

Судьба обошлась с Лаури Свенссоном плохо. По-свински, прямо сказать, обошлась.

Пока другие появлялись на свет сынками богатых купцов и наследниками герцогских корон, Лаури выкинуло в этот неуютный мир в доме бедного землевладельца. Мать умерла родами; каменистая земля отцовских владений рожала не лучше неё, и ко времени, когда Лаури научился бриться, их все по кускам отняли у них за долги. Вскоре после этого юдоль скорби покинул и папаша, оставив преданному сыну в наследство только гору винных бутылок.

Вот куда, спрашивается, Лаури было пойти? По его стопам?

Ну уж нет. Этот выход, пусть и самый простой, мог подождать. У Лаури была мечта.

Он жаждал во что бы то ни стало стать богатым. Любому дураку понятно, что это — предел счастья, доступного смертной душе в земной жизни.

Лаури выругался себе под нос, трогая шпорами бока лошади, путающейся в высоких, ей по грудь, диких травах, и с звонким шлепком прихлопнул впившегося в шею комара. Мечты — это прекрасно, человек без мечты не знает, зачем живёт, но как вышло, что мечта Лаури завела его сюда, в какую-то нехоженую глушь без дорог, в небывалый для их северных краёв зной самого долгого дня в году и белый, слепящий блеск недовольного солнца?

Вокруг тучами вился гнус, изводя седока и прядающую ушами лошадь. Ветра не было; откуда-то с сопок полз дым горящей пожоги. Укутанный в тяжёлый шерстяной плащ, Лаури отдал бы половину будущих богатств за глоток воды, но его фляга опустела ещё на полпути. Волосы слиплись, как после купания; по спине ручейками стекал пот.

Ничего. Уже близко, если старуха не соврала. А если соврала, он найдёт её и убьёт. Эта мысль придала ему бодрости.

Если всё получится, как надо, то все страдания будут стоить того.

После смерти отца Лаури посидел у его могилы с последней недопитой папенькиной бутылкой, пораскинул мозгами и пошёл в армию. Конечно, самыми богатыми людьми после дворян были купцы, но им приходилось сколачивать капитал и доброе имя долгие годы, а это никуда не годилось: какой смысл в деньгах, когда ты сам уже болен и стар? А вот солдат, коли ему повезёт, может вернуться небедным из первого же похода. Не за счёт жалования, конечно — но не всё ли равно?

Только вот беда: ни одной войны на горизонте не маячило. А без неё жизнь вояки Лаури Свенссона составляли муштра на учениях, лопата для навоза и беззлобные, в общем-то, но обидные укусы тех, кто старше и сильней.

Тогда-то, в один прекрасный вечер, когда поясница уже не разгибалась после уборки стойл, Лаури и вспомнил сказку о Змеином Вече.

Когда у них с отцом ещё были слуги, Лаури слышал, как они рассказывают её своим детям. Мол-де, раз за год, на летний солнцеворот, все змеи с окрестных земель собираются вместе, чтобы толковать о своих змеиных делах, и среди них восседает на каменном троне Змеиный Король — белый, золотоглазый, с драгоценным венцом на плоской голове. И если найдётся храбрец, который сумеет этот венец похитить, Король, чтоб вернуть свою корону, исполнит любое его желание…

Мало кто верил в это взаправду. «Бабушкины сказки»! Глупцы.

Лаури подготовился как следует. Даже разыскал настоящую колдунью, дряхлую бабку из прибрежной деревни; та совсем выжила из ума и нынче разве что предсказывала рыбакам погоду в шхерах, но Лаури купил ей кружку пива, и она погадала для него на цыплячьих костях из чьей-то чужой тарелки. Теперь ему не нужно было искать Вече по лесам и долам: он точно знал, где оно будет. Не забыл и подумать о том, как уйти от Короля и его подданных, унося добычу. В сказках героям каждый раз удавалось обхитрить змей, на ходу бросив им куртку, платок или шляпу — значит, и плащ тоже должен подойти, тем более вон какой он красивый, красный… Лаури нарочно вёз его на себе, несмотря на жару, и тряпка как следует пропиталась его запахом. Чтобы наверняка.

И, конечно, он придумал, чего потребует в конце.

Он хотел жениться на принцессе.

Ну и пусть у его величества Ларса Олафссона вообще нет детей. Быть такого не может, чтобы хоть у кого-нибудь из государей по соседству не оказалось дочки на выданье, а уж где змеи её найдут — не его, Лаури, забота. Его дело — есть с золота, объезжать лучших коней да ласкать молодую жену и её юных придворных дам.

Он тряхнул головой, отгоняя сладкие грёзы. Нужно быть настороже. Вон она, впереди — груда валунов, наверняка тех самых, о которых говорила колдунья. А за ней…

Лаури придержал лошадь, осторожно выглянул из-за каменного бока, и его сердце забилось быстро-быстро, как птица в силке.

В небольшой, по самый край залитой солнцем низинке кишмя кишели змеи. Сотни, тысячи, десятки тысяч змей.

Их было столько, что под ковром длинных, гибких, сплетающихся узлами и петлями тел не было видно земли. Лаури едва сдержал тошноту, подкатившую к горлу. Сколько из них ядовитых?.. Подрагивали, пробуя воздух, раздвоенные языки; за сухим шорохом трущихся друг о друга чешуйчатых животов и спин не было слышно даже комариного звона. Какая же мерзость!..

Честно сказать, Лаури уже почти был готов развернуть дрожащую, всхрапывающую лошадь и убраться подобру-поздорову, но тут ему прямо в глаз меткой стрелой впился солнечный луч, отразившийся от…

Короны.

Там, среди всех этих ползучих тварей, в самом сердце бурлящего змеиного котла, на плоском камне восседал он. Змеиный Король, белый среди коричнево-серой массы подданных, как последний снег на весенней грязи, огромный — в руку толщиной и, пожалуй, со взрослого мужчину от носа до хвоста…

Его корона была прекрасна. Как самый красивый летний цветок, как падающие звёзды в августе, как первый рассвет весны после ночи, которая длилась полгода.

Лаури сжал зубы, стиснул поводья — и ударил лошадь шпорами.

Она рванула с места в карьер, в два прыжка переходя на дикий галоп. Обезумевшим ветром промчалась вниз по склону, влетела в низину, как в озеро, разбрызгивая змей по сторонам. Омерзительно-влажно захрустели под копытами маленькие кости. От ужаса Лаури казалось, что это всё сон. Свет солнца слепил глаза, надрывное ржание лошади доносилось словно сквозь толщу воды, вязкий воздух никак не хотел лезть в горло. Внизу чавкало, всхлипывало и злобно шипело, а впереди…

Впереди был трон Короля Змей.

Лаури не запомнил, как, перегнувшись, свесился с седла. Как, пролетая мимо по широкой дуге, дотянулся и сорвал с белой змеиной головы её неземной, небывалый венец. Он очнулся только тогда, когда его лошадь во весь опор мчалась вверх, вверх, вверх и прочь по пологому склону — а змеи гнались за нею следом.

Он никогда не подумал бы, что они умеют ползти так быстро.

Лаури хлестнул лошадь поводьями, и она помчала ещё скорее, но змеи не отставали. Они летели за ним серыми молниями, сливались в стремительный поток, сминающий на своём пути высокую траву…

Они нагоняли.

Сквозь страх, помутивший разум, Лаури вдруг вспомил: плащ. Ну конечно!.. Он торопливо расстегнул пряжку, едва совладав с ней дрожащими руками, и воздух, летящий навстречу, сорвал алое полотнище у него с плеч. Некстати подумалось: это ведь часть выданной в армии парадной формы, если командир узнает, что он его потерял, простой выволочкой дело не обойдётся… Только потом Лаури вспомнил, что командиры ему больше будут не указ.

Он обернулся посмотреть, как глупые змеи жрут его плащ, и похолодел.

Змеиный поток перекатывался через кроваво-красное пятно в траве, не замечая. Не замедляясь.

Какие демоны вселились в этих тварей?!

Лаури принялся нахлёстывать лошадь, правя к голубеющему вдали лесу. Он сжал змеиную корону так крепко, что её зубцы ядовитыми зубами впились в ладонь. Перед глазами у него стояли сотни змеиных тел, слившихся в одну огромную, страшную, голодную змею, и серебряным стежком мелькающий в клубке проклятых гадов блеск белой чешуи.

Оказалось, что редкий молодой лесок — змеям не помеха. Лошадь запиналась о корни, едва не ломая ноги, и вязла в напитанном влагой мху, ветви хлестали Лаури по лицу, а огромная змея, идущая по их следу, будто ищейка, легко обтекала деревья, просачивалась под поваленными стволами и с каждым вдохом становилась всё ближе. Её передний конец разделился, растёкся на две струи, обгоняющие лошадь по сторонам, и Лаури понял: их берут в кольцо.

Почему? Почему эти твари быстрее боевого коня, несущегося галопом? Почему не помог плащ?

Почему, ради всего святого, Лаури Свенссон не мог мирно сидеть дома и не лезть, куда его не просят?!

Искать ответы уже было некогда, а жалеть — поздно. Впереди нежно пела вода, и Лаури, не думая, повернул туда. Лесной ручей оказался глубоким, поднятые лошадью стены брызг намочили Лаури с головы до пят, и на мгновение он позволил себе надежду на то, что змей снесёт течением.

Как бы не так.

Вода в ручье у него за спиной забурлила, как в кипящем котле, взбитая в пену бесконечным множеством змеиных хвостов. Гадины умели плавать.

Лаури всхлипнул с детской обидой. За что?! Он же просто хотел жить и радоваться!.. И тут лошадь закричала — не заржала, а правда закричала, почти как человек. Лаури глянул вниз — и увидел змей, повисших у неё на ногах.

Он изо всех сил ударил её по израненным шпорами бокам, и последним отчаянным усилием лошадь вылетела из леса на свет — в сизый дым горящей пожоги.

Её ноги тут же по самые бабки утонули в лёгком, хрустящем сером пепле, но она не остановилась, и каждый след от её копыт, отталкивающихся от земли судорожными, безнадёжными толчками, тлел красным, как зимний закат. Лаури уже не нужно было оглядываться, чтобы знать, что змеи всё ещё там, позади, и никак не оставят погони. Не помня себя, он поднял мокрый воротник, закрывая лицо, и, зажмурившись, направил лошадь прямо в пламя.

Бесконечное мгновение злого жара, дохнувшего в лицо, запах тлеющих волос — и огненная стена осталась позади, а Лаури полетел вниз.

Лошадь упала, чуть не раздавив его своим весом — Лаури едва успел откатиться от бьющейся в корчах туши. Её глаза бешено вращались, изо рта потоком валила пена; в последний раз дёрнувшись, ноги деревянно вытянулись, и лошадь затихла, перевернувшись на спину. Вся шкура повыше копыт была в чёрных точках змеиных укусов.

Силясь втянуть воздух в ушибленную падением грудь, Лаури поднял голову и понял: всё.

Чешуйчатые, гибкие, неостановимые, не торопясь, будто зная, что добыче уже некуда деться, змеи ползли прямо сквозь огонь, и огонь был бессилен причинить им боль.

Лаури невольно сделал шаг назад. Ещё один, ещё. Потом развернулся и побежал, не разбирая дороги.

И чуть не упал снова, ударившись лбом о большущий валун, некстати оказавшийся на пути.

Валун!

Смаргивая пляшущие перед глазами звёзды, Лаури с остервенением подпрыгнул и вцепился в уступы камня.

Гранитная глыба, раскалённая пламенем пожоги, обжигала ладони, но Лаури лез, сдирая ногти, и добрался до вершины. Только там он понял, что до сих пор крепко сжимает что-то левой рукой. Правой с трудом, по одному, разогнул пальцы. Змеиный венец был весь в потёках его собственной крови, но никакая грязь не смогла бы скрыть его блеск.

Почему? Почему он просто не бросил эту проклятую дрянь вслед за плащом, когда понял, что сказки врут?!

Змеи прибывали, как вода в половодье, и скоро валун стал островом в живом хищном море. Смогут ли они забраться на камень? Да даже если и нет — долго ли Лаури продержится тут без еды и воды? Долго ли сможет не спать, чтобы не свалиться во сне прямо им в пасти?..

Змеи расступились, образуя живой коридор, почтительно склонили головы, и к камню вальяжно выполз Змеиный Король. Лаури взглянул в его золотые глаза и ясно понял: если он прикажет, его подданные достанут добычу не то что с какой-то жалкой каменюки — с самой высокой горы на свете.

Неподвижные змеиные морды — не лица людей, по ним не прочитаешь ни мыслей, ни чувств. Змеиный Король быстрым движением высунул дрожащий язык, с шипением втянул обратно, и Лаури не выдержал.

— С-стой! — выдохнул он, уже не беспокоясь о том, каким жалким блеянием звучал его голос. — Я х-хочу говорить!

Змеиный Король поднял голову высоко над землёй, свернул хвост кольцом, и его насмешливый, древний голос зазвучал у Лаури прямо в черепе, позади глаз.

«Говорить? Что ж. Давай поговорим».

* * *

Есть мужество драться, и есть мужество отступать. Так говаривал дед, сколотивший из своры дерущихся княжеств единое царство всем соседям на зависть; так любил говорить и отец. Заряна слышала от него эти слова, когда злилась на служанок и в сердцах прогоняла бедняжек со двора, когда ссорилась с нянькой Ульной и ревела у папы на коленях, слишком гордая, чтобы первой идти мириться.

Нынче, годы спустя, настал день, когда пришёл Зарянин черёд вернуть отцу его мудрость.

Ребристый свод высоких, светлых царских палат был похож на перевёрнутый корабль. За раскрытыми ставнями оплакивал смерть лета безутешный осенний дождь, но в трёхногих жаровнях горели благоуханные дрова, и воздух над ними плясал от жара. Звеня бубенцами, кувыркались скоморохи, лилось в серебряные чаши вино, заходились песней гусли и жалейка, и гости без устали пили за долгие лета Лаури Ларссона и Заряны Всеславны.

Разве не этого она всегда хотела?

Разве не мечтала о синем платье невесты, расшитом серебряной ниткой, будто морозным узором, с подолом, широким, как шатёр? О рябиновом венке поверх кольцами сложенных кос, тяжёлом от гроздьев пылающих ягод? О том, что жених её будет статен и хорош собой?

За двумя длинными продольными рядами столов пировали домашние и гости; стол молодожёнов стоял во главе поперёк. Туда-то к ним и тянулся длинный-длинный — конца не видно — поток тех, кто хотел пожелать им счастья глаза в глаза. Лаури сидел в большом шаге от невесты — прикоснуться друг к другу впервые они смогут лишь ночью, в опочивальне, так уж заведено. Он был так строен в своём иноземном узком камзоле с высоким воротом до самого подбородка, так крепко и ладно сложен! Чистое безбородое лицо, курчавые волосы цвета тёмного мёда зачёсаны набок…

Красивый, как в сказке. Вот только в коварной, недоброй сказке Ульны, где всё хорошее одним махом может вывернуться наизнанку. Где все злоключения кончаются свадьбой, но чеканные блюда и снежно-белые скатерти едва скрывают то, что даже царю уже почти нечего подавать на стол. Где по правую руку от государя сидят его воеводы — у кого безвольно висит пустой рукав, у кого повязка закрывает незажившую глазницу…

Заряна нашла Ульну глазами. Её старая, милая нянька с прочей папиной челядью сидела за отдельным столом в тени за рядом точёных колонн. Невысокая, крепкая старуха с бритой наголо головой и узловатым посохом в руке... Сколько Заряна себя помнила, Ульна не расставалась ни с ним, ни со своей телогрейкой из волчьей шкуры, что сейчас темнела среди сарафанов других женщин, как ель меж берёз.

Ульна поймала Зарянин взгляд; легонько, чуть заметно, кивнула. Её коричневое, жёсткое, почти без морщин лицо не выразило никакого чувства, но в зорких, древних глазах сверкнуло: «Знаю, девочка, знаю. Терпи».

Заряна не дала вздоху сорваться с губ и вновь повернулась к гостям. Милостивые Праотцы и Праматери, когда же кончится этот пир, где делают вид, что радуются, топя горечь в вине?..

Как бы ей хотелось, чтобы Ульна была ближе, за белым господским столом! Но тогда гости бы всполошились: ох, да ах, шаманка при царском дворе, где это видано! Свои-то давно к Ульне привыкли. Таких, как она, боялись, и отец бы, поди, не пустил её на порог, только вот шестнадцать лет назад его жена отправилась в чертог к Праматерям, рожая дочку, недоношенную почти на целую луну. Вы́ходить маленькую Заряну не взялся ни один травник, отец уже велел сколотить для неё крошечный гроб, но вещие камни Ульны решили иначе. Это они, маленькие камушки с непонятными знаками, привели её из далёких холодных земель, где берёзы ростом человеку по пояс, а листья у них с детский ноготок — привели и сказали, что здесь она очень нужна…

Ульна выкармливала Заряну кошачьим молоком и полынным соком. Вешала над её колыбелькой фигурки хищных птиц, скрученные из перьев — иногда Заряна смутно, как сон, вспоминала, как тянулась к ним младенческими руками. Ульна делала обереги из паутины и медвежьих когтей, окуривала спальню царевны горькими травами, от дыма которых слезились глаза, и — страшная, лысая, нездешняя и чужая — стала Заряне дороже всех после папы. Другие няньки учили Заряну вышивать и прясть, пели песни про царевича-сокола и пламя-птицу, но стоило им отвернуться — и она бежала к Ульне. Та расчёсывала Заряне волосы, бормоча себе под нос, и сказки у неё были совсем другие: про медведя, который силой взял в жёны царицу, и она родила от него Короля-за-Проливом, пращура нынешнего Ларса Олафссона; про горы, пустые внутри, в которых селятся крылатые ящеры, и тогда гора начинает дышать огнём, и снег зимой идёт чёрный. Если так случится, говорила Ульна, то самые смелые юноши и девушки из её племени, самые красивые и храбрые, идут к такой горе, забираются на вершину, к дыре, через которую дракон дышит, и бросаются вниз. Тогда ящер засыпает, и никто не знает, когда он проснётся снова…

А ещё это от Ульны Заряна научилась змеиному наречию. Ну, то есть как научилась — нахваталась чего-то по верхам, подглядывая за тем, как Ульна колдует… На нём очень удобно было браниться: шипишь себе под нос, а никто вокруг не поймёт и не отругает, мол, негоже царевне такие слова говорить.

И обереги к свадьбе, спрятанные в переплетениях Заряниных кос, ей тоже Ульна смастерила. Вплела их сама, своими руками, и мрачно сказала:

— Что могла — сделала.

Заряна вспомнила этот миг, сидя рядом с женихом, почти уже мужем, и вдруг остро, как игла в сердце, осознала, что завтра уедет из родного Стольнограда, от всех, кого любит. В глазах тут же встал непрошенный солёный туман, размывая лицо очередного гостя, что стоял перед новобрачными, произнося им здравицу. Седой согбенный старик, он виделся Заряне как через неровный лёд и бормотал что-то о том, что небеса благословят «избавительницу» и «заступницу». Что отправил на войну пятерых сыновей и ни одного не ждал назад, а тут, гляди-ка — вернулись двое. Что дай царевне Праотцы и Праматери долгой жизни и мирной смерти, и плодовитого лона, и всех других возможных даров.

Лаури Ларссон сидел неподвижно, равнодушно глядя сквозь гостя. Кажется, он за весь вечер не притронулся ни к угощению, ради которого выскребали последние крошки из царских кладовых, ни к полной чаше вина.

Заступница, да. Избавительница. Как же.

Как будто Заряна могла поступить иначе. Как будто кто-то бы смог.

Только не после того, как она увидела, как раненых ввозят в город — искромсанных, как мясо, изрубленных, как дрова. Одни кричали, другие — нет, и это было хуже: молчание людей, у которых уже нет сил на крик. С того дня их глаза снились Заряне каждую ночь: пустой, невидящий, заранее мёртвый взгляд.

Так странно. Ларс Олафссон, Король-за-Проливом, всегда был их царству добрым соседом. Отец впускал в гавань его длинные, узкие корабли с оскаленными мордами на носах и жалел, что северный брат по царственной крови старел бездетным: что-то будет, когда он умрёт? Кто наденет его корону? Но вот прошлой весной вместе с драгоценными мехами, моржовым зубом и клюквенным вином купцы привезли радостную весть: король Ларс отыскал сына, которого много лет назад похитили неразумным младенцем. Казалось бы, празднуй и радуйся, да благодари небеса за чудо! Но вышло иначе.

Летом на горизонте появились первые суда, несущие не друзей — воинов.

С тех пор, вот уже год с лишком, войне не было конца. Прошлой осенью женщины ломали спины, собирая пропадающий под дождями и первым снегом урожай. В этом году не было лошадей, чтоб пахать, и рук, чтобы сеять. Бесплодная осень перед голодной зимой — многие ли не увидят новой весны?

Многие ли успеют умереть от голода, а не от мечей и копий?

На войну поднялся стар и млад. Всякий стоял насмерть за каждую пядь родной земли, но враги остервенело пёрли вперёд, тесня защитников всё дальше и дальше, день за днём, шаг за шагом, и, когда Заряна своими глазами увидела из окна светёлки, как вдали над полем недавней сечи чёрной тучей вьются во́роны, она поняла: нужно с этим кончать.

Король Ларс воевал не за веру и не за землю: он хотел Заряну. Для сына.

Отец никогда не дал бы забрать её силой. Даже когда она сама упала ему в ноги, вымаливая благословение стать женой иноземному принцу, не желал позволять ни за что, метал молнии из-под кустистых бровей не хуже грозного бога грома. Он любил её. Правда любил — может, не всегда умел показать, но Заряна видела, потому что скрыть этого он не умел тоже.

Но ещё она каждую ночь видела, как враги разграбят и сожгут Стольноград. Как убьют каждого, кто выйдет им навстречу. Истыкают стрелами, будто ежа, обрубят руки и ноги, как ветки у поваленной сосны. Украдут воздух из горла и жизнь из опустевших глаз, и некому будет заплакать о жёнах и детях, умерших от голода в зимних снегах.

Девочкой Заряна мечтала, как выйдет замуж за одного из папиных воевод. Она не хотела в чужую семью и в чужой край. Но сейчас всё вдруг стало простым и понятным: что бы она ни сделала, она потеряет дом. Вот только ей выбирать, останется ли он у других.

Заряна выбрала.

Бормочущий старик наконец закончил свою речь и отступил, пропуская вперёд следующего гостя, краснолицего и пузатого. Сквозь усталость и тоску пробилось отвращение: этот был уже изрядно хмельным. Он торжественно открыл рот, видно, собираясь сказать что-то этакое, но вдруг икнул, согнулся и сблевал, чуть ли не прямо на скатерть. Заряна вздрогнула от омерзения, не выдержала, зашипела вполголоса слова шершавых, свистящих змеиных проклятий.

Толстяка увели под руки. Заряна потянулась за кубком, чтобы запить мерзкий привкус, заполнивший рот, и вдруг осознала, что Лаури, который почти не шевелился с тех пор, как сел за стол, повернул голову и смотрит прямо на неё, а взгляд его льдистых, светло-серых почти в белизну глаз холоден и остёр.

Ничто на свете не вечно — кончились гости, кончится и пир. Впереди ждало самое главное. Самое страшное. Заряне объяснили, что́ случится в первую брачную ночь; она не была уверена, что хочет такого, но знала, что вытерпит. Вытерпела же всё, что было прежде.

По обычаю, незамужние служанки раздевали её в комнатке, смежной с супружеской опочивальней, и пели.

— … Ухожу на закат,

На полночную звезду,

По полночной по тропе

Да по широкой по воде…

Так уж повелось издревле, что свадебные песни — родные сёстры погребальных плачей. Из чертогов Праотцов и Праматерей не возвращался ещё никто; так и Заряне будет не вернуться из-за Пролива, который летом, в добрую погоду, можно пройти на судне всего за семь дней.

— … А на чёрном-то льду,

А на тонком-то льду

Ни следочка за мной —

Ой, ни единого…

Девушки сняли с неё расшитые бисером башмачки, слишком узкие, натёршие ноги до кровавых пузырей. Сняли звонкие браслеты и ожерелье из серебряных монет. Омыли вспотевшее от горячего дыхания жаровен тело прохладной водой, пахнущей шиповниковым цветом.

— … Как в свой дом вернусь,

Как в родимый вернусь,

К милой матушке,

Ой, да к батюшке?..

Тяжёлый венок из рябины начал вянуть; когда его сняли с Заряниной головы, ягоды посыпались на пол, стуча, как град. Листья, тронутые осенней краской, казались ржавыми.

— А и не вернусь,

Никогда уж не вернусь,

Не найду пути

По большой воде…

— Всё, — вдруг сказала Ульна, когда Заряна стояла на дощатом полу босая, в одной длинной алой рубашке, и служанкам оставалось только разобрать ей косы. — Все вон. Дальше я сама. Кыш!

Не смея возразить, девушки выпорхнули из комнаты стайкой вспугнутых воробьёв. Ульна взяла гребень и села прямо на пол, скрестив ноги. Посох она положила поперёк коленей: он никогда не был от неё дальше, чем в длине руки. Заряна привычно опустилась перед старой нянькой на колени, уселась на пятки, чуть склонив голову вперёд, и Ульна начала расплетать ей волосы.

— Ульна, — сказала Заряна. — С ним неладно.

Та ответила не сразу.

— Не люб? — хмыкнула она, понимая без слов.

— Нет! То есть… — Заряна нахмурилась, пытаясь собрать мысли в охапку. — Люб, не люб — неважно. Но что-то с ним не то. Он сидел там, как… как… неживой! А когда я сказала… ну, по-змеиному, так глянул! Словно глазами убить хотел…

На сей раз Ульна молчала долго. В тишине она распустила Заряне косы, вынимая из них обереги. Принялась неторопливо расчёсывать длинные светлые пряди.

В последний раз. Сколько раз в жизни её рука вот так вот водила гребнем по Заряниным волосам, и этот сегодня — последний.

— Вот что, — закончив, сказала Ульна. — Возьми-ка.

И — подумать только! — протянула Заряне свой посох.

Заряна приняла его с трепетом: тяжёлое дерево, отполированное годами и годами прикосновения рук. Там, где Ульна держала древко, протёрлись пять выемок по форме её пальцев.

— Мне он достался от бабки, — сказала Ульна. — А ей — от её бабки, а той — уж не знаю, от кого. Возьмёшь его, как я всегда держу, да ударишь концом об пол, да скажешь вот так, — она прошипела по-змеиному. — Это значит «покажись». Запомнила?

Заряна робко кивнула.

— И вот ещё. Гляди-ка сюда, расскажу секрет.

Ульна сжала своей рукой Зарянины пальцы на древке, подсказывая, где искать, и Заряна нащупала на посохе тонкий, почти неразличимый поперечный шов. Потянула — и из потайной пустоты в древке скользнул узкий, чуть изогнутый, будто клык, кинжал.

— Это для верности. Мало ли. Заговорённый, режет не только смертных людей, — Ульна невесело ухмыльнулась. — По вашему обычаю, в первую брачную ночь должна пролиться кровь, а?

Она снова посерьёзнела.

— Всё, девочка. Ступай с моей молитвой.

За все свои шестнадцать лет Заряна так и не узнала, кому именно молится Ульна, но если она им верила, то и Заряна готова была поверить.

Ульна ушла, оставив её одну перед дверью в опочивальню. Раздетая, босая, Заряна тревожно сжимала посох. Углубления от чужих пальцев в тёплом, будто живом дереве были велики её маленькой, птичьей лапке, и Заряна почувствовала себя мальчонкой, пытающимся поднять отцовский меч, который ему не по руке.

Она сделала вдох, выдохнула. Всё, девочка. Тянуть вечно невозможно. Что будет, то будет.

В опочивальне трещал в очаге огонь и призывно раскинулась широкая, укрытая лебяжьими перинами и меховыми одеялами постель.

Он ждал её. Её принц. Её муж. Стоял у окна, спиной к двери, совсем не шевелясь. Не обернулся, когда у Заряны под ногой скрипнул порог.

Она почему-то замерла тоже. Потом, торопясь, будто боясь не успеть, непослушной рукой стукнула посохом об пол. По-змеиному выдохнула пересохшим ртом:

— Покажись!

Даже не видя лица Лаури, Заряна вздрогнула от того, как напряглись его плечи. Как у зверя, который услышал треск сломанной охотником ветки — вот-вот бросится.

— Ты не хочешь видеть, — глухо сказал Лаури.

— Х-хочу! — как же дрожит голос! — Я хочу знать, ч-чьей женой стану!

Он, кажется, вздохнул: плечи поднялись, опустились снова. Руки, стиснувшие подоконник так, что побелели пальцы, разжались, и Лаури медленно, медленно повернулся к Заряне лицом. Приоткрыл рот, словно хотел сказать что-то ещё — и из него, будто чёрный язык, показалась плоская змеиная голова.

Потом ещё одна. И ещё.

Змеи появлялись у него изо рта, одна за одной, стекали по подбородку и по груди, шлёпались на пол и никак не кончались. Заряна моргнула, не в силах осознать, что́ видит, не в силах принять; в голове отстранённо мелькнуло: «как же он дышит?» и тут же пришёл простой и ясный ответ — никак. Глаза Лаури — красивые, серые, прозрачные, как вода — закатились, так, что осталось лишь белое, и из их уголков, словно потоки чёрных слёз, скользнули наружу тоненькие юные змейки.

Руки поднялись, словно через силу; принялись неуклюже расстёгивать тесный камзол. На шее под высоким воротником чернели две сухие круглые ранки: следы от зубов.

Лаури сбросил камзол на пол, распахнул рубаху.

Змеи копошились у него внутри огромным клубком. Они извивались в разорванном животе, сплетаясь друг с другом вместо потрохов, ткацкими челноками сновали в щелях между рёбер, обнажившихся средь лоскутьев отходящей от мяса кожи. Так вот зачем был нужен узкий, наглухо застёгнутый наряд: лишь он один придавал тому, что стояло перед Заряной, вид человека…

Она отшатнулась назад. Упёрлась спиной в закрывшуюся дверь.

Лаури стоял, не пытаясь приблизиться. В клетке его груди, там, где должно быть сердце, виднелось что-то белое. Вот оно зашевелилось, развернуло неторопливые кольца, серебряной лентой высунулось меж двух нижних рёбер. Белый желтоглазый змей, увенчанный короной, от блеска которой Заряне пришлось закрыть лицо рукой.

«Довольна?» — спросил сухой, шелестящий голос прямо у неё в уме.

Заряна не ответила. Ей нечего было ответить.

— К-как? — только и сумела выговорить она.

«Бедный глупец пожелал в жёны принцессу. Мы связаны договором. Он хотел — он получил».

Почему-то в этот момент Заряна подумала не о том, что будет дальше. Не о том, что принц, за которого её сосватали, уже давным-давно мёртв. Она подумала об его отце.

— Значит, и король Ларс тоже?..

«Да. Он наш. А как иначе?»

Хоть что-то наконец встало на место. Девушки, конечно, не смыслят в войне, но Заряна раз за разом спрашивала себя: почему король Ларс не начал дело миром? Неужели ему было не жаль людей, кораблей, золота?..

— И… что будет дальше?

«Не твоего ума дела, девчонка. Но не страшись. Здесь нам больше ничего не нужно. Уговор был только на свадьбу, а свадьба уже почти случилась».

Заряна похолодела. Кончик носа закололо, пальцы стали как чужие. Она знала, что это значит.

«Всё,» - словно читая её мысли, сказал змеиный царь. — «Пора заканчивать».

Да. Пора.

Она проверила там, за порогом: клинок Ульны выходил из ножен легко и беззвучно. Заряна представила себе, как он стальной молнией рассекает воздух, как одним махом разрубает белую чешую и белые кости. Как она приносит папе плоскую голову в драгоценном венце — «погляди, за кого ты меня выдал!». Как папа надевает эту голову на копьё, и страшное знамя придаёт его воинам сил бить нечистые отродья, посланные мертвецом. Как отец сам ведёт своё войско в новый бой, навстречу новой крови.

Или, может, всё будет не так. Быстрее, проще. Всего-то и нужно, что повернуть нож рукоятью к Лаури, остриём себе в грудь. Немножко боли — и всё. Всё кончится.

Для неё.

А для тех, кто будет умирать в грязи от ран, если змеи, разозлившись, не отзовут своё войско? А для каких-нибудь других стран, куда они отправятся после за новой принцессой? Что, если ни у какого царя больше не найдётся взрослой дочки, и они выхватят невесту для своего принца из колыбели, вырвут из объятий матери, неоперившуюся, с необсохшим на губах молоком? Что, если возьмут такую, у которой уже есть жених, любящий и любимый?

Есть мужество биться до последнего вздоха, и есть мужество знать, когда ты побеждён.

Нужно много храбрости, чтоб прервать свою жизнь собственными руками, охраняя рассудок и честь. Для того, чтобы продолжать жить перед лицом того, что страшнее смерти, её нужно ещё больше.

Заряна никогда не была храброй. Но ей дали выбирать, и она выбрала.

Она бросила посох Ульны в очаг, и пламя жадно вгрызлость в древнее дерево. Распустила завязки у горла; перешагнула через рубашку, красным озерцом упавшую на пол.

По обычаю её страны, в первую брачную ночь царевны пролилась кровь.

Заряна лежала навзничь, запрокинувшись в сугробы подушек и перин, комкала пальцами простыни, зажмурившись, дышала сквозь зубы; последнее, что она ещё могла — это сопротивляться отчаянному, невыносимому желанию свести колени. Лаури навис над ней, неживой, бездыханный, и то, что двигалось у неё внутри, было холодным, длинным и скользким.

Заряна не помнила, как кончилась ночь. Не помнила, как её подняли из постели, в которой она оставила капли себя, похожие на раздавленные ягоды рябины. Не помнила, как служанки одевали её в дорогу, как украдкой утирали слёзы и шмыгали носом. Эти девочки росли с ней. Вросли в неё.

Все, кого она любила. Всё, что она любила. Они останутся, а её здесь больше не будет. Никогда.

У невесты, ставшей женой, был свой обряд для прощания с отчим домом. Когда Заряна, не чувствуя под собой ног, в последний раз спускалась по ступеням папиного терема, служанки вполголоса затянули:

— Как я выйду на двор,

На широкий на двор,

Поклонюсь крыльцу,

Ой, да родимому,

Да в пояс матушке,

Да в ноги батюшке…

Это была длинная песня, которую каждая девочка наизусть помнила с детства. Строчки тянулись и тянулись, подсказывая, когда и как кланяться старшему брату и младшей сестре, старой кормилице и маленькой прачке, маминым служанкам и отцовым конюхам. Все домашние, господа и слуги, собрались во дворе, чтобы проводить новую Принцессу-за-Проливом. Все они были добры к Заряне с мига её рождения, защищали, любили и баловали, и она не хотела обидеть ни одного из них. Вот только всё, на что её хватило — поравнявшись с Ульной, стоящей чуть в стороне ото всех, упасть перед ней на колени. Уткнуться лбом в землю, мечтая об одном: никогда больше не встать и не видеть света.

Заряна ждала её гнева, упрёков за погубленный посох, но Ульна лишь молча положила ей на голову руку, тяжёлую и твёрдую, как сосновый комель, и, подняв взгляд, Заряна увидела у неё в глазах невозможную, грустную боль.

Отец не дал ей поклониться ему в ноги. Он сгрёб дочь в охапку, прижал к себе с медвежьей силой, обнял крепко-крепко, до боли. Заряна прижалась к его твёрдому, надёжному плечу, чувствуя щекой, как колется его жёсткая седая борода. Она ждала, что, прощаясь, будет плакать, как никогда раньше, но не смогла проронить ни слезинки.

Сухие губы. Сухие глаза. И сердце тоже сухое — иссякший колодец, из которого не напьёшься, даже умирая от жажды.

А потом был путь в тряской повозке, и солёное дыхание моря, и шаткие сходни, и последний шаг по родной земле. Змеи сдержали слово: корабль, уносивший за Пролив Лаури Ларссона с молодой женой, увёл за собой и другие, нагруженные бородатыми воинами, одетыми в железо. Когда суда отошли от берега, несколько из них отстали от прочих, спустили паруса, и синие сумерки прорезало рыжее пламя. Так люди короля Ларса хоронили своих погибших, чтобы им было на чём плыть в другую жизнь, за Тёмную Воду, и капитаны пылающих кораблей оставались у руля и тоже горели заживо, потому что так у них понимали честь.

Путь по недоброму, неспокойному морю вместо семи дней занял едва не две дюжины. Волны швыряли корабль, как щепку, берег убегал и дал поймать себя лишь на самом пороге долгой, в полгода, северной зимы.

Только сойдя на твёрдую землю, Заряна поняла, что тошнило её не от качки.

За Пролив пришла беда. Это увидел бы даже слепой. Это чувствовала даже Заряна, которой казалось, что она не почувствует больше ничего и никогда. Когда их с Лаури корабль причалил в порту столицы, городская стража согнала народ поприветствовать принца и его супругу, но эти серые, усталые, напуганные люди не были похожи на праздничную толпу. Над площадями, по которым Лаури вёз жену в её новый дом, царило мёртвое молчание.

Сам он за всё время, что Заряна его знала, тоже не сказал ей ни единого слова.

Промозглый, угрюмый каменный за́мок был будто злой двойник папиных светлых палат. Король Ларс встречал новобрачных на крыльце — молча. Только едва заметно склонил в приветствии седую голову с холодными неживыми глазами.

Когда Заряна ступила с подножки кареты на булыжник внутреннего двора, пошёл снег — мелкий, острый, сухой, как крупа, жалящий лицо.

Больше он не кончался.

Снег падал и падал — то косматыми хлопьями, то роем колючих ледяных стрел. Он заметал разбитые дороги с вмёрзшими в грязь следами тележных колёс и свинцовые воды Пролива, леса́, ощетинившиеся чёрными елями, и серые скалы. Заживо хоронил по самые крыши нахохлившиеся дома.

Заряна видела всё это из окон. В замке были старые книги, пусть и на чужом языке, были иноземные, но всё же похожие на родные свирели и гусли, были прялки и ткацкий станок. Заряна могла бы себя занять — ей просто было всё равно. Она дни напролёт сидела у окна, просто потому, что раз есть окно, почему бы в него не смотреть; если бы его заложили, она продолжала бы глядеть в глухую стену.

По сути, когда с далёких вечных льдов на окраине мира спустилась непроглядная долгая ночь, и за окном, кроме тьмы, осталась лишь россыпь чахоточных звёзд на земле и на небе, так оно и вышло.

Праотцы и Праматери сжалились, и Лаури не пожелал спать с Заряной в одной кровати. Она вообще не видела, чтобы он когда-нибудь спал. Зато по вечерам они все собирались на ужин за длинным столом, совсем как настоящая семья. Лаури и его отец сидели неподвижно, не притрагиваясь к еде, и под их молчаливыми пристальными взглядами Заряна давилась каждым куском. Когда она вставала, кланялась, желая спокойной ночи, и сбегала из тёмной столовой, похожей на пещеру, король и его сын оставались сидеть. Может быть, они вообще никогда не вставали: ведь змеи цепенеют на холоде.

В замке было холодно. Не спасали ни гобелены на стенах, ни ковры на полу, ни меховые башмаки и шерстяные платья. В этом доме осталось слишком мало слуг, чтобы он всё ещё казался жилым. Те из них, что не разбежались, мрачные, молчаливые, как их господа, хотя бы топили камин в Заряниной спальне. Она хотела быть им благодарна, но пересохшее сердце забыло, как это.

Может быть, та, другая Заряна, которой она была до свадьбы, замыслила бы побег. Может, её не остановили бы ни стужа, ни снежные заносы, и она убежала бы хоть босой, пешком по льду намертво вставшего до весны Пролива.

Нынешняя Заряна знала, что бежать некуда.

Её живот рос, округло бугрился под складками платья иноземного кроя, и внутри шевелился клубок чего-то живого, скользкого и чужого.

По ночам она лежала, невидящими глазами глядя в потолок, высокий и тёмный, как небо, и вспоминала сказки, которыми её убаюкивала Ульна. Про огненные горы. Про огромных косматых зверей, роющих норы в промёрзшей земле. Про ягоды, похожие на чернику, которые, если их съесть, превратят тебя в волка. И ещё про змеиных матерей.

Говорят, если в жаркий день девушка, притомившись, уснёт в лесу, то змея может заползти к ней внутрь через открытый рот и вывести там своих детей. Потом они подрастут, им станет тесно, и они прогрызут себе путь на волю.

Зима не кончалась. Заряна всё чаще по утрам не вставала с постели. Зачем, если утро не наступает?

Она не думала о змеиных матерях. Не думала об Ульне, оставшейся без посоха, и отце, оставшемся без дочери. Не думала о том, что станет со страной, трон которой заняли змеи.

Если её вообще ещё что-то заботило, то только один вопрос.

Успеет ли она ещё хоть раз увидеть солнце?