Фрейлина (джен)

— Серенна! — зовёт её своим звонким, почти хрустальным голосом Гарриет.

И Серенна несётся к ней со всех ног, подобрав юбки своего лавандового платья, чтобы оно не мешало бежать. Она не единственная фрейлина Гарриет, но находится рядом со своей госпожой, пожалуй, гораздо чаще остальных. Серенна любит свою госпожу как родную сестру, а может и ещё сильнее (откуда Серенне знать — у неё никогда не было родных сестёр, да и двоюродных тоже) — они знакомы давно, ещё до тех пор, как оказались на Гермиланте.

Гарриет сидит перед туалетным столиком и — весьма безуспешно — пытается соорудить из своих белокурых длинных волос подобие причёски. На Гарриет пышное алое платье, украшенное кружевами и лентами, похожее на то, в котором она выходила когда-то замуж (разве что тогда её волосы были заплетены в косу, уложенную аккуратно вокруг головы, а на макушке крупной заколкой была закреплена столь же алая, как и платье вуаль). Тоненькая фигурка буквально тонет в ворохе ярких пышных юбок из тончайшего кружева, что поставляют на Гермиланту с Оуэтенхонна специально для Гарриет, любимой племянницы знаменитого генерала-солнце.

Сегодня на Гермиланте очередной бал (как будто есть здесь хотя бы день без пышных пиршеств), и Гарриет, вероятно, собирается приковывать к себе восхищённые взгляды всех вокруг — а главное, восхищённые взгляды своего деверя и того князька-иномирца, что так ей приглянулся. Серенна думает, что князёк-иномирец гораздо больше подходит Гарриет, да и как человек гораздо приятнее царевича Леона, но она никогда не скажет об этом и слова, если у неё не спросят совета напрямую. А ещё думает, что Гарриет ни к чему надевать кричаще-яркие платья или сооружать подобие крепости на голове, чтобы привлекать восхищённые взгляды.

Серенна вообще порой ловит себя на мысли — она думает слишком много для обычной фрейлины. И потому молчит гораздо чаще прочих.

Гарриет не поворачивает головы, когда слышит шаги у себя за спиной. Но этого и не нужно — Гарриет видит Серенну в отражении и улыбается ей одной из своих восхитительно-очаровательных улыбок. И когда Гарриет так улыбается, Серенна готова делать всё, что угодно.

— Причеши меня, милая! — говорит Гарриет и со вздохом добавляет. — У меня самой ничего не получается!

Серенна улыбается ей, кивает и принимает из рук Гарриет гребень. На гребне красуется герб. И не просто астарнский — всё-таки, Гарриет урождённая Астарн, и об этом не стоит забывать, — а личный герб генерала-солнце, Арго Астала.

У Серенны создание причёски выходит гораздо удачнее, чем у Гарриет.

— Серенна, — скалится в самой вежливой своей улыбке граф Хамон.

Все его улыбки Серенна считает мерзкими. Но эта — самая мерзкая из всех.

Благо — он не пытается хватать её за руки. К счастью, подобное обращение считается на Гермиланте верхом неприличия. А граф Хамон, при всей его невыносимости, приличия вполне блюдёт.

Серенна поглядывает порой на Гарриет, чтобы убедиться, что она ни в чём сейчас не нуждается и не проявляет излишнего легкомыслия (в таком случае стоит приложить все усилия на то, чтобы перенаправить её энергию в благое русло). Та сейчас звонко смеётся, слушая генерала Николая Ленчерски, и с насмешливой лёгкостью касается его рыжих волос — сегодня на балу слишком много генералов (трое из шести: любимый дядюшка Гарриет, Арго Астал, муж, Филипп Феодорокис да влюблённый в Гарриет Николай Ленчерски). И Серенна невольно перестаёт за неё переживать. Уж кому — а Николаю она верит.

— Не достанет ли в вас любезности оттанцевать со мной этот танец? — продолжает улыбаться граф Хамон, и Серенна молча кивает и протягивает Хамону свою руку, думая, что ей скорее не достаёт храбрости отказать другу мужа своей госпожи, нежели любезности.

Серенна хорошо танцует — и всегда хорошо танцевала. Она любит танцы. Пусть и не в той мере, что Астарны. И будь партнёр хоть чуточку приятнее, получить удовольствие стало бы совсем просто. Но Серенне приходится танцевать с самым омерзительным типом на всей Гермиланте. Ни о каком удовольствии не может идти и речи.

— Нашей очаровательной Гарриет стоит вести себя осмотрительнее! — говорит Хамон с неодобрительным цоканьем языком, когда видит, как Гарриет с сияющим видом шепчет что-то князю Нарциссу Изидор на ухо. — Порой она забывается.

Князь Изидор улыбается Гарриет, целует её руку — почти столь же галантно, как умеет Арго. Или его многочисленные сыновья. Они беседуют чересчур долго и слишком уж тесно (широкие шёлковые рукава роскошного одеяния князя почти всё время касаются локтя Гарриет) — и помешанный на дворцовом церемониале Леон, и вспыльчивый Филипп едва ли оценят подобное общение с братом женщины, что вот-вот объявит роду Феодорокис войну.

Запоздало в голову стучится мысль — князь Изидор, может быть, и не единственный, к кому царевич Филипп ревнует свою жену, но он единственный, ревность к которому Филипп позволяет себе показывать открыто. Да и Леон всегда был собственником — даже бывшей своей любовнице он не позволит настолько открыто интересоваться другим мужчиной. Тем более — братом почти уже официально врага.

Сейчас, правда, ни царевича Леона (он глава рода), ни Филиппа в зале нет — они принялись (в который раз за сегодня) ругаться из-за какой-то мелочи и, чтобы не смущать гостей, удалились в другую комнату. Прочие же в зале, кроме графа Хамона, в достаточной мере лояльны к Гарриет.

О том, что обо всём узнает Леон, Серенна боится много больше, хотя даже при воспоминаниях о вспышках ярости Филиппа хочется спрятаться куда-нибудь подальше. Желательно — за широкую спину Николая Ленчерски.

Должно быть, испуг Серенны отражается у неё на лице — скрывать отвращение, боль, радость, грусть она давно научилась, но страх... Страх, сжимающий её сердце своими стальными холодными руками, всегда появляется в её глазах слишком явно, чтобы кто-то столь наблюдательный, как граф Хамон, мог бы его не заметить. Она давно уже не маленькая девочка, чтобы бояться, но, по правде говоря, так и осталась ужасной трусихой.

На устах графа Хамона появляется гаденькая усмешка.

От одного её вида хочется закатить истерику. От одного её вида лицо Серенны становится белым, как мел.

— Порой забываетесь вы, граф! — говорит Серенна с пылкостью и яростью, каких от себя никак не ожидала. — Моя госпожа рождена герцогиней, а теперь она царевна. Она жена вашего сюзерена, граф. Вы не имеете никакого права говорить о ней дурно, если хотите иметь хотя бы видимость репутации честного человека!

— Не лучшие слова в лицо шантажисту! — откровенно потешается над ней граф Хамон, отвешивая положенный по танцу поклон.

Учитывая обстоятельства, выходит весьма издевательски.

— Вам никто не поверит, — почти шепчет Серенна, чувствуя, как жалко звучит сейчас её голос. — Вы слишком часто говорите гадости о всех подряд.

Хамон снова усмехается. Это сопровождается тремя быстрыми хлопками, затем ударом каблука левой ноги по полу.

Серенна почему-то смотрит на рукава его пурпурной рубашки и думает, что это ужасная безвкусица — приходить на бал в такой. Особенно, повязав на шее белый шейный платок. Но само имя графа Хамона — синоним безвкусицы. Не следует удивляться ни его серебристому плащу, ни столь нелепого цвета рубашке. Мысли в голове Серенны сменяют одна другую.

— Чего вы хотите? — наконец, спрашивает она неприлично дрожащим голосом, чувствуя, что вот-вот силы покинут её.

Граф Хамон улыбается.

— Серенна! — улыбается ей Гарриет, хватая за руку и утаскивая немного в сторону.

Гарриет — единственная, кому Серенна может это позволить. Гарриет — единственная, чьих прикосновений она не боится.

Прекрасные голубые глаза Гарриет сияют так ярко, что Серенна на мгновенье забывает и о мерзком графе Хамоне, которого она теперь ненавидит едва ли не с удвоенной силой (а ведь ещё до бала казалось — больше-то некуда), и о его просьбе, не выполнить которую Серенна теперь не может.

Причёска Гарриет кажется чуть растрёпанной — выбилось несколько белокурых локонов. И Серенна, скоро достав из своего ридикюля, сделанного в специальной технике, весьма малоизвестной в Ибере, шпильки, принимается деловито приводить волосы своей госпожи в порядок.

— Милая, Нарцисс обещал мне, что устроит одну встречу, — шепчет Гарриет, улыбаясь так весело, что у Серенны не достаёт духу хоть слово сказать ей о том, что встречи и разговоры её с этим человеком попросту опасны.

Гарриет счастлива. Гарриет в восторге. Она всего лишь дитя. Глупое и счастливое, наивное и восторженное. Ей можно только восхищаться, хлопать в ладоши её выходкам и бранить разве что в шутку. И Серенна, подобно хорошей нянюшке, готова делать всё, что угодно, чтобы это дитя не набило себе шишек и синяков.

Гарриет хочет сказать Серенне что-то ещё, но в зал, наконец, возвращается царевич Леон, и Гарриет поспешно замолкает, хотя ей ужасно не терпится продолжить этот разговор.

— Серенна, — окликает её царевич Леон, и Серенна поспешно приседает в глубоком реверансе.

У неё за корсажем две коротенькие записки весьма определённого содержания, написанные рукой Гарриет. Одна для князя-иномирца. Вторая — для князя Изидора. Само наличие записок может поставить под удар всё. И для Гарриет, и для Серенны. Даже если о них просто узнают, а не прочтут.

— Да, ваша милость? — Серенна старается ничем не выдать дрожи и страха. Впрочем, царевич Леон менее наблюдателен, нежели граф Хамон. И ещё более высокомерен. Её дрожь он, пожалуй, скорее примет за благоговение.

— Передай своей госпоже, что я буду ждать её через час в купальне, — царевич Леон улыбается, но в его улыбке и глазах так мало тепла, что это выходит почти устрашающе. — Если она, конечно, не слишком утомлена.

Царевич Леон не терпит отказов и непочтительности. И об этом Серенна знает не хуже кого-либо, кто живёт на Гермиланте достаточно долго, чтобы понять нрав её хозяина. И уж фрейлины с Гермиланты постигают эту истину гораздо быстрее других.

— Да, ваша милость, — снова приседает в глубоком реверансе Серенна и наклоняет голову как можно ниже.

А затем плавным движением выпрямляется и торопливо идёт — не бежит, не при царевиче Леоне, который может счесть это дурным тоном — в спальню Гарриет.

— Серенна! — Гарриет тянет к ней руки и едва не плачет.

Гарриет напугана. Она врывается в комнату босиком в тонкой шёлковой рубашке, промокшей насквозь, и тут же запирает дверь. Волосы Гарриет тоже мокрые. Серенна бросается к ней, стаскивает мокрую рубашку, помогает надеть сухую — рубашка уже заранее приготовлена. Не хватает ещё Гарриет простудиться! Затем Серенна вытирает так же заранее приготовленным полотенцем волосы Гарриет. А после — накидывает на её плечи узорчатую шаль.

— Он снова в ярости! — срываясь на всхлипы шепчет Гарриет. — Он опять на меня сердится!

Её лицо приобретает выражение искренней детской обиды, смешанной со столь же искренним непониманием. Губы Гарриет дрожат, а её саму трясёт. Серенна может только ласково и твёрдо обнимать её за плечи и слушать.

— Ни Леон, ни этот противный Хамон не могут его успокоить — на них он тоже сердится! — добавляет Гарриет, и тут остатки самообладания покидают её. Она принимается рыдать, словно ребёнок. — Серенна, я не знаю, как мне быть! Я так боюсь! Что мне делать, когда он придёт сюда?

Сердце Серенны сжимается от жалости и ужаса. Она согревает своим дыханием заледеневшие руки Гарриет и может думать лишь о том, что нужно как-нибудь помочь. Но чем может помочь трусливая рыжая девчонка, вздрагивающая от каждого шороха и ни единой ночи не проспавшая без кошмаров, другой девчонке?

Решение в голову Серенны приходит само. Оно глупое. Совершенно глупое. Бесполезное. Но в этот момент Серенна не думает об этом. Она просто видит страх и слёзы на лице Гарриет и даже не удивляется — удивится она немного позже — своей неожиданной решимости.

— Запритесь в спальне! — приказывает Серенна таким твёрдым тоном, что Гарриет от неожиданности перестаёт всхлипывать. — Я его к вам не пущу.

— Серенна! — в гневе кричит царевич Филипп, когда она оказывается между ним и дверью в спальню Гарриет.

Царевич — его следует называть генералом, ибо звания в Ибере ценятся больше титулов, но Серенна никак не может заставить себя называть его так — Филипп тяжело дышит. В его глазах столько ярости, что Серенна едва не теряет сознание, едва он пересекает порог будуара своей жены. Серенна не знает, что именно взбесило его настолько. Она и не может об этом думать, пока он смотрит на неё своими страшными бешеными глазами.

На сюртуке Филиппа не хватает пуговиц, манжеты едва не оторваны вместе с рукавами. Части украшений тоже не хватает — от них остались лишь торчащие нитки, и Серенне остаётся только гадать, когда они были оторваны (и кем — самим Филиппом, его братом Леоном или графом Хамоном).

Спина Серенны такая ровная, словно у неё стальной прут вместо позвоночника. Серенна изо всех сил старается стоять ровно и смотреть прямо на Филиппа. Знает — иначе не сможет выдержать. Иначе не справится. Иначе разрыдается. Упадёт на колени и будет просто умолять.

— Я не пущу вас к ней, — говорит Серенна настолько спокойно и твёрдо, насколько только может. У неё дрожат руки и подкашиваются колени. Она бледна, словно мел, а кровь в её жилах словно остановилась.

— Что?! — этот рёв, должно быть, слышат все в Кратве Щеу (именно так называется родовое поместье рода Феодорокис).

Серенна вздрагивает. Она намного ниже Филиппа. Она ниже даже Гарриет. Она маленькая, она хрупкая и она боится всего на свете. Но там — за дверью Гарриет. Которой тоже страшно. И она совсем дитя. Она — любимица Арго Астала, и в её родной семье никто даже не повышал на неё голоса. И вдруг Серенне думается, что Гарриет, должно быть, куда страшнее, чем ей самой. Эта мысль почему-то придаёт сил.

— У моей госпожи слабые нервы, — продолжает Серенна и не может узнать собственного голоса. — Пока вы не успокоитесь и не приведёте себя в порядок — я вас к ней не пущу.

Взгляд Филиппа становится настолько страшным, что кажется — таким можно и убить. И Серенна пугается. Действительно пугается. И оттого лишь прямее становится её спина. Серенна смотрит Филиппу прямо в глаза и про себя молится лишь одному — чтобы он ушёл.

Наконец, Филипп прерывает этот поединок. Он в гневе ломает туалетный столик Гарриет и кресло, которое нравится — нравилось — Серенне больше всего. На пол со звоном летят флакончики духов и фарфоровые фигурки. Они бьются на мелкие осколки. И Серенна вздрагивает от каждого громкого звука, но стоит перед дверью в спальню и не шевелится.

Филипп высказывает Серенне столько гадостей, что она едва ли в состоянии это выдержать. Он клянёт её, бранится, кричит столько всего такого, о чём даже думать ужасно. Он проклинает Гарриет, Серенну, Леона и Фрэнсиса Хамона. Он крушит всё подряд и даже желает им всем смерти.

Когда Филипп выскакивает из будуара всё в том же гневном порыве, как и врывался несколько минут назад, Серенна тяжёлым мешком падает на пол. Ей до боли хочется разреветься, но слёзы словно застряли в её горле.

— Серенна, — раздаётся щелчок замка и хлопок отпирающего заклинания, и Гарриет осторожно выглядывает за дверь.

Серенна медленно поднимается на ноги. Должно быть, она выглядит жалко. Гарриет хватает её за руку и затаскивает в свою спальню, после чего тотчас запирает дверь сначала на ключ, потом заклинанием. У Гарриет дрожат руки, а сама она столь же бледна, что и Серенна. Но сейчас в её глазах появилось что-то ещё помимо страха — благодарность. И Гарриет порывисто обнимает свою фрейлину.

— Спасибо тебе! Спасибо! — говорит Гарриет, и Серенна вдруг почему-то всхлипывает, прижимается к ней покрепче и принимается плакать. И слёзы эти приносят ей облегчение.

И вот уже Гарриет держит её за плечи и успокаивающе гладит по спине и по голове, а Серенна плачет навзрыд, и вместе с этими слезами что-то ещё покидает её. Она чувствует, что что-то неуловимо меняется в ней, но пока ещё не может разобрать, что именно.

Гарриет шепчет ей своим нежным голосом успокаивающие, утешающие слова на ухо. В них нет особого смысла — Серенне вдруг становится хорошо и легко на душе, как не бывало, должно быть, с самого детства. С тех самых пор, как Серенна запретила себе плакать. Сейчас Серенна чувствует себя человеком, выполнившим то, что он должен был сделать. Она чувствует себя почти гордо.

— Полежи со мной сегодня, — просит Гарриет, принимаясь расстегивать застёжки на платье своей фрейлины.

Так Серенна оказывается только в сорочке, чулках и нижних юбках (сейчас на ней их три). Гарриет ложится на огромную мягкую кровать, какие бывают, должно быть, только в имениях рода Феодорокис. Серенна послушно ложится рядом.

Остаток ночи они шепчутся о всякой ерунде — о платьях (Гарриет завтра хочет надеть голубое, которое ей так идёт, но цветом которого она не хотела беспокоить любимого дядюшку¹ несуществующей проблемой), о шляпках и вуалях (Серенна любит и носит лишь длинные вуали, достигающие самой земли, тогда как Гарриет специально укорачивает свои вуали, чтобы они были ей лишь до плеч или до лопаток), о бальных туфельках, о сапогах для верховой езды и для охоты (Гарриет, как и всякий из Астарнов, прекрасно держится в седле, но Серенна боится даже подходить к лошадям), о таинственных воздыхателях Гарриет и многочисленных подарках...

А утром в дверь стучится личный слуга царевича Леона и сообщает о требовании своего хозяина немедленно доставить Гарриет к нему. И Серенна тут же принимается торопливо помогать своей госпоже одеваться.

— Серенна! — слышит она утром, когда прогуливается по парку, голос царевича Филиппа и оборачивается.

Гарриет сейчас по просьбе царевича Леона общается с только что прибывшими гостями. На ней то самое прелестное голубое платье и белая вуаль, что не касается даже плеч. Гарриет неприлично прелестна в своём наряде. И так же неприлично восхитительно улыбается каждому из костей царевича Леона. Сейчас Серенне позволены несколько часов свободного времени, и она предпочитает гулять по прекрасным паркам Кратве Щеу и любоваться этим любимым детищем царевича Леона.

Филипп кажется виноватым. Снова. Он каждый раз чувствует себя виноватым после вспышек гнева, почти испуганным ими. И каждый раз не может остановиться, когда что-то выводит его из себя вновь. Серенна не знает наверняка, что именно злит его так сильно, что из доброго, в общем-то, человека, он на несколько часов вдруг превращается в само воплощённое неистовство.

— Простите меня за вчерашнее, — искренне просит царевич Филипп. — Я не знаю, что такое на меня нашло.

Он действительно раскаивается из-за своего поведения. Серенна прекрасно знает это. В обычное время он обычно бывает скорее ленив и пренебрежителен, чем груб. Он не столь капризен, как старший брат, сыплющий, подчас, едва ли не противоречивыми приказами. И Филипп, правда, старается не давать своему раздражению рушить всё вокруг.

Серенна уже хочет принять его извинения, мягко улыбнуться и попросить его впредь не слишком перенапрягаться (вспышки гнева случаются чаще, если Филипп чересчур утомлён своей работой), когда видит графа Хамона, прогуливающимся в обществе молоденьких новых фрейлин супруги царевича Леона, царевны Исольды, урожденной герцогини ГормЛэйт.

Сам вид графа Хамона, такого невообразимо наглого и противно усмехающегося, заставляет Серенну содрогнуться от отвращения. А следом приходит мысль — этот мерзкий человек давно был бы изгнан из Кратве Щеу, если бы не непрестанное покровительство Филиппа. Эта мысль заставляет Серенну вмиг позабыть о желании принять его извинения.

— Попросите лучше прощения у своей жены, — холодно отвечает царевичу Филиппу Серенна и, не позабыв о положенном реверансе, идёт прочь.

Она возвращается во дворец, поднимается по роскошной широкой лестнице, называемой восточной. Лестница украшена ахортонскими мотивами, и это кажется Серенне забавным — в убранстве Кратве Щеу есть небольшие области, украшенные так, как украшали бы другие Великие дворянские рода², кроме, разве что, Итиноссов, чей минималистичный стиль противен царевичу Леону, всегда предпочитавшему блеск и роскошь простоте и естественности.

Серенна замечает Гарриет, когда оказывается между третьим и четвёртым этажом. Её руки и тонкая шея ужасно бледны, но щёки раскраснелись, словно от бега. Гарриет прислонилась спиной к одной из колонн и просто стоит так и непривычно шумно дышит. Глаза её закрыты. Нехорошее предчувствие сжимает грудь Серенны и заставляет ускорить шаг.

И вдруг Гарриет стонет, словно от боли.

Серенна тотчас бросается к ней. Лоб у Гарриет ужасно горячий, но руки очень холодные. Гарриет едва стоит на ногах. Она лишь бросает совершенно страдальческий взгляд на Серенну, после чего вдруг обмякает в руках своей верной фрейлины, теряя сознание.

— Лекаря! — отчаянно кричит Серенна столь удачно проходящей мимо царевне Исольде, и та, завидев Гарриет в таком состоянии, ужасно бледнеет, и тут же, кивнув предварительно Серенне, торопливо бежит вниз, позабыв о извечных правилах приличия своего и мужниного родов.

— Серенна, — стонет Гарриет так слабо и жалобно, что становится понятно — вот-вот всё будет кончено.

С момента начала её внезапной болезни едва ли прошло больше суток, а Гарриет уже почти не узнать. Её кожа, обычно такая белая и мягкая, кажется пожелтевшим пергаментом, а вдруг резко проступившие скулы едва не рвут её. В уголках её губ скапливается кровь. Порой она содрогается от кашля и выплёвывает сгустки крови. Гарриет лихорадит. Ей постоянно больно. И своими жалобными стонами она извещает об этом всех вокруг.

Серенна не отходит от её постели с того самого момента, когда Гарриет сюда принёс на руках царевич Филипп. Меняет компрессы, вытирает выступающий пот, держит за руку, порой целует тонкие пальцы, и то и дело шепчет что-то успокаивающее, гладит по плечам, по растрёпавшимся волосам.

Гарриет подпускает к себе только Серенну и царевну Исольду. Даже лекаря Гарриет видеть не хочет, постоянно твердя, что он делает ей больно. При виде мужа или деверя она горько плачет, отворачивается, гонит их прочь и ещё крепче цепляется за руку Серенны, что, должно быть, позже появятся синяки.

И Серенна даже внезапно чувствует прилив благодарности к графу Хамону, что сумел вытолкать из спальни Гарриет обоих братьев Феодорокис, попутно наговорив им столько колкостей и гадостей, что те даже растерялись. Стоит признать, в таких вещах графу Хамону едва ли есть равные.

— Я умираю? — спрашивает Гарриет неожиданно покорно, и Серенне хочется взвыть.

Но вместо этого она не может выдавить из себя ни слова, ни звука, ни успокаивающей улыбки. Ей самой почти физически больно.

— Да, милая, — мягко и очень спокойно отвечает Гарриет царевна Исольда. — Ты умираешь.

Серенна благодарна Исольде. Сама она никогда не посмела бы сказать такое Гарриет. Сама она может лишь с ужасом ждать неизбежного и думать о том, что не смогла бы позволить себе честность в такой час. Но Исольда может. Исольда, должно быть, сильнее и честнее Серенны. И она из ГормЛэйтов. А ведь именно ГормЛэйты — дом Смерти. Они никогда её не боятся.

На лице Гарриет нет страха. Только боль. И робкая, хрупкая надежда избавиться от этой мучительной боли. Даже такой ценой. И Серенна, поддавшись возникшему порыву, снова целует Гарриет руки. И снова слышит стон.

А потом Гарриет снова заходится в приступе душераздирающего кашля. Серенна подносит к её губам чашу, в которую Гарриет сплёвывает после приступов сгустки крови, тогда как Исольда помогает Гарриет немного присесть на постели.

— Помнишь, мы придумывали мир? — слабо и тихо спрашивает Гарриет, когда кашель проходит, и она снова обессилено опускается на подушки.

Серенна кивает, радуясь, что её кивок заставляет Гарриет слабо улыбнуться. И затем Гарриет закрывает глаза. Лишь спустя минуту, когда маска страдания застывает на лице Гарриет навечно, до Серенны доходит — слова о придуманном мире были последними словами её госпожи.

Царевна Исольда, столь спокойная и мягко улыбчивая все часы болезни Гарриет, падает на колени и горько рыдает, омывая слезами руки умершей. Серенна же плакать не может. Её спина снова слишком прямая, а руки даже почти не дрожат. Серенна поднимается на ноги и идёт к дверям, чтобы впустить в комнату царевичей Филиппа и Леона.

Она знает — так правильно. Даже если Гарриет не хотела видеть их в последние часы своей жизни, им обоим следует дать с ней попрощаться. Хотя бы так.

Леон бросается к постели умершей. К телу Гарриет подходит даже граф Хамон. Он тоже бледен, как и остальные. И тоже устрашающе серьёзен. Но Филипп остаётся сидеть в кресле. Рядом до сих пор лежат обломки туалетного столика и того кресла, которые он уничтожил в порыве ярости.

Филипп кидает на Серенну совершенно уничтоженный взгляд, но у Серенны не остаётся сил его жалеть.

— Я покину Гермиланту сразу после похорон, — сообщает о своём решении Серенна твёрдо и тихо. — Теперь мне здесь нечего делать.

Ей, впрочем, совершенно некуда идти. Она ни за что не вернётся теперь к Астарнам. И домой она тоже не может вернуться. Только не туда, откуда ей с таким трудом удалось сбежать. Но оставаться на Гермиланте — выше её сил. Здесь всё будет напоминать ей о безвременной кончине её очаровательной, восхитительной госпожи, о шорохе её пышных платьев, о её улыбках и звонком нежном смехе.

— Я не желал ей смерти в самом деле, — хрипло говорит Филипп. — Это были лишь жестокие необдуманные слова.

Серенна знает это. Но ей безумно нужно побыть сейчас одной, а не утешать человека, который любил Гарриет — если вообще любил — гораздо меньше, чем она сама её любила. Поэтому она лишь молча кивает и поспешно покидает покои Гарриет, после чего со всех ног бежит в свою комнату.

Уже после похорон она узнаёт, что царевичу Филиппу так и не достало сил попрощаться с покойной супругой.