Кассандра уже не молит (джен)

Кассандра каждую ночь ждала Агамемнона в каюте, покорная, сдавшаяся, сломленная; с распахнутыми ногами и пустым взглядом. Тело его было тяжёлым, а запах пота мешался с солёными отголосками моря и терпким звучанием вина. Кассандра закрывала глаза, не видя ничьего образа перед сомкнутыми веками — лишь сгущающуюся тьму, и сдерживала клокочущий крик. Тот разрывал её изнутри, исцарапал горло, истерзал и без того измученное сердце. Но слёзы боле не скапливались в её глазах — все выплаканы ещё в Трое, выжжены едким дымом костров: очертили влажными полосами её щёки в последний раз и иссякли. Было ли ей теперь по кому плакать? Все, кто выжил, были нынче всё равно что мертвецы; даже хуже, чем мертвецы. А тех, кто погиб, сил не оставалось оплакивать, только завидовать им. И молить Богов о той же участи.

Кассандра распахивала глаза и смотрела в суровое лицо Агамемнона, менявшееся подле неё, с разглаживающимися морщинами, с умиротворённым взглядом. И кусала губы так, что кровь собиралась в уголках и ощущалась в её рту при поцелуях.

Ей не было невыносимо чувствовать Агамемнона внутри себя; нет, его жадные ласки можно было перетерпеть — она уже привыкла к грубости его мозолистых рук, к жаркому шёпоту в плечи, к требовательности поцелуев. И даже ненависти в ней не было. И если и ненавидела она в эти мгновения близости с ним кого-либо, так лишь себя — непокорную, гордую. Глупую. Наивно-глупую, мнившую себя умнейшей из людей. Чего стоило ей года назад исполнить обещание, отдаться тогда, выплатить долг влюблённому в неё Богу?

Всего лишь сомкнутых глаз и слабой боли между ног. Ныне ей, утратившей девственность на алтаре Афины, будто бы в жертву принёсшей свою отнятую честь, это казалось малостью. Малостью, которая могла бы сохранить жизнь её отцу и матери, братьям и сёстрам. Её городу, который ложью своей она и разрушила, беды которому и себе на горе вещала. Дым его горящих домов следовал и через моря, опутывал её, согревал по ночам сильнее разгорячённого тела Агамемнона, касавшегося её плечом. Не давал забыть, ощущаясь в каждом глотке воздуха.

Кассандра слышала крики гибнущих жителей и в своих непророческих снах, и отчётливо среди голосов отца, матери, Андромахи, Деифоба, Париса звучал её собственный на площади перед храмом Афины. Но себя ей не было жаль.

Ненависть бушевала в груди. Она сжимала в кулаках мятые шкуры, подставляя своё тело под ладони Агамемнона, не жалея своей судьбы: бери, насилуй, бей, убивай — заслужила, заслужила и большего. Как велика была её ненависть. Агамемнон ни разу её не ударил — ей повезло: если он и был груб с ней, то лишь по привычке. Кассандра видела, как глядели на неё его глаза. О да, она была красива — и она знала об этом, роковой стала для неё её красота. Если бы только для неё.

Каждый раз, когда он уходил, Кассандра падала на колени и возводила руки к небу, которого не было видно в тёмной каюте, что сама она избрала себе клетью — Агамемнон не запрещал ей выходить на палубу. Но слова не срывались с её пересохших губ — ей, горевестнице, не о чем было больше молить. Лишь о страданиях для себя да о покое для ещё живых родных, которых, она знала, уже никогда не увидит.

Но Боги молчали. А тот, кто прежде любил, не слушал её молитв.