Портрет Лотты (джен)

25 марта 2011 года

— Лиза. Вы со мной или нет? Где вы?

— Я здесь.

— Мне так не кажется. Лиза. Вы сказали: «Не знаю, о чём я тоскую. Покоя душе моей нет». О чём это было?

— Ни о чём. Я не знаю. Это Лотта часто повторяла. Не знаю.

Пот противно и очень щекотно струится по виску. Кресло очень неудобное. Психотерапевт себе под спину подкладывает подушечку, золотистую с кисточками по углам, а мне не обо что опереться. Или тонуть, неестественно сгибая спину, или сидеть на самом краешке. Как птичка.

— Она повторяла это при каких-то обстоятельствах? — терапевт идёт в атаку. Она теряет терпение, глаза нехорошо блестят за линзами с антибликовым покрытием. Хоть бы она сняла наконец свои отвратительно модные очки. Не хочу, чтобы она меня видела. Интересно, у неё очень плохое зрение? Скорей бы она от меня отцепилась. Сколько там до конца часа? Специально же развернула от меня циферблат на своей руке. Знает, что на свои часы я постесняюсь посмотреть.

— Всегда, когда хвалили её волосы.

— У неё золотистые волосы? — внезапно загорелась терапевт.

— Да.

Она мгновенно изменилась: замерла с одобрительной и слегка изумлённой улыбкой на лице, опустила взгляд. Словно оценила тонкую шутку.

— Если я скажу, что это значит, вам интересно будет узнать разгадку?

У меня нестерпимо болит спина. Знаю я твои уловки, хочешь меня подцепить на разговор. Не получится.

— Нет.

Психотерапевт недовольна. Кошка, предостерегающе бьющая хвостом по полу. Бросайся, мне уже всё равно. Я надёжно защищена, не пробьёшься.

И вновь шарканье ногой. Выразительные взгляды на часы. Теперь циферблат развёрнут ко мне. Манипуляторша. Пять минут я смогу продержаться.

— Лиза, я буду откровенна! — видимо, нарушая все нормы этики, повысила голос моя противница. — Вы мне представляетесь очень сочным фруктом. Но вот только, чтобы из вас пошёл сок, мне нужно резать вас ножом.

Замирает, словно опустошённая. Я вжимаюсь в кресло. Мне жутко, но не из-за сравнения. Мысли о Лотте.

— Лиза, — очень ласково. — Что вы чувствуете по поводу моего сравнения?

— Ничего.

— Ничего? Хорошо. Ничего — это тоже реакция, — разочарованно, очень устало и на грани слышимости.

* * *

С годами продольные шрамы на правом предплечье стали еле различимы, но не ушли вовсе.

— Я совсем как Маяковский. Он тоже был правшой, а застрелился левой, — Лотта даже по такому жуткому поводу умеет шутить.

Ей было восемнадцать, приближалась сессия в конце второго курса, на Шарлотту снизошла Первая Любовь. Марк: маленький, живой, с задорными веснушками и очень умными глазами. Неразлучная пара. Именно в тот момент за мной начал ухаживать Витя, поэтому отдаление подруги я ощутила не особенно болезненно.

Шарлотта звала нас в байдарочный поход, я видела неприкрытый страх своего парня перед «антисанитарией без душа и родного унитаза», поэтому деликатно отказалась. Все зачёты получены — пришло время готовиться к сессии, благо, до первого экзамена оставалось десять дней.

Поглощённая микробиологией, я и забыла о походе. Пока в среду в полдень на моём пороге не оказалась Лотта.

— Никто не должен знать, — слишком серьёзно произнесла она.

Меня затрясло от ощущения непонятной тревоги. Что-то случилось: об этом говорило и странное выражение лица подруги, и то, как она куталась в кофту с длинными рукавами. В тот год стояла жара.

Уже после я узнала, что Марк утонул. На глазах у Лотты.

В тот день я мало что понимала. Мир сжался до наших с ней соприкасающихся бёдер, тусклого света в ванной, струек крови из-под повязанного наспех бинта.

Никто больше не узнал. Лотта умела держать лицо. Годы спустя, в слякотный февраль, она приехала навестить меня. Я простыла, не сказать, чтобы сильно. Но Машке было всего два месяца, и подруга вызвалась помочь мне по дому, «чтобы я быстрее восстанавливалась».

Она была бодра, ловко сделала уборку, явно торопясь уйти до возвращения с работы Вити. Негласный конфликт между ними тогда обострился.

— Если что, сразу звони, ладно? Скорейшего выздоровления, — щебетала Лотта, наматывая вокруг шеи мягкий шарф.

— Даже к малышке не зайдёшь? — после родов настроение у меня было преимущественно подавленное, простуда добродушия не добавляла.

— Прости, Лизонька, не могу. У меня полисегментарная пневмония, сегодня подписала отказ от госпитализации. Не хочу заразить Машу.

Я неверяще рассматривала её лицо. Может быть, чуть больше усталости, чем обычно. Но больной эта женщина не выглядела вовсе.

Машка подросла, Лотта меня растормошила и вернула к жизни, и только тогда я окончательно поверила.

Мои сомнения ни на секунду не отдалили Шарлотту. Она всегда была со мной нежна и весела. А я всегда любила слушать её рассказы. Особенно — воспоминания о детстве, о Лондоне. О том, как по вечерам она часто уезжала читать книги в районе Тауэра. Лотта уверяла, что именно там ей всегда было уютно.

Единственное, что смутной тенью лежало между нами — это акварель. Я всегда очень любила рисовать, и подругу неизменно восхищали мои скетчи и картины. Сама она рассказывала, что у неё легко получалось рисовать практически всеми техниками, кроме акварели, «этой кошки, которая гуляет сама по себе». И настойчиво уговаривала меня нарисовать её портрет. Просьба казалась бы невинной, если бы не один давний разговор с её матерью, Галиной Павловной. Отставная балерина очень трепетно относилась к родной дочери, считала её своим главным достоянием и не упускала случая похвастаться многочисленными талантами девушки. Марк ещё был жив, я пришла в гости к Лотте, ей позвонил любимый, и, пока влюблённые ворковали по телефону, мы с Галиной Павловной вели неспешную беседу. По правде говоря, разговоры с пожилой женщиной меня всегда смущали, слишком много было в них некомфортных неписаных правил: прежде чем ответить на вопрос, полагалось сделать пару неторопливых глотков чая, речь всенепременно должна была быть степенной, лишённой избытка эмоций. Заправляла балом, конечно же, хозяйка дома.

Несмотря на неуютную атмосферу, я буквально кожей чувствовала хорошее расположение ко мне бывшей балерины.

— Шарлотта говорила, что вы, Елизавета Ивановна, недурно рисуете акварелью.

Выждав положенных два глотка чая, я попыталась высказать благодарность за лестный отзыв, но была остановлена суровым взглядом серых глаз: моей реакции не требовалось. «Король говорит».

— Думаю, поэтому вы и нашли общий язык. Шарлотта — талантливейшая акварелистка.

Подруга о разговоре так и не узнала, и о своём неумении обращаться с акварельными красками она заявила месяцами позже. И загадка её молчания заставляла меня испытывать не меньший дискомфорт, чем строгий взгляд привыкших повелевать серых глаз.

Однажды, совсем недавно, клин между нами попытался вбить Витя. После ухода Лотты он некоторое время с мрачным видом походил из угла в угол, а затем впервые в жизни устроил скандал. Начал мой муж непосредственно с обвинения:

— Как ты можешь приглашать в наш дом эту лицемерку?

Вечер пятницы прошёл для меня приятно, Шарлотта даже ни разу не задела Витю, и причину его праведного возмущения я не могла понять.

— Витенька, ты о чём? — стояла я посреди кухни, беспомощно опустив руку с чистым полотенцем: собиралась протереть только что вымытую посуду.

— О том, что сама она готовит исключительно эти свои выкрутасы типа «тальятелле в мешочках из фольги с артишоками и каперсами», а приходит к нам — и наши среднестатистические котлеты с картошкой ей почему-то не становятся поперёк горла!

Глядя на его побагровевшее лицо, я решила быть до конца честной.

— Я не понимаю.

— Не понимаешь, дорогая? — мне вдруг стало смешно, как Витя выпятил нижнюю губу. — А то, что такие нарциссы, как она, всегда держат при себе глупую некрасивую подругу, чтобы на их фоне самоутверждаться.

В детстве я однажды съезжала с горки и ударилась поясницей о край ската. От боли я не могла ни дышать, ни кричать. Просто сидела на холодном песке, с широко раскрытым ртом, беззвучно рыдая.

Пережить подобное в тридцать три оказалось ещё больнее. Витя струсил, пошёл на попятную, пробурчал что-то про «надо пройтись» и сбежал, оглушительно хлопнув дверью. Оправившись от шока, я тут же набрала Шарлотту: ехать от нас ей было минут пятнадцать, подруга уже должна была быть дома. Захлёбываясь слезами, рассказала о нашей ссоре. Не помню, как успокаивала меня Лотта, но к возвращению мужа я была только слегка подавлена. Радовало то, что Машка осталась на ночь у Вадика, своего «жениха» из детского сада, на счастье бабушке мальчика, мечтавшей о милой внучке. Скандал при ребёнке мужу бы я не смогла простить. Витя чувствовал себя виноватым, поэтому безропотно и без дополнительных вопросов воспринял моё заявление о том, что на следующий день дочку я оставляю на него, а сама буду отсутствовать до вечера.

Субботу я пообещала провести с Лоттой.

Это был самый необычный день в моей жизни. Начался он с того, что я на славу выспалась, позавтракала в одиночестве — Витя, дабы избегать конфликтов и неловких разговоров, быстро увёл Машу на прогулку — и отправилась к Шарлотте. Подруга заставила меня принять ванну с пеной, выдала солевой скраб и пахнущее апельсином молочко для тела. Это было последнее, что я самостоятельно сделала за этот долгий день. Маска для волос, пилинг, маска для лица, скраб для кожи головы, крема, крема, крема — всем этим нещадно обрабатывала меня Лотта. От обилия баночек и флаконов поначалу меня немного мутило, но в какой-то момент я расслабилась и начала получать неповторимое удовольствие от процесса. Подруга заплела волосы в свободную косу, так она выглядела особенно мило. Но выражение лица у Лотты было самое решительное. Хотя под маской сосредоточенности пробивалась искренняя радость. В «дочки-матери» она, что ли, со мной решила поиграть?

Во время ожидания действия масок мы весело беседовали, готовили (те самые тальятелле с артишоками и каперсами), пили вино, заедая вкуснейшим сыром. К вечеру я ощущала себя самым отдохнувшим человеком на земле. Обо всём хотелось говорить в превосходной степени, а тем временем Лотта делала мне макияж (после коррекции формы бровей я была согласна уже на всё), укладывала волосы в замысловатый пучок. И в завершение протянула мне подарочный пакет. Внутри оказалось платье горчичного цвета, безо всяких украшений. Очень простое.

— Примерь, пожалуйста. И после этого я разрешу тебе наконец посмотреть в зеркало.

Кого ты пытаешься обмануть, милая подруга? Для кого напускное спокойствие? Волнуешься ведь не меньше моего. Пусть тот день проходил без свидетелей — происходящее было важным для нас обеих.

— Оно… как на меня сшито, — неверяще разглядываю утончённую красавицу в зеркале. Это мои волосы так блестят? Моя кожа такая ровная и сияющая? Это мои глаза наполнены слезами?

— Мне не нужно примерять вещь, чтобы знать, сядет она или нет, — наигранно скромно ответила Лотта и рассмеялась.

Я позволила слезам катиться по непривычно гладким щекам.

Подруга села на банкетку в прихожей, и я подумала, что впервые смотрю на неё сверху вниз. И ещё поняла, что каждой женщине важно хоть раз в жизни увидеть столько обожания в глазах другого человека.

— Эльза, вы с Витей — моя единственная семья. Вы оба очень дороги мне. Помни об этом, ладно?

Не помню, как я оказалась в её объятиях, как разрыдалась, как повторяла, что в жизни не была настолько счастливой. А Лотта успокаивающе поглаживала меня по спине.

Обожания в глазах Вити не было. Он всё ещё злился. Только перед сном, когда я, заметно погрустневшая, смыла макияж, распустила пучок и сменила чудесное горчичное платье на домашнюю одежду, он, глядя в сторону, вздохнул:

— Глупенькая. Я тебя любой люблю.

Я подумала, что прихорашивала Лотта меня совсем не ради его любви, что всё это намного глубже. Но промолчала. Тогда я и решила пойти к психотерапевту. Что-то точило мою любовь к подруге. Что-то не позволяло мне быть счастливой.

Другой семьи у Лотты в самом деле не было. С мужчинами у неё не ладилось: насколько мне известно, последних года три она даже и не пыталась найти отношения. «Эльза, они все такие идиоты», — раздосадовано сказала как-то она мне.

Мистер Брайтли погиб во время одного из терактов начала девяностых в Сити. Галина Павловна, и без того мнительная, бросила все силы на то, чтобы увезти обожаемую дочь «из этой поганой Европы». Благо, прима-балерина была она не простая, а с большими связями, к тому же, Советский Союз как раз распался, в общей суматохе возвращение беглянки прошло безболезненно. Так пятнадцатилетняя Шарлотта Брайтли оказалась на родине своей матери. Дочь получила строжайший запрет на поездки в западном направлении, и только с кончиной матери Лотта начала свободно посещать конгрессы.

— Знаешь, это глупость, что, если я окажусь там, то непременно погибну в теракте, — хмуро сказала она мне в день похорон.

— Материнское сердце всегда чует, как уберечь ребёнка, — деликатно встала я на защиту усопшей.

В следующий миг Лотта почему-то сильно напомнила мне лошадь. Я мучилась этой ассоциацией три дня, пока не вспомнила.

«Последний день Помпеи».