Проверено на грамотность 
Маленькая Птичка (Кюджюбиркус), бывшая Шветстри Бхатипатчатьхья
____________________________________________________________
— Фиглярка! Дешевка калькуттская! — выкрикнула Фатима, одолеваемая бессильной злобой, а ее товарки даже слов не нашли, только шипели от возмущения, словно драные крысы. Что с них взять, с глупых индюшек! Индюшки и есть. Фатима поумнее будет, нашла словечки, пусть тоже глупые. Но нашла, потому и верховодит этими дурехами. Им ли равняться с Кюджюкбиркус, избранной Перчаткой самой Великой Богини?!
Не им, конечно.
К тому же Фатима тоже не больно-таки умна — поначалу-то циновкой расстилалась перед «великой Кёсем», за которую Кюджюкбиркус себя выдавала, и умоляла не гневаться на глупую (вот уж воистину глупая!) да ленивую гедиклис, от работы отлынивающую. И не захихикай так невовремя не менее глупая Мейлишах, сама Фатима ни за что не догадалась бы о подмене и не сообразила бы, что в драгоценном халате хасеки-избранной и с по-праздничному раскрашенным лицом выступает всего лишь Кюджюкбиркус! Та самая Кюджюкбиркус, с которой Фатима и словом-то переброситься посчитала бы зазорным.
Глупая Фатима! К тому же ленивая и медлительная — вон и оскорбления свои в спину Кюджюкбиркус выкрикнула, вовремя и у самой не нашлось нужных.
И Кюджюкбиркус, гордо шествуя прочь по коридору, позволила легкой самодовольной улыбке чуть изогнуть губы, подведенные соком перетертых ягод. Совсем чуточку. Даже случись навстречу кто — не заметил бы в выбеленном рисовой пудрой и накрашенном «под Кёсем» личике никаких изменений. Не лицо — личина, маска гордости и надменности истинной хозяйки султанского гарема, что бы там ни воображал о себе старший евнух, кызляр-агасы Мухаммед, или даже сама Халиме-султан. Хотя Халиме-султан — валиде, почтенная матушка султана Мустафы, да продлит всемогущий Аллах его годы, а Кёсем — всего лишь хасеки, любимая наложница, одна из многих.
Да только вот валиде лишь в том случае главнее хасеки бывает перед глазами не только султана, но и всего гарема, когда валиде умна. А Халиме-султан прожитые годы одарили разве что морщинами да скверностью характера, но никак не мудростью. Вот уж воистину — живое подтверждение того, что старость не снадобье от глупости. И пусть об этом не говорят вслух — во всяком случае, умные не говорят, а глупым быстро укорачивают их болтливые языки, — но знают-то все. От старшего евнуха, многоуважаемого кызляр-агасы Мухаммада, и до самых распоследних гедиклис, послушниц младшего яруса обучения в школе наложниц и одновременно безропотных служанок и девочек для битья, если вдруг потребуются таковые кому из более высокочтимых обитательниц Дома Наслаждений. А кто в Дар-ас-Саадет выше гедиклис? Да почитай что все!
Но как бы там ни было, любая распоследняя гедиклис знала, кто на женской половине Дворца имеет настоящую власть, а кто только видимость таковой. Любая, умеющая держать глаза и уши раскрытыми, конечно. В гареме секрета не скроешь — точно так же, как не утаишь кинжала под коротенькой детской холой.
Халимэ-султан глупа.
А вот Кёсем — умна. И Кёсем могла бы и заметить тень неподобающего выражения на лице нахальной гедиклис. Даже под толстым слоем краски могла бы. Да что там выражение! Эта праздничная роспись лица «под хасеки» вне стен учебного класса и без надзора строгой наставницы-калфу — уже само по себе преступление, за которое нарушительнице устоев и правил грозит суровая порка, и то и вообще могут с позором выгнать из дворца. Если встретится кто-то вроде Кёсем…
Но Кюджюкбиркус не опасалась встретить Кёсем, и не только из-за уверенности в заступничестве Великой Богини, чья незримая длань реет над всеми посвященными ей перчатками. Не может властительная хасеки попасться навстречу сейчас — она в парильню пошла, хасеки-то, а это дело долгое. Кёсем хоть и не такая дряхлая, как Халиме-султан, но тоже довольно старая, ей за тридцать уже, а старые любят долго греться да париться. Пока разнежат тело на горячем камне, пока массажисты разомнут им каждую жилочку, пока счистят пастой из бобовой муки и специальными скребками размягченную паром старую кожу… Хорошая баня — дело долгое, встречи с Кёсем в запутанных коридорах и переходах дворца можно не опасаться до третьего послеполуденного намаза.
Кюджюкбиркус позволила себе улыбнуться чуть шире.
Папа-Ритабан тоже был умен, он бы тоже наверняка заметил неподобающее. И глубокой ночью, после ухода последнего зрителя, устроил бы воспитаннице суровую порку за несдержанность и неуместное проявление эмоций. Чувства — не для бродячих плясуний. Смеяться и рыдать от восторга должны зрители, самому же танцору невместно уподобляться необученным шудрам. Папа-Ритабан обязательно бы заметил, да. И постарался бы, чтобы тогде еще не Кюджюрбикус, а всего лишь нерадивая и глупая Шветстри, лишь по недоразумению носившая гордое имя Бхатипатчатьхья, не только на собственной шкуре прочувствовала всю непозволительность своего поведения, но и надолго запомнила преподнесенный урок.
Но Ритабан Бхатипатчат, хозяин маленькой труппы бродячих артистов, остался в прошлом. Как и его приемная дочь-шветстри, «белая женщина» — слишком белая для того, чтобы у папы-Рита, такого же нищего, как и его подопечные, не возникло желания продать ее подороже. Неправа Фатима — дорого обошлась заезжему торговцу живым товаром маленькая воздушная плясуньяс глазами, словно выточенными из прозрачного солнечного камня — папа Ритабан особенно восхищался этими необычайно светлыми глазами, называл их жидким золотом и говорил, что когда-нибудь они обязательно принесут ему много если не твердого золота, то серебра-то уж точно. Такие глаза и кожа светлая. словно топленое молоко… Нет,не дешевка какая-нибудь, а истинная шветстри, драгоценный лотос, неведомо как выросший на грязных улочках Калькутты.
Калькутта теперь далеко, и папа-Рит тоже, и это хорошо. А в благословенном Дар-ас-Саадет нет никого столь же глазастого. Ну разве что все та же хасеки Кёсем, но она в бане парится. Да что там
Султанский гарем — во всем Истамбуле, пожалуй, и то не сыщется таких глазастых! Слепые они тут совсем. Слепые и глупые.
Вот, к примеру, та же Фатима — она же уверена, что только что выкрикнула ужасное оскорбление, обозвав Кюджюкбиркус фигляркой.
Смешная, глупая Фатима! Разве может оскорбить похвала твоему мастерству? Это же высшее удовольствие — тем более из уст врага.
Ну ладно, не врага — не тянет маленькая злобная глупышка на настоящего врага не просто какой-то бывшей уличной танцорки, а самой «перчатки для руки богини», пусть даже торопливый и жадный папа-Рит и продал Шветстри заезжему торговцу раньше, чем тетя Джианна успела завершить ее тайное обучение. Фатима не враг — у перчатки богини не может быть собственных врагов. Но и не друг. Ибо друзей у перчатки не может быть тоже.
Все равно удовольствие — слышать, как не-друг тебя нахваливает, в беспримерной глупости своей полагая, что оскорбляет. Что может быть приятнее глупого недруга? И безопаснее.
Кстати, о безопасности…
Завернув за угол (все тем же размеренно-стремительным шагом, характерным для истинной Кёсем), Кюджюкбиркус тут же скинула высокие банные сандалии, подхватила их вместе с полами слишком длинного халата и бросилась бежать со всех босых ног. Теперь ее безопасность напрямую зависела от скорости. От того, кто успеет первым: опомнившаяся Фатима наябедничать одной из наставниц-калфу на непозволительную наглость Кюджюкбиркус, или же сама Кюджюкбиркус — положить на место драгоценный халат хасеки, позаимствованный ею на время безо всяких на то прав.
Случайно попавшийся навстречу ученик евнуха — совсем мальчишка! — дернулся было наперерез (бежит — значит виновна, задержать, а в чем вина и как наказать, старшие потом разберутся), но тут же шарахнулся к стене, разглядев халат бегущей. Халат хасеки — знак высшей милости султана. Вот и замер несчастный евнух, не знает, что делать, таращит глаза в ужасе. Хорошо, что молоденький и не очень-то пока еще уверенный в собственных правах и обязанностях. Повезло. Пока. И лучше не думать о том, что если ее поймают в столь неподобающем одеянии — наказание вряд ли ограничится поркой.
Впрочем, это если поймают.
А для того, чтобы не поймали, нужно как можно скорее покинуть этот участок дворца — здесь слишком близко от Розового павильона и слишком велик риск наткнуться на кого-нибудь из тех, кто вправе не только задать ненужный вопрос, но и ответа потребовать. И пусть большинство обитателей Дома Удовольствий заняты подготовкой к вечернему празднику, но ведь всегда может найтись какая-нибудь лентяйка, от забот отлынивающая — вот как та же Фатима и ее подружки, к примеру.
Сердце колотится в ушах храмовым барабаном, или это топочут преследовательницы? Вот же злобные глупые твари! Ну догонят — и что? Молча и безропотно побить себя Кюджюкбиркус не даст, будет драка, будут вопли. Сбегутся старшие. Всех же потом и накажут! В том числе и за то, что своими детскими выходками отвлекли от важных дел. Кому от этого будет лучше? Фатиме, что ли? Да и царапины от ногтей заживают долго. Особенно на лице. А уж Кюджюкбиркус постарается, чтобы там было чему заживать. Ногти у нее хорошие, острые, покрытые прочным лаком, как раз вчерашнее занятие пригодилось.
Поворот. Еще один, пыльная портьера, восемь ступенек вверх и сразу направо, там еще одна занавесь отделяет маленькую нишу с узким оконцем — не оконцем даже, а просто вертикальной щелью для доступа воздуха. На первый взгляд кажется, что в такую не пролезет даже хорек. Вот и прекрасно, что так кажется.
— Она не могла далеко убежать! Ищите!
Отделенная тонкой занавеской ниша — слабое укрытие, ненадежное. Голоса и топот совсем близко, скоро и сюда доберутся. Как следует выдохнув и вывернув голову набок чуть ли не до хруста в шее, Кюджюкбиркус протиснулась в узкую щель. Иногда быть маленькой и тощей не так уж и плохо.
Воздушное окошко выходило во внутренний дворик — крохотный, словно тандыр в небогатой семье, и такой же раскаленный. И — хвала Аллаху! — совершенно пустой.
Впрочем, как всегда в это время дня — кому же охота заживо и по собственной воле превратиться в хорошо прожаренную лепешку-чапати? Кюджюбиркус давно держала этот дворик на примете как лучший из возможных путей отхода. Аллах — он, конечно же, всемилостивый и всемогущий, и без его участия ни единый волос не упадет с головы правоверного, но хорошая перчатка богини никогда не доверит заботу о своей безопасности кому-то постороннему — пусть даже и самому Аллаху. Впрочем, он и сам отлично это знает — иначе зачем прописал Небесным Каламом в священной Книге судеб именно такую судьбу и такой характер маленькой калькуттской циркачке? А уж богиня знает тем более — богиня все и всегда знает про свои перчатки, даже недоделанные. Так что Кюджюкбиркус просто послушна их воле, вот и все.
Пробежать два десятка шагов по узкому карнизу до крохотного балкончика, а потом еще два раза по столько же по перилам внутренней галереи — сущий пустяк для бывшей воздушной плясуньи. Джутовая веревка намного тоньше, а натягивал ее папа-Рит порою на куда большей высоте. Галерея была не круговая, заканчивалась неприметной лесенкой и крохотным тупичком под самой крышей. То, что надо!
Оказавшись в тупичке, Кюджюкбиркус ловко скинула высокостатусный халат хасеки, оставшись в повседневном одеянии гедиклис, бережно разложила уличающую одежду прямо на чистых плитках пола, поверх деревянных банных сандалий — без них выдать себя за Кёсем ей было бы сложновато, слишком велика разница в росте, вот уж действительно Кюджюк-биркус, «маленькая птичка», очень маленькая, правы насмешницы из старшего гарема.
Не зря же ей и имя такое назначили, далеко не случайное имя, прекрасное, многозначительное и очень, очень подходящее! Ничуть не менее прекрасное, чем сам Дар-ас-Саадет, и столь же преисполненное тайными смыслами. Просто рахат-лукум с прослойками из нежнейшего миндаля, а не имя!
А ведь глупая Шветстри (тогда еще Шветстри!) чуть было даже не расстроилась поначалу, такое роскошнейшее имя получив. Кюджюкбиркус. Маленькая Птичка, подумать только… Птичка. Да еще и маленькая. Словно мало того обстоятельства, что она и так среди гедиклис младшего круга самая щуплая и низенькая! Словно еще и именем теперь унизить хотят, закрепляя позорный статус надолго…
Глупая, глупая Шветстри! Впрочем, что с нее взять, со Шветстри-то? Глупая она была, эта Шветстри, одно название, что драгоценный цветок лотоса.
То ли дело Кюджюкбиркус!
Вот Кюджюкбиркус сразу все поняла. Как только имя приняла и освоилась, так все и поняла сразу. И вообще про все, и про само имя в частности. Тут ведь не самое главное, что маленькая. Тут куда важнее, что птичка...
Разве могла Великая Богиня, у которой на каждого последнего червяка есть свои планы, не включить в эти планы Птичку, пусть даже и самую маленькую из всех своих птичек? Конечно же не могла! Иначе какая бы она была после этого Великая Богиня, спрашивается? И имя Кюджюкбиркус — о, до чего же прекрасно и говоряще это имя перед глазами тех, кто умеет видеть и понимать тайные знаки! Маленькая, да. Но ведь не мышка, не бабочка, не цветочек какой никчемный и бесполезный, годный разве что на мимолетное услаждение взора гуляющих по саду бездельниц и безжалостно срезаемый рукой бостанджи, как только на нем появится первый вялый листик.
Нет.
Птичка.
Это ли не знак? Не намек? Не божественная отметка, вписанная небесным каламом прямо на футляр свитка судьбы? Ибо судьбы избранных не пишут в общую книгу, даже и небесную, их вписывают на отдельные тайные свитки особыми перьями.
Что есть у каждой птички, даже и самой маленькой, кроме лапок, клюва и хвостика с крыльями? Перья у нее есть. Те самые перья.
А про “оперенных” в султанате не знает разве что слепоглухонемой от рождения, да и то только потому, что оперенные никогда не берут заказов на посвященных какому-нибудь храму калек. А непосвященный любому из богов и не живущий при храме из милости слепоглухонемой просто не смог бы выжить, и значит, в любом случае знать ему про оперенных необязательно.
А еще об оперенных молчат. Почти так же красноречиво, как и о перчатках Великой Богини молчат, разве что по причинам разным: ибо о перчатках молчат, потому что не знают почти ничего, о чем тогда и не молчать-то? А о пернатых молчат как раз потому. что знают, и знают слишком хорошо. Никому не охота получить острым перышком по горлу — не по контракту даже, а так, из-за случайно проявленного в разговоре недостаточного уважения. Оперенные ведь далеко не случайно так называются, , летают где вздумается, им законы не писаны, а клюнуть могут больно. И перья, опять же.
И если рассматривать с этой точки зрения и уповать на многомудрость Великой Богини, то имя Кюджюкбиркус перестает быть просто именем, одним из многих. Оно становится тем самым, чем наверняка и было изначально — тайным знаком, отметкой Богини, еще одним подтверждением избранности.
Да, в оперенные редко берут со стороны, чтобы не по крови, еще реже — не с младенчества. Но ведь и Кюджюкбиркус не просто посторонняя какая-нибудь гедиклис! Она почти полноценная перчатка, а значит — тоже почти что оперенная, да плюс еще это имя… И лучше бы его подольше не меняли на новое, взрослое. Это тоже никакой обиды, это правильно. Нельзя просто так менять настолько говорящее имя. Пусть все помнят, что Кюджюкбиркус — тоже птичка. Тоже с перьями. Пусть задумываются.
Кюджюкбиркус уложила драгоценный халат хасеки на чистом мозаичном полу складочка к складочке, аккуратно, подвернув рукава вовнутрь, как учили. Разгладила, осмотрела придирчиво — нет, не помялся и не испачкался. Опять повезло. Теперь самое сложное — аккуратно просунуть ладони под сложенный подушечкой халат и спрятанные под ним сандалии и выпрямиться, подняв их на вытянутых руках перед собой. Еще раз оглядеть — нет, сандалии нигде не высовываются. Халат и халат.
И — вперед!
Главное — нацепить на лицо деловито-сосредоточенное выражение и семенить мелко-мелко — дабы любому случайному встречному было с первого же мимолетного взгляда понятно: эта ничтожная гедиклис послана с важным поручением кем-то очень высокопоставленным и нетерпеливым, а потому лучше ее не задерживать. Вряд ли кто случайный после этого удостоит ничтожную второго взгляда — а значит, вряд ли заметит, что выполняющая столь важное поручение почему-то разгуливает по дворцовым коридорам босиком. Точно не заметит. Особенно, если перебирать ногами быстро-быстро. Хорошо, что до бани недалеко совсем, две лестницы и коротенький коридорчик…
Как она и рассчитывала, предбанный холодный зал-илыклык был пуст — не так уж много времени заняла ее проделка, не успел никто из знатных парильщиц перегреться на горячем камне харарета, надышаться паром и пожелать отдохнуть в относительной прохладе илыклыка, у освежающего фонтанчика. Занавеска, отделяющая проход в харарет, хорошо приглушает звуки, она очень плотная — не столько для того, чтобы удержать пар внутри, сколько для того, чтобы не позволить ему прорваться наружу и нагреть илыклык. Вот и хорошо.
Только разложив халат хасеки на специально предназначенном для него мраморном столике, Кюджюкбиркус позволила себе облегченно выдохнуть и поняла, что все это время почти не дышала. Нехорошо — перчатка великой богини должна быть бесстрастна. К тому же лицо… о, иблис! Как она могла забыть про накрашенное лицо?! Повезло, что все так заняты подготовкой к празднику и внутренние коридоры почти пусты, за время своего бегства она не попалась на глаза никому, кроме юного недотепы-евнуха! А если бы вдруг? Хороша бы она была, случись ей навстречу кто из старших женщин! Или опытных евнухов! Или даже сама валиде! Страшно даже представить! Ничтожная гедиклис с лицом хасеки Кёсем — и она полагала, что останется незамеченной?! О, Аллах, воистину если ты хочешь кого покарать, то лишаешь разума!
Приподнявшись на цыпочки, Кюджюкбиркус легла грудью на каменный бортик фонтанчика и опустила накрашенное лицо в воду. Удобно быть маленькой птичкой — старшим женщинам наверняка пришлось бы для этого склоняться над крохотным искусственным водоемом в три погибели, Кюджюкбиркус же надобно было лишь самую чуточку наклониться и встать на цыпочки. Энергично растирая лицо руками, Кюджюкбиркус быстро смыла предательскую краску. Брови, губы, белила — все прочь! Хорошо, что в качестве белил взяла чистую рисовую пудру, совсем без масла, а то вообще не удалось бы отмыть, размазались бы только. Масляные надо оттирать, а не отмывать — а о нужной для этого тряпке Кюджюкбиркус заранее не подумала. Ну и ладно, невелика беда, что не подумала, пудра и так легко смывается.
Покончив с умыванием, Кюджюкбиркус растрепала тщательно уложенную прическу, потом пригладила волосы кое-как мокрой ладошкой — чтобы и ни следа не осталось от высокой лепестковой укладки «под Кёсем», пусть лучше примут за неумелую лентяйку и недоучку. Успела вовремя — из-за занавески, прикрывавшей проход в харарет, раздались приближающиеся голоса и характерный тройной перестук банных сандалий на высокой деревянной подошве: кто-то из привилегированных старших женщин спешил покинуть горячий зал парильни и отдохнуть в прохладе у фонтана. И вряд ли это кто из икбал, лишь единожды удостоенных вниманием султана, — вон как сандалии грохочут мощно и размеренно. Наверняка одна из кадине, матерей сыновей султана, а то и сама валиде, мать правителя. У подпорок-гедиклис, положенных каждой такой высокочтимой (двух, по одной под каждую руку) сандалии по полу стучат пожиже и посуетливей — ну так на то они и подпорки!
Кюджюкбиркус метнулась к выходу — как была босиком, хорошо что в последний миг таки не забыла прихватить собственные туфли. Натянула их уже в коридоре, пробежала до низенькой скамеечки под лестницей, у выхода во внутренний дворик. Именно на этой скамеечке Кюджюкбиркус совсем недавно готовила косметические притирания, выполняя задание строгой калфу, когда увидела направлявшуюся в парильню группу старших наложниц, среди которых узнала хасеки Кёсем. Чуть ранее Кюджюкбиркус слышала, как по верхней галерее прокрались три глупые гедиклис во главе с Фатимой — сбежавшие с проходившего во дворике урока и наверняка считавшие, что делают это совершенно бесшумно.
Кюджюкбиркус не завидовала лентяйкам и не злилась на них. Перчатка должна быть выше эмоций, бесполезных богине. Не собиралась она и доносить до слуха и внимания старенькой наставницы сведения о неподобающем поведении младших послушниц. Перчатка богини — не латная рукавица, ей не пристало действовать жестко и прямолинейно. Кюджюкбиркус перетирала в шелковистую кашицу замешанную с топленым маслом и сажей сурьму и размышляла, как бы сделать так, что подслеповатая наставница сама обнаружила лентяек и как следует им всыпала за нерадивость. Не потому, что Кюджюкбиркус на них злилась или из-за какой другой глупости, вовсе нет. Просто лентяйки позорили имя гедиклис. Хорошие гедиклис так себя вести не должны — а значит, чем быстрее эти глупые неумехи поймут неправильность своего поведения, тем для них же лучше будет.
Сама Кюджюкбиркус хотя и ушла с раскаленных послеполуденным солнцем мраморных плит крохотного внутреннего дворика в благословенный полумрак внутренней галереи, но вовсе не бросила при этом выполнять урочное задание. Наоборот! Она для того и ушла, чтобы исполнять его с должным рвением и прилежанием, ибо жаркое солнце делало вялыми руки и мысли, что недопустимо для желающей преуспеть гедиклис точно так же, как и для хорошей перчатки богини.
Кюджюкбиркус тщательно взвесила на весах благоразумия и осторожности разные возможности и решения, и с некоторым сожалением вынуждена была признать: не получится. Завлечь старушку-наставницу в прохладную тень Сандалового павильона ей бы, возможно, и удалось, причем даже, вполне вероятно, что сделать это получилось бы и словно ненароком. Жар не особо донимал дряхлую калфу, но от яркого света у нее слезились глаза. Так что да, она могла прельститься возможностью дать им отдых. Но вот заставить ее старые ноги, скрипящие на каждом шагу и раздутые в коленях, преодолеть множество мелких ступенек до верхней галереи, да еще и сделать это словно бы случайно… Нет, такое воистину не под силу ни одному человеку, даже будь он трижды перчаткой великой богини!
В этот-то самый миг и увидела Кюджюкбиркус направляющуюся в парильню Кёсем. Кёсем с парадным лицом и в роскошном халате хасеки. Который перед хараретом будет сброшен служанкам и отправлен в стирку, а расторопные гедиклис тут же принесут Кёсем новый. Заранее. Задолго до того, как он ей потребуется на самом деле…
Искушение оказалось слишком велико.
Кюджюкбиркус еле слышно фыркнула, вспоминая выбеленное страхом лицо Фатимы. И то, как упала она, словно ей колени подрубили, как ползла, корчась от ужаса и умоляя о прощении. Дивное зрелище, медовый рахат-лукум под языком, а не воспоминание! Жаль, кончилось быстро.
Кюджюкбиркус опустилась на колени, пошарила рукой в темноте под скамейкой — не пропало ли чего из там спрятанного? Нет, ничего не пропало, все на месте. И мисочка с жирной сажей, и кусок мягкой охры, и коробочка тончайшей рисовой пудры, и перетертая ягодная масса в толстостенной банке из слабообожженной рыхлой глины (в такой банке ягоды долго не скисают при самой жуткой жаре, если, конечно, следить, чтобы глина всегда была влажной), и пьяла с остатками желтоватого масла — основы для большинства красок, наносимых на тело, его добавляют обязательно, иначе кожа быстро высохнет и покроется морщинами, как у старухи. И, конечно же, медная ступка с каменным пестиком — самая большая ценность, пропажу которой нерадивой ученице было бы сложно объяснить. Но — Аллах миловал, богиня уберегла.
Кюджюкбиркус села на скамейку, расставив в положенном порядке перед собой миски и баночки, склонилась над ступкой и усердно захрустела перетираемыми жжеными скорлупками грецкого ореха.
И окончательно успокоилась: теперь что бы кому бы ни сказала Фатима — а доказательств у нее никаких, ее слово против слова самой Кюджюкбиркус. Ничего не знаю, ничего не видела, сижу вот, тружусь в поте лица, урок выполняю. А Фатиме, наверное, затылок солнцем напекло, вот и мерещится всякое. И подружкам ее тоже.
Да и не станет Фатима жаловаться — особенно если подумает хотя бы немножко. Она хоть и глупая, но не настолько же! Ведь тогда придется объяснять, а что она сама делала на верхней галерее в урочное время? И где ее плошки-миски-ступки с приготовленными красками да притираниями?
И еще вопрос, кого после таких объяснений накажут больше!
______________________
ПРИМЕЧАНИЯ
Кюджюкбиркус — маленькая птичка.
Шветстри — белая женщина.
Валиде — мать правящего султана.
Шахзаде — сын султана.
Хасеки — любимая жена или наложница султана, мать наследника.
гедзе — та, на которую султан или шахзаде бросил благосклонный взгляд, выделив из прочих, но пока не пригласил переступить порога своей спальни.
икбал — наложница, которую султан один раз почтил своим вниманием и позволил переступить порог своей спальни.
кадине — мать сына султана.
Кёсем — единственная, самая любимая жена или наложница султана.
гедиклис — младшие ученицы в школе наложниц.
калфу — наставницы в школе наложниц.
Кызляр-агасы — старший евнух.
Дар-ас-Саадет — Сад Наслаждений и Цветов, Сад Тысячи Наслаждений, женская часть дворца.
илыклык — первый, “холодный” зал банного отделения, с фонтаном и скамейками для отдыха.
Харарет — горячий банный зал со специальным нагретым массажным столом из цельного камня.
хола — детская одежда, что-то вроде открытой короткой туники.
Маленькая Птичка (Кюджюбиркус), бывшая Шветстри Бхатипатчатьхья
________________________________________________
Прекрасен султанский дворец славного города Истамбула, прекрасен и удивителен. Дивным многоярусным ожерельем рассыпались его павильоны, беседки, минареты и крылья, соединенные ажурными крытыми переходами и мостиками, на изумрудном бархате многочисленных садов и парков, сверкая драгоценной мозаикой и преломляя лучи восхищенного солнца многоцветием витражей.
Прекрасен султанский дворец и огромен, словно целый город. И, как и любой город, поделен на районы и сферы влияния, частью видимые любому пытливому глазу редкого гостя из внешнего мира, обозначенные четко и прописанные чуть ли не законом пророка, частью внятные лишь обитателям, да и то далеко не всем.
Как и в любом городе, легко в нем пропасть постороннему человеку, незнакомому с внутренним уставом и негласными правилами — в чем-то едиными, а в чем-то и различными для каждого дворцового сектора, части, крыла, павильона. Легко пропасть постороннему, нарушив то или иное негласное правило, настолько естественное для любого дворцового обитателя, что о нем даже как-то и странно было бы говорить кому-либо, тем более постороннему.
Остры сабли у застывших в карауле охранников-янычар, и не просто так украшает острая сталь расшитые золотом пояса, и изукрашенные самоцветами рукояти сами прыгают в руку, случись вдруг какое непотребство или нарушение. Да и просто заблудиться в путаной паутине переходов и галерей тоже несложно, в толстых каменных стенах много тайных ходов, часть которых ведет в подземные катакомбы, мрачные каменные мешки или к ловушкам, о которых ходят внушающие трепет слухи среди младших гедиклис.
А еще в темных дворцовых коридорах можно столкнуться с призраком, что оставляет кровавые отпечатки ладоней на старых шершавых камнях — и горе тогда постороннему, не успевшему вовремя убежать. Ибо, если верить шепчущимся по углам служанкам, призрак этот милостив лишь к тем, в ком течет священная кровь Османа Великого, всем же остальным такая встреча грозит неминуемой гибелью. Впрочем, туда им и дорога, остальным, нечего делать наглым посторонним во дворце повелителя славной османской империи.
Прекрасен и великолепен султанский дворец, но прекраснее и великолепнее всего женская его половина, центральная часть, средоточие сердца, что носит чарующее имя Дар-ас-Саадет. Жемчужина из жемчужин, драгоценность из драгоценностей, где под сенью отягощенных плодами деревьев и лоз проводят дни и ночи в холе и неге наипрекраснейшие девы подлунного мира, чье единственное стремление — как можно лучше исполнить волю султана, ублажая его самого и его приближенных. И красота этих дев сравнима лишь с красотою небесных гурий, и это столь же несомненно, как и то, что внутренние сады Дома Тысячи Удовольствий уступают разве что райскому саду аль-Джааннат, куда после смерти попадают души праведных, дабы вечно вкушать положенные им наслаждения.
Впрочем, даже если и уступают сады Дар-ас-Саадет райским, то ненамного. Ибо таких садовников, как те, что любовно пестуют сплетающиеся кронами или разбросанные по отдельности в тщательно продуманном беспорядке деревья и кусты во внутренних двориках женской половины дворца, было бы не совестно предложить в бостанджи и самому Аллаху.
* * *
Кюджюкбиркус всегда знала, что она особенная, даже еще когда была Шветстри. Ну, может быть, и не самая лучшая, гордыня вредит хорошей перчатке, но уж особенная — это точно. Быть перчаткой многорукой богини — и само по себе честь высокая, тетя Джианнат позаботилась о том, чтобы маленькая Шветстри крепко-накрепко это усвоила и преисполнилась благодарности судьбе.
Тяжело колесо сансары, много в нем спиц, и каждая пронзает чью-то жизнь, пришпиливая ее к ободу мирозданья. Кого-то удачно, кого-то не очень. Кюджюкбиркус повезло — давно еще, при рождении, ведь далеко не каждую нежеланную дочь кладут на ступени храма Кали, той, что обрывает жизни и разрушает людьми сотворенное. Ну разве что мать и сама из тайных служительниц-перчаток, тогда да, тогда нет для ее дочери (и тут уже перед лицом многорукой богини совершенно неважно, насколько была желанна или же нежеланна та дочь) иной судьбы, а мужу — если есть таковой — будет сказано, что ребенок родился мертвым. Увы, дорогой, так получилось. Он вряд ли особо расстроится — мужчины и сыновей-то замечать начинают, лишь когда с ними становится возможным попрактиковаться в стрельбе из лука или в кулачном бою. Дочери же для них вообще обуза, лишняя нахлебница на десяток лет, и тут уж если умерла — так умерла. Всем же лучше.
Да, такое тоже вполне могло быть — и это только подтверждало особенность и избранность Кюджюкбиркус. Не просто случайная перчатка, а потомственная служительница из тайной касты! Конечно же, наверняка именно так все и было, и ее судьба предопределилась задолго до рождения. Как и судьба ее матери, которую она никогда не видела, и судьба матери матери. Наверняка, иначе и быть не могло. И так далее до начала времен — «руки Кали» никогда сами не воспитывают своих дочерей. Их отдают в другие храмы, другие семьи, часто даже в другие касты, — но рядом всегда будет женщина из посвященных, которая приглядит и научит всему, что необходимо знать и уметь правильной перчатке.
По мере взросления Шветстри получала немало подтверждений своей избранности перед глазами богини, но окончательно убедилась, когда попала в благословенный Дар-ас-Саадет.
Сад Тысячи Наслаждений, иначе и не назовешь! Будь трижды по тридцать три раза благословенна жадность папы-Ритабана! И да вовек не потеряют зоркости глаза шустрого торговца живым товаром Пурушоттама, — вот уж действительно «лучший человек», сумевший разглядеть истинное сокровище на обочине грязной дороги, ведущей прочь из Калькутты! Той самой обочине, на которой остановил свой маленький караван папа-Рит, утомленный гашишем и скаредностью столичных жителей.
То, разумеется, была воля богини. Ну и Аллаха, конечно же, — а хорошая перчатка не противоречит и не ропщет, особенно против богов, она счастлива быть покорной им обоим. Вот и Шветстри не роптала. Как только узнала, что папа-Рит продал ее торговцу из Великой Порты — сразу же засмеялась и в пляс пустилась. И возрадовался такой удачной покупке торговец, не любивший женских слез, но привыкший терпеть их как неизбежное зло. И возрадовался папа-Рит, выторговавший у размягченного радостью торговца лишнюю монетку, на которую не особо рассчитывал. И возрадовалась тетя Джианнат — хорошо обучила воспитанницу, не стыдно перед богиней.
Сама Шветстри тоже возрадовалась — но уже позже. Когда увидела свой тюфяк в предназначенной для купленных рабынь просторной комнате караван-сарая. Увидела и пощупала — мягкий! Недавно выколоченный! Набитый душистыми травами, предохраняющими от насекомых! И все это богатство — ей одной, и ни с кем не надо делиться! Роскошь невиданная! Особенно по сравнению с малым участком протертой до дыр циновки в ногах папы-Рита, где Шветстри было определено место для сна с тех самых пор, как глотатель огня блистательный Прабхакара решил, что Шветстри слишком взрослая для того, чтобы ночами греть камни мостовой рядом с приемной матерью, в то время как циновка самого Прабхакары остается холодной.
Прабхакара был стар и ужасен на вид, и от него плохо пахло. Но Шветстри, будучи покорной перчаткой, не возражала ему — а вдруг его воля согласна с волей богини? Ну, во всяком случае, возражала не слишком активно и со всем возможным почтительным уважением. Хотя и громко. Во всем остальном же всецело положилась на волю богини.
И не прогадала.
Богиня снизошла до своей ничтожной перчатки и решила, что Прабхакара недостоин быть даже временным наполнителем ее прислужницы. Разбуженный не иначе как наущением великой Кали (ну, может быть, и громкие вопли самой Шветстри послужили тому малой толикой, но без вмешательства богини точно не обошлось!), Ритабан доходчиво объяснил блистательному глотателю огня, что он, папа Ритабан, берег сей драгоценный лотос вовсе не для его поеденного дурной болезнью сморщенного стручка слишком много вообразивших о себе приблудных шакалов. Прабхакара усовестился и покинул труппу той же ночью — а попробуй тут не усовеститься! Рука у папы-Рита тяжелая да внушительная, а ротанговый посох, хоть и упругий, но крепкий и, при всей своей легкости, бьет доходчиво.
Драгоценный лотос — это, стало быть, она, Шветстри. Папа-Рит тогда именно так и сказал, что именно драгоценный и именно лотос, и что берег. Потом, правда, поколотил и саму Шветстри — но несильно, для острастки скорее. И она преисполнилась благодарности великой богине, снова убедившись — да, действительно бережет. А значит — и про драгоценный лотос тоже правда, дешевку никчемную так беречь не будут. Да и не заплатил бы даже самый лучший из людей за дешевку столько, чтобы даже жадный папа-Рит остался доволен.
Вот так и оказалась Шветстри в просторной комнате караван-сарая, где смогла вдосталь насладиться мягкостью тюфяка и приятными ароматами наполняющих его трав.
А вечером уже, после захода солнца получив полную пьялу густой бобовой похлебки, Шветстри окончательно поняла, что попала если и не в райские сады, то в преддверие таковых. Так сытно поесть ей удавалось разве что во время храмовых праздников, а до них далеко, еще ведь и сезон дождей не начался. Воистину, велик Аллах, велик и щедр. И богиня щедра к покорным и старательным. Надо только вести себя правильно и не перечить их воле.
Засыпала в тот вечер Шветстри сытой, довольной и счастливой — и ей нисколько не мешали горестные стенания других рабынь. Пусть себе плачут, если такие глупые и не понимают собственного счастья.
В караван-сарае Шветстри получила еще одно подтверждение собственной исключительности — она оказалась чуть ли не единственной среди купленных Пурушоттамом красавиц, кто воспринял перемены в своей судьбе с искренней радостью. Большинство девушек или лежали в рабской покорности целыми днями на мягких тюфяках, или плакали, жалуясь друг другу на свои загубленные жизни и горюя по утраченной свободе.
Вот же глупые!
О какой свободе они толковали, сами-то хоть могли уразуметь? Свободе подыхать с голоду под забором и спать на голых камнях? Свободе быть отданной задарма какому-нибудь нищему уроду с дурной болезнью? Благодарим покорно, но Шветстри такая свобода не нужна, ни даром, ни с приплатой. А дурехи пусть отказываются от еды, стенают ночи напролет и портят цвет лица слезами — Шветстри это только на руку. Когда придет пора настоящих торгов, рядом с этими никчемными слезливыми замухрышками она будет выглядеть тем самым драгоценным лотосом, которым называл ее папа-Рит.
К Порте, Великой и Блистательной, караван шел неспешно, чтобы не утомлять ценный живой товар излишне долгими переходами. Количество девушек в нем постепенно росло — чуть ли не в каждой деревушке глазастый Пурушоттама умудрялся высмотреть одну, а то и несколько красоток по сходной цене.
Шветстри так и не сблизилась ни с одной из своих соседок за все время пути — не видела надобности. О чем говорить с этими глупыми гусынями? Да и времени у нее не оставалось — надо было следить за собой, чтобы всегда выглядеть приятно для глаза любого, кто посмотреть захочет, да еще и делать гимнастику, разминая натруженные за день мышцы танцами и массажами.
Вечером, когда остальные девушки со стонами падали на свои циновки (караван-сараи с мягкими ароматными тюфяками попадались в дороге нечасто), она танцевала. И пела. И дарила улыбки зрителям — а многие приходили посмотреть на странную рабыню, и Пурушоттам приходил, и даже сам караван-баши Ибрагим. Смотрел, кхекал одобрительно, оглаживая крашеную хной бороду.
Стоит ли после этого удивляться тому, что циновка Шветстри всегда оказывалась самой чистой и расстилалась в самом удобном месте стоянки? А позже к ней добавились и подушечки — к зависти и негодованию прочих рабынь. И что при раздаче еды именно Шветстри первой доставалась миска бобовой похлебки или жирного риса с маслом и специями, и что была эта миска самой полной, и что предназначенный Шветстри чиптимаранга всегда оказывался наиболее спелым и сладким? Нет, пожалуй, не стоит этому удивляться.
Как и тому, что Шветстри не оказалось среди тех, кого сбыли оптовому перекупщику на границе Великой Порты. И среди тех, кого оставили на мелких окраинных рынках, ее не было тоже. Аллах в бесконечной милости своей вознаграждает покорных, да и богиня наверняка сочла, что такой хорошей и старательной перчатке вовсе не следует гнить на задворках империи, служа какому-нибудь недавно разбогатевшему торговцу ослами.
Ее везли в столицу. Центр просвещенного мира, рай на грешной земле, средоточие немыслимой роскоши и невиданных удовольствий.
Напрямую об этом, конечно же, не говорили — но Шветстри с самого начала пути уже знала: ее обязательно продадут в Дар-ас-Саадет, гарем самого султана Мустафы, да будет он жить вечно. Иначе и быть не могло.
И, конечно же, именно так и случилось — по воле Аллаха и под присмотром богини…
_____________________________________________________
ПРИМЕЧАНИЯ
Кюджюкбиркус — маленькая птичка.
Шветстри — белая женщина.
Валиде — мать правящего султана.
Шахзаде — сын султана.
Хасеки — любимая жена или наложница султана, мать наследника.
гедзе — та, на которую султан или шахзаде бросил благосклонный взгляд, выделив из прочих, но пока не пригласил переступить порога своей спальни.
икбал — наложница, которую султан один раз почтил своим вниманием и позволил переступить порог своей спальни.
кадине — мать сына султана.
Кёсем — единственная, самая любимая жена или наложница султана.
гедиклис — младшие ученицы в школе наложниц.
калфу — наставницы в школе наложниц.
Кызляр-агасы — старший евнух.
Дар-ас-Саадет — Сад Наслаждений и Цветов, Сад Тысячи Наслаждений, женская часть дворца.
илыклык — первый, “холодный” зал банного отделения, с фонтаном и скамейками для отдыха.
Харарет — горячий банный зал со специальным нагретым массажным столом из цельного камня.
хола — детская одежда, что-то вроде открытой короткой туники.
Хасеки Кёсем, прошлое которой стерто
_____________________________________________________________
Прекрасны сады Дар-ас-Саадет солнечным днем, но ничуть не менее прекрасны они и ночью. Даже самой глухой и темной ночью первого лунного дня, когда небесные гурии выткали месяц по черному шелку неба столь тонкой серебряной нитью, что не всякий и углядит, и совсем распоясавшиеся в его отсутствие звезды сверкают нагло и ярко, колят глаза острыми искрами, делая темноту в Саду тысячи Наслаждений еще более непроглядной. И опасной. Во всяком случае, для посторонних.
Но ту, что только что выскользнула тайным ходом из казавшейся монолитной стены Изразцового павильона, трудно было бы назвать посторонней здесь.
Каменный блок повернулся, не скрипнув, вставая на прежнее место. Все. Изразцовый павильон позади, она идет по дворцовому парку, за спиной у нее глухая стена, и, если кто увидит, ну что ж тут такого, Кёсем-хасеки «кошачьим шагом» инспектирует подвластные ей владения. А во дворце нет чего-либо, ей неподвластного.
Но никто не увидит ее, никто не спросит, не подумает даже: она-то знает, какими путями ходит по здешним аллеям ночная стража. А тот единственный, кто увидит, и должен увидеть, ибо ему назначено сейчас быть неподалеку от веранды, на которую выходят окна спален младшего гарема. На сегодняшнюю ночь у Кёсем запланирован обход именно этого павильона…
— Госпожа…
Евнух коротко кланяется, сверкая белками глаз. Одеяния его темны, а лицо закрывать не требуется: он из черных евнухов, его так и зовут — Кара-Муса, «Черный Муса». В дворцовом штате был еще Кызыл-Муса, «Красный», прозванный так за цвет волос, и Шари-Муса, «Желтый», у которого кожа действительно отливает лаймовой смуглостью), но они нужны для других дел, и во время ночных обходов Кёсем их в помощники не выбирает. Не стоит смешивать дела дневные и ночные — точно так же, как земные и небесные.
Пернатые делают так… ну так на то они и пернатые. И не стоит сейчас о них. Не к месту и не ко времени.
— Здравствуй, Муса. — Она улыбнулась. — Есть сегодня улов?
— Да, госпожа. Четверо или пятеро полуночничают.
— «Бесстыдницы» или «неряхи»?
— Кажется, и те, и другие, госпожа. Я близко не подходил…
— Правильно, если их кто-нибудь спугнет, пусть это буду я. Ну, веди.
Они осторожно двинулись вокруг веранды. Задолго до того, как увидели едва теплящийся огонек, услышали перешептывание и приглушенное хихиканье. Девчонки, разумеется, считали себя очень хитрыми, предусмотрительными и осторожными, но… Впрочем, пусть считают.
Огонек оказался разноцветным. Кёсем с удивлением покосилась на Кара-Мусу, но тот оставался бесстрастен. Пожалуй, даже избыточно бесстрастен: она уловила его напряжение. Евнух явно знал или догадывался, что за светильник был сейчас у стайки юных гедиклис, собравшихся на запретные посиделки, вместо того чтобы посвятить ночь блаженному отдыху, а завтра с обновленными силами приступить к занятиям. Знал — и это знание чем-то ему угрожало.
Муса себя не выдал, однако Кёсем сама догадалась: так должна светиться в ночной тьме собранная из разноцветного стекла колба кальяна. Такие кальяны в ходу только у старших евнухов, причем даже у них они завелись недавно — предмет гордости, подтверждение статуса…
Конечно, любопытно бы разузнать, как эта колба попала к гедиклис, но сейчас важнее другое: эти паршивки курят кальян!
Она уже готова была личным вмешательством прекратить это безобразие, когда евнух едва заметно придержал ее за край одежды.
— У них нет курительной смеси, госпожа, — прошелестел Муса, наклонившись к ее уху вплотную. — Ни дыма, ни рукавов с мундштуками…
Кёсем присмотрелась, потом втянула носом воздух и молча кивнула: да, стеклянную колбу девчонки используют просто как лампу, в ней не курительное зелье, а крохотный светильник, восковой или масляный. Ловко придумали, ведь сквозь слой воды даже дымок не отследить. Впрочем, им, наверно, милее всего те разноцветные огоньки, которыми искрят стекла колбы.
Что ж, смотрим и слушаем. А как столь дорогой кальян оказался в младшем гареме, это пусть Черный Муса отдельно разбирается. Великая Кёсем потому и великая в том числе, что никогда не делала то, с чем способны справиться и другие.
Раобраться с гедиклис и правильно назначить наказание Муса точно не сможет. Вот и пусть разбирается с кальяном, а с девочками разберется сама Кёсем.
Что там у них происходит?
Некоторое время не происходило ничего. Девчонки (их было пять), сидя на полу вокруг светильника, шушукались, склоняясь друг к другу вплотную, так что со стороны было не разобрать ни слова. Потом они вдруг звонко рассмеялись, все вместе, и тут же испуганно приглушили смех. Но стало ясно: рассказывают забавные истории.
— ...А вот как-то раз случилось мулле быть в собрании правоверных, где купец-путешественник хвастался своей поездкой в дальний Хиндустан и описывал, что там делается, — начала одна из девочек. Успокоенные тем, что их смех никого не потревожил, она заговорила чуть громче. — Между прочим поведал он, что в тех краях так жарко, что жители деревень ходят совсем без одежды. Мулла очень удивился и спросил: «Как же тогда там отличают мужчин от женщин?»
Евнух вопросительно посмотрел на Кёсем, но та чуть качнула головой. История эта, конечно, не из числа разрешенных, но сама по себе, тайком рассказанная в кругу подружек, наказания не навлечет. Пусть.
Четверо гедиклис, включая саму рассказчицу, прыснули. Одна, сидящая спиной к стене, сделала недовольный жест голой рукой (она была закутана в простыню, но рука и плечо оставались открыты):
— Много знает тот купец-глупец и о Хиндустане и о том, как там ходят!
Кёсем улыбнулась.
— Ты их всех знаешь? — одними губами спросила она. Девчонки были недавнего поступления, она к ним еще не присмотрелась, то есть при свете дня, конечно, узнает любую наверняка, но сейчас…
— Да, госпожа. — Кара-Мустафа недаром исполнял обязанности тайного смотрителя за младшим гаремом. — Эту «бесстыдницу» зовут…
— Не надо. Потом про всех расскажешь.
На низшей стадии гаремного обучения юным гедиклис не были еще положены сменные рубахи на ночь, поэтому спать им приходилось либо в тех, в которых они ходили днем, либо в чем мать родила. В зависимости от выбора — спать голышом или в дневной одежде — старшие и более привилегированные обитатели Дар-ас-Саадет подразделяли их на «нерях» или «бесстыдниц». На самом деле это деление особого смысла не имело (может, имело в ту давнюю пору, когда было заведено: наверно, тогда их хуже обстирывали, и гедиклис самим приходилось следить за чистотой своих рубах) и дальнейшую судьбу девиц не определяло: в икбал или даже кадинэ попадали как те, так и другие. Но отчего-то оно до сих пор держалось. Кёсем давно уже не удивлялась тому, что наиболее живучими оказывались как раз наименее осмысленные традиции.
Новая девчонка, которой пришла очередь рассказывать забавную историю, была как раз из числа «нерях». Она во многих подробностях поведала подругам историю о перезрелой дочери степного хана, лекаре, повивальной бабке, мулле и муле. Те снова захихикали, но скорее напряженно, чем по-настоящему весело.
Кёсем покачала головой чуть иначе, чем в прошлый раз. Евнух, уловив это, вновь склонился к ее уху:
— Двадцать розог, госпожа?
— Десять.
— Да будет на то твоя воля. — Никаких пометок он делать не стал, у тайного смотрителя память натренирована.
— Скажу тебе, средь мерзостей земных,
В особенности три породы гадки... —
Следующая девчонка отчего-то решила вместо забавной истории продекламировать стихотворную кыту, да не на фарси, а на чагатайском диалекте,
— Жестокий падишах, рогатый муж,
Ну и ученый муж, на деньги падкий!
Кара-Мустафа покосился на Кёсем, но та не ответила на его взгляд. Возможно, стихотворные строки и дерзковаты, уж падишаха-то наверняка следовало с большим почтением упоминать, но ведь эта гедиклис не сама их придумала, а услышала на дневном уроке от какой-то из наставниц. Наверное, у той они звучали скорее нравоучительно, чем мятежно.
Впрочем, подружкам стихи не понравились.
— Да ну, знаешь, это когда достопочтенная Зухра читает, и то скучно, — сказала одна из них. — А ты и вовсе…
— Что «вовсе»? — обиделась та.
— А вот что, — подала голос гедиклис, замотанная в простыню. Та, которая раньше съязвила насчет купца, рассказывавшего премудрому мулле о нравах Хиндустана. И, пружинисто вскочив, приняла ту же позу, что и недавняя декламаторша… да нет, не ту же, а откровенно потешную в вычурном стремлении к величавости! И продекларировала заунывно: — «Жестокий падишах, — о-о-о! — рогатый муж, — хнык-хнык!..».
— Ах ты!.. — обиженная гедиклис бросилась было вперед, но подружки, смеясь, схватили ее, удержали, заставили сесть обратно. — А сама-то, сама-то прочти, попробуй!
— Да подумаешь, трудно, что ли? — пожала плечами «бесстыдница». — Вот, слушай. И смотри.
Она птичкой взметнулась с места — да и вообще была она маленькая и шустрая, точно птичка, — затрепетала, как огонек свечи, распахнув простыню крыльями за спиной... И показалось даже, что на веранде действительно стало больше света, чем мог пропустить кальян, превращенный в лампу, и не человек вихрем крутанулся у стены, а дикая фейри танцует, сливая в едином потоке движение со звуком:
— То губ нектар иль глаз твоих алмазная
слеза ли?
А может быть, твои уста чужой нектар
слизали?
Кокетством лук заряжен твой, и стрелы
в сердце метят.
Ах, если б блестки яда с них на полпути
слезали!
Метался в пляске ее голос, металось в песне тело, метались пряди волос, а под конец она вдруг крутанула вихрем простыню — и та в ее руках метнулась тоже, на миг создав вокруг обнаженной танцовщицы подобие дымовой пелены.
Гедиклис молчали, пораженные.
— А правду говорят, что позапрошлый султан, только-только сев на трон, приказал убить девятнадцать своих братьев? — робко спросила та, что ранее неудачно декламировала стихотворную кыту. Очевидно, декламация была неслучайна и жестокость падишахов ее всерьез тревожила.
— Правда, — равнодушно ответила ей похожая на мелкую шуструю птичку гедиклис, что танцевала с простыней. — И еще четырех беременных наложниц своего отца. Всех в мешки — и в Босфор. Я слышала, как шептались евнухи.
— Мог бы дождаться, пока родят, — добавила самая первая из гедиклис, та, которая рассказывала про муллу и купца. И бессердечно добавила: — А то лишний расход. Если бы все четверо произвели на свет мальчиков, тогда, конечно, в Босфор. Но ведь одна-две могли и девочек родить. А девочка денег стоит, да и ее мать тоже на что-то пригодится.
— Тридцать? — прошептал Черный Муса.
— Пожалуй… — нехотя согласилась Кёсем. — Но отложи до следующей недели.
— Госпожа, у нее и так уже два десятка розог с прошлой недели отложены…
— Да? Тогда распорядись, пусть все полсотни сразу и выдадут. А если еще хоть раз повторится что-то в этом духе, сразу вон из гарема.
— Правильно, госпожа. С такими замашками ей не место в нашем Дар-ас-Саадет… В наложницы к какому-нибудь провинциальному беку — и то жирно.
— Тс-с-с, молчи…
Они забылись, но девчонки их не услышали, тоже забылись. Говорили о… ней, Кёсем. О том, что она никогда не спит. Закутанная в черный плащ, по ночам шастает вокруг гаремных павильонов, высматривает, вынюхивает тех, кто нарушает запреты. И будто при ней всегда два евнуха, огромные эфиопы, у одного — громадный кнут, у другого — ятаган в два локтя длиной. Заметит хасеки нарушительницу — и прикажет одному из них…
Кёсем с усмешкой окинула взглядом Кара-Мусу. Тот лишь руками развел.
— Девочки, я боюсь! — тихонько проныла та гедиклис, что декламировала нравоучительную кыту. — Давайте в спальни возвращаться…
— Ну да, вот прямо сейчас на тебя из темноты выпрыгнет страшная Кёсем, — насмешливо сказала маленькая танцовщица, — и прикажет евнухам тебя на куски разрубить. А потом останки твои в плащ замотает, унесет к себе в палаты — и съест!
И снова, мгновенным движением сбросив с себя простыню, взмахнула ею, как «плащом Кёсем», будто собираясь накинуть его на свою собеседницу. Та взвизгнула, если можно так назвать подобие визга, прозвучавшее шепотом.
— Дура ты, — упрекнула ее танцовщица. — Тебе уже в наложницы пора, а все еще сказкам веришь! Ну сама подумай, часто ли у нас по ночам просыпаются от воплей и свиста кнута? А часто ли бывает, чтобы какая-то девушка исчезла, а потом нашлась обезглавленная или не нашлась вовсе?
Кёсем снова переглянулась с Мусой. Люди во дворце порой… исчезают, при прошлых султанах такое было чаще, однако и сейчас, увы, случается. Без этого дворец не стоит. Но гарем она от такого пока уберегала.
— А вообще-то, она и вправду может по ночам бродить… — задумчиво произнесла все та же танцовщица. — Чего ей в самом деле на безмужней постели тоску до утра тянуть…
Кара-Муса чуть не поперхнулся. Стоял, безмолвный и неподвижный, как истукан из черной бронзы. Готов был услышать: «Сто!», готов был услышать: «Смерть!», готов был услышать: «Чтоб завтра же ее, мерзавки, духа в гареме не было, а куда и за какие деньги продать, не имеет значения, только проследи, чтобы хозяин был из самых немилостивых!». Но его повелительница молчала. А потом сказала вовсе не то, что он ожидал.
— Ты пока ее не трогай, — вот что сказала она. — Я за ней сама присмотрю...
Маленькая Птичка (Кюджюбиркус), бывшая Шветстри Бхатипатчатьхья
___________________________________________
Вот уже второй день Кюджюкбиркус безуспешно ломала голову над тем, как бы ей завести подругу. А лучше — сразу двух.
И ничего годного никак не могла придумать.
Нет, для себя самой никакая подруга ей, конечно же, была не нужна, да и никогда не была нужна. Велика радость изводить драгоценные дни и ночи на этих тупых индюшек и их вечные глупости! Охи-ахи, шушуканья чуть ли не до самого утра, обнимашки и клятвы на всю жизнь — это для безмозглых гусынь, не знающих, на что время с пользой потратить, а Кюджюкбиркус вовсе не из их числа. Вряд ли богиня хотела, чтобы ее перчатка истлевала в безвестности среди наложниц второго или даже третьего круга, до которых благосклонный взгляд султана если и добирался, то не более раза за всю их никчемную жизнь. Быть одноразовой икбал или даже рядовой кадине, одной из многих, всего лишь сподобившихся родить султану сына-другого — не для Кюджюкбиркус.
Конечно же, нет!
Определенно, если и есть у кого причины жаловаться на жизнь, то это не Кюджюкбиркус. Для Кюджюкбиркус предначертана иная судьба, и не просто предначертана, а крупными буквами прописана, чтобы никто ошибиться не смог даже издалека! Великая судьба. Иначе и быть не может.
Счастливая избранница-икбал, а потом и гёдзе — это только ступенька к статусу фаворитки, любимой наложницы или даже жены, а потом и хасеки, матери наследника. Ну и, конечно же, венец мечтаний — статус валиде, почтенной матери правящего султана. Вот единственно достойная хорошей перчатки цель, и вряд ли богиня посчитает иначе и удовольствуется чем-то меньшим.
С целью (стать в конце концов истинной правительницей гарема) вопросов и сомнений у Кюджюкбиркус не было, цель определена верно и должна быть достигнута, иначе и быть не может. Сложности начались при попытках этой цели достичь, причем сложности совершенно непредвиденные.
Поначалу тут тоже все казалось совершенно ясным — путь в тысячу ли начинается с первого шага, понятно, что ничтожной гедиклис сразу наверх не пробиться, как бы хороша, умна и покорна она ни была. Глупо пытаться танцевать на канате, не научившись сначала твердо ходить по земле, а Кюджюкбиркус глупой не была. Постепенно, по шажочку…
Первым таким шажочком на пути к вожделенной цели, первой ступенечкой к истинной вершине власти должен был стать для нее статус бас-гедиклис, любимой ученицы (а потом, конечно же, и хазинедар, почетной прислужницы-хранительницы) при одной из повелительниц гарема. Нужно было только как следует присмотреться и правильно выбрать — при ком именно, чтобы не прогадать.
С расстановкой сил в гареме Кюджюкбиркус разобралась довольно быстро, хватило первой недели. Да и любая бы разобралась, для этого вовсе не обязательно избранной быть, достаточно держать глаза и уши открытыми и не тратить все время на причитания о своей горькой участи. Вот же сущеглупые!
Изначально Кюджюкбиркус не собиралась тратить силы и время на то, чтобы пытаться пробиться в старший гарем — Мустафа, да правит он вечно, стар и не очень здоров, ему уже под тридцать, а Аллах, хоть и всеблаг, но редко дарует султанам долгий век. Тем более — больным султанам. К тому же старший гарем наверняка сложился давно, когда султан был молод и здоров, с тех пор устоялся и закаменел, словно старое дерево, в нем новой веточке куда сложнее занять подобающее ей достойное место. Сомнут, задавят, не дадут пробиться к теплу и свету. А коли и пробьешься — то вряд ли надолго, даже если и повезет родить сына: у такого почтенного султана.ю да правит он вечно, наверняка уже подрастают многочисленные сыновья-наследники, зачатые в те годы, когда был он еще молод и здоров. А их матери готовы вцепиться в горло любой, в ком заподозрят возможную соперницу. Нет, не стоит даже и пытаться, лучше приложить все силы к тому, чтобы понравиться кому-нибудь из наследников.
Однако же тут Кюджюкбиркус подстерегали сразу две неожиданности — и обе сперва показались ей весьма и весьма благоприятными.
Во-первых, как такового старшего гарема в Дар-ас-Саадет не было. Вообще! Нет, почтенная матушка у правящего султана Мустафы, конечно, была — а и как же ей не быть-то, почтенной многоуважаемой Халиме-султан, куда бы ей деваться-то? А вот жен и наложниц, любимых и приближенных, не было. Даже икбал — и тех не было! И сыновей не было тоже. А это значило, что первая же расторопная служанка, роди она такового, сразу же вознесется на верхнюю ступеньку гаремной иерархии, и неважно будет, кем была она ранее — опытной хорошо обученной наложницей или же ничтожной гедиклис. Ее сын — единственный сын Мустафы! — сразу же станет единственным законным наследником, а она сама — хасеки.
Ах, какие сладкие мысли, как тают они на языке нежным медом, как приятно греют гортань и как щекотно становится от них в животе!
Все это Кюджюкбиркус узнала не от наставниц-калфу, которым можно было бы и не поверить, и даже не от соседок по спальне, ничтожных гедиклис, которым и вовсе доверия нет. От Халиме-султан узнала она это, из собственных уст уважаемой валиде, проникшейся к Кюджюкбиркус необъяснимой симпатией и приблизившей к себе чуть ли не в первый же день по прибытии той в Дар-ас-Саадет, и даже первым гаремным и вроде бы шутливым прозванием наградившей. Тем самым, знаковым.
Конечно, все это Халиме-султан говорила не в открытую — так, намекала. Но намекала достаточно прозрачно и откровенно, много раз заводя разговор об одном и том же, заводя золотую нитку ах каких искусительных речей то с одного края затейливой словесной вышивки, то с другого.
Халиме-султан много чего говорила, но речи ее сводились к одному — султану нужен наследник и та, что его родит, будет возвышена. И речи те были слаще халвы для ушей Кюджюкбиркус, и нежными розовыми лепестками падали прямо на сердце ее. И вроде бы стоило обрадоваться и вознести горячие благодарности Аллаху и богине за столь неожиданную и редкую удачу — да только вот тетя Джианнат не зря говорила, что у самых красивых змей самые длинные зубы. Скорпион тоже пел сладкие песни доверчивой черепахе — и однако же укусил ее на середине реки. И ничего тут не поделать, ибо такова скорпионья природа.
Но Кюджюкбиркус — не наивная черепаха, чтобы слушать скорпионьи песни.
Нет, послушать-то она послушала. Все послушала — не только сладкозвучные слова валиде, но и шепотки гедиклис, и жалобы евнухов, и разговоры наставниц-калфу, вовсе не предназначенные для ее ушей. Послушала, приняла к сведению, сделала выводы.
И притворилась, что не понимает намеков Халиме-султан. Ну вот совсем! Глупая потому что и ничтожная гедиклис, чего еще ждать от такой? А потом была столь неловка, что порезалась, нарезая валиде манго, и заляпала кровью не только разложенные на блюде фрукты, но и драгоценные одежды самой валиде, чем вызвала у той крайнее неудовольствие. После чего была награждена затрещиной и изгнана с глаз долой, поскольку Халиме-султан потеряла всяческий интерес к столь неловкой и малопонятливой гедиклис.
Вздорная старуха!
Знала бы она, что о ней и ее безумном сыне говорят друг другу старшие служанки да евнухи — наверное, еще и не так бы разозлилась! Мустафа стар и болен, и не интересуется женщинами, потому-то и нет у него сыновей, и не будет уже. А следующим султаном станет один из его племянников, сыновей прежнего султана Ахмеда. И вот на них-то и стоит рассчитывать умной перчатке, не желающей на веки вечные застрять в гедиклис или всю жизнь стирать чужую одежду.
Сыновей Ахмед после себя оставил немало, трое старших уже вполне взрослые, скоро сами наложниц выбирать начнут. Те гедиклис, что немногим ранее Кюджюкбиркус в гарем попали, только о них и говорят, только с ними свои мечты и связывают. И хотя неприятно хоть в чем-то уподобляться этим дурехам, но умная перчатка знает, что даже мухи могут жужжать о меде. Именно на одного из этих троих шахзаде и следует делать ставку умной гедиклис, не желающей всю жизнь прозябать в низших служанках, а намеренной непременно возвыситься и обрести надежный статус.
На шахзаде — и их матерей.
Потому что где они, те шахзаде — и где гедиклис? Близко ухо, да не увидишь. Пока не пройдешь полный курс гаремного обучения, тебя не покажут мужчинам — дабы не оскорблять их глаз недостойным зрелищем.
Впрочем, отчаиваться Кюджюкбиркус не собиралась — ведь у каждого шахзаде есть мать. И эти матери — вот они, рядышком совсем. Хоть и ночуют в собственных покоях, отдельно от новонабранных неумех, но по одним с ними коридорам ходят, в одном харарете парятся! Да и кто им прислуживать будет, если не гедиклис?
Халиме-султан, мать Мустафы и нынешнюю номинальную правительницу гарема, Кюджюкбиркус с костяшек абака сбросила сразу — глупая старуха, только сладкие песни петь и умеет! Глупые сладкие песни с отравленным жалом лжи. Такая не удержит спелый персик власти, даже если тот случайно сам упадет ей в руки.
Нет, рассчитывать стоило только на одну из двух матерей старших шахзаде — Османа, Мехмеда и Баязида. Хотя Мустафа до сих пор и не назвал имени своего наследника, но им будет кто-то из этих троих, это ясно всем, остальные слишком малы — или же их матери слишком ничтожны. И тут тоже главное — выбрать правильно, не промахнуться, ведь только один из троих станет следующим султаном, подняв на вершину власти и свою любимую наложницу, двое же других будут убиты согласно древней традиции — и участь их фавориток окажется незавидной.
Нет, с шахзаде пока торопиться не стоило, и это очень удачно, что необученных гедиклис не показывают им на глаза. Не время пока. За себя Кюджюкбиркус была спокойна, она уже сейчас готова предстать пред глазами не то что шахзаде, но и любого султана (только не Мустафы, убереги Аллах от подобного несчастья!), и уверена, что ни он, ни богиня не будут разочарованы. Ее, конечно же, сразу выберут сначала в икбал, а потом и в постоянные фаворитки, иначе и быть не может.
Но вдруг выберет неправильный шахзаде, не подходящий, не тот, кто станет следующим султаном?
В столь важном деле не следует спешить, и с шахзаде придется подождать. Сначала Кюджюкбиркус надобно заручиться поддержкой высокостатусной покровительницы — той, чье положение не пошатнется при смене султана, кто сумеет уберечь от превратностей судьбы не только себя, но и своих подопечных-приближенных.
А при всем многоцветье украшений и богатстве одеяний женщин из старшего гарема выбор на самом-то деле не так уж и велик. По сути, его просто нет.
Халиме-султан отпадает, об этом уже говорили, она стара и глупа, а связывать свои надежды с глупцами могут лишь еще большие глупцы. Кое-какая власть у нее пока еще есть, но с каждым днем этой власти все меньше и меньше. Нет, о Халиме даже думать смешно.
Махфируз, мать Османа, наиболее вероятного наследника, отпадает тоже — она больна, об этом шепчутся по углам все, кому не лень. Да и не будь она столь ненадежна из-за здоровья, все равно добиваться ее благосклонности и покровительства нет ни малейшего смысла — она из тихонь, довольных своим положением и не стремящихся к большему. Ее до сих пор и не отравили-то лишь потому, что никому она не опасна. И партии никакой у нее нет — есть только подружки, такие же тихие и незаметные серенькие мышки-ящерки. Нет, Кюджюкбиркус не желает присоединиться к такой невзрачной и бессильной свите, она птичка хоть и маленькая, но куда более высокого полета. И именно что птичка, а не мелкое недоразумение, чуть что отбрасывающее свой хвост!
Остается одна Кёсем — остальные слишком слабы и не имеют достаточного влияния.
Умная и хитрая Кёсем, теневая правительница гарема, та, что вроде бы и не валиде, и однако же именно у нее султан Мустафа просит совета куда чаще, чем у собственной матери. А она ведь, если разобраться, даже и не хасеки, не мать наследника, а простая кадине, мать султанских сыновей, да таких в старшем гареме — как дырок на сари после сезона дождей! И однако же все считают ее именно что хасеки, и не простой хасеки (подумаешь, любимая игрушка прежнего султана, сегодня одна — завтра другая, да и нет давно того султана, чьей любимой игрушкой она была!), а той хасеки, которая главнее любой валиде.
Сначала Кюджюкбиркус удивилась — как же так? А потом посмотрела, послушала красноречивые обрывки не для ее ушей предназначенных шепотков и не менее красноречивое молчание — и поняла: за спиной Кёсем стоит клан. Тот самый клан, о котором столь многозначительно и красноречиво молчат в любом уголке благословенного султаната.
А пернатые — это действительно птички совсем другого неба, птички вольные, внедворцовые, летающие где им заблагорассудится и умеющие клюнуть насмерть. Их судьбы прописаны в небесной книге невидимыми живыми чернилами, и записи эти могут меняться, если будет на то воля Аллаха. Они не просто разбойники или воины, они способны проникнуть куда угодно и украсть любой секрет, они и человека украсть способны так, что он и сам этого не заметит даже! Они, пожалуй, ничуть не уступают даже самим перчаткам богини — ну разве что только не такие скрытные.
Все о них молчат, но отлично знают, как и где их искать. В любом поселении из трех жителей тебе хотя б один обязательно укажет верное направление. И точно так же все знают, через кого к ним можно обратиться за помощью или услугой, точно так же в любом поселении. А в Дар-ас-Саадет об этом так доходчиво молчат даже камни, что перчатке надо было быть глухой, чтобы не услышать! А Кюджюкбиркус не была глухой, и нужное имя услышала в первый же день, еще толком никого здесь и не зная. И запомнила, тогда еще просто так, на всякий случай: вдруг пригодится?
Вот и пригодилось.
Умная перчатка, отрада перед глазами Великой Богини. Почти такая же умная. как Кёсем.
А Кёсем умна.
Власти у нее достаточно, чтобы уничтожить всех возможных соперниц — и однако же она не стала этого делать. Наоборот — всячески уважение проявляет и подчеркивает высокий статус той, которую могла бы низвести до уровня неприкасаемой парии несколькими словами, вложенными в нужные уши. Но Кёсем умна и понимает, что на самой вершине трудно сохранить равновесие без надежных подпорок.
При ее влиянии на Мустафу она бы вообще могла изгнать Халиме, а не расстилаться циновкою под ноги вздорной старухе! Однако не стала. Однако расстилается, ничуть не теряя от этого ни власти, ни гордости, ни уважения со стороны прочих — вот с кого стоит брать пример умной перчатке, вот на кого стоит стремиться быть похожей и у кого искать покровительства!
Все это Кюджюкбиркус поняла еще в самом начале, на заре своего пребывания в гареме. Поняла и решительно приступила к подъему на первую ступеньку, не ожидая особых с этим хлопот.
И словно уперлась в непреодолимую стену — понравиться великой Кёсем оказалось невероятно сложно.
Как ни старалась Кюджюкбиркус, сколько усилий ни прикладывала, как свои красоту, покорность и старательность ни подчеркивала, как ни торопилась исполнить малейшее поручение, даже не ей и адресованное — а все насмарку.
Не то чтобы Кёсем совсем не замечала расторопную и услужливую гедиклис — Кюджюкбиркус часто ловила на себе ее взгляд, так что замечать-то Кёсем ее замечала. Вот только выделять из толпы прочих учениц и приближать к себе не спешила. Да и взгляд ее был скорее отстраненно-изучающим, чем одобрительным, и изначально присутствовавшее в нем некоторое сомнение никак не желало никуда уходить.
И до недавнего времени Кюджюкбиркус все не могла понять причины подобного, тем паче что на других гедиклис, намного менее умных, услужливых да расторопных, Кёсем порою смотрела куда более одобрительно. Кюджюкбиркус совсем было отчаялась, но Аллах милостив, и богиня снизошла до своей перчатки, словно вспышкой молнии озарив вроде как очевидное, но до поры скрытое от глаз Кюджюкбиркус: среди тех, на ком взгляд великой Кёсем задерживается с явным одобрением, не было одиночек.
В первый миг Кюджюкбиркус даже не поверила собственной догадке. И только-то? Неужели она обманулась в своем выборе надежной и умной покровительницы — ведь не может быть надежна и умна та, что приближает к себе лишь склонную слипаться в кучки посредственность и отвергает тех, кто выделяется из общей массы. Ведь всем же понятно, что в стадо сбиваются лишь слабые овцы! Гордый сокол парит в облаках один, ему не нужно стадо!
Но поразмыслив и поставив себя на место Кёсем, Кюджюкбиркус поняла, что была неправа и слишком поспешна в суждениях. И прониклась еще большим уважением к умной и хитрой хасеки.
Конечно же, дело тут вовсе не в слабости! Просто достигшей такой высоты недосуг ковыряться в грязи, выискивая отдельные жемчужины — она наклонится разве что за целым ожерельем. Одинокая подпорка, пусть и самая достойная, неустойчива — три куда надежнее. Особенно, если крепко связаны между собой.
Трижды права мудрая Кёсем! Будучи на ее месте, Кюджюкбиркус и сама поступала бы именно так! Приближала бы к себе не гордых одиночек, которым еще предстоит притираться друг к другу, а уже сложившиеся группы из двух-трех приятельниц. Так надежнее и проблем меньше. А Кёсем трижды мудра, зачем ей проблемы?
Значит, чтобы быть приближенной к Кёсем, стать одной из «ее девочек» и обрести вожделенное покровительство, надо выбрать подходящую гедиклис, а лучше двух, и подружиться с ними.
Всего-то!
Ну да, подружиться. Легче сказать, чем сделать!
Как проявляется дружба, Кюджюкбиркус знала и видела неоднократно — все эти сдвинутые вместе тюфяки, перешептывания и хихиканья до утра, обмены украшениями и одеждой, взаимные прихорашивания, мелкие услуги друг дружке, помощь в том, с чем любая может отлично справиться и в одиночку — глупости все это, конечно, но не так уж и сложно, если подумать.
Однако как она начинается, эта самая дружба? Что для этого надо сделать? Нельзя же, в самом деле, подойти к малознакомой гедиклис, с которой до того и десятком слов не перебросились, и сказать ей: «Давай обменяемся подвесками и начнем дружить!». Или можно? А если все-таки нельзя — то как можно иначе? Есть ли для этого какие-то правила?
Этого Кюджюкбиркус не знала. У Шветстри не было подруг, да и не могло быть, тетя Джианнат денно и нощно твердила о том, что у хорошей перчатки не может быть ничего собственного, в том числе и подруг. Только воля богини, только те, кто ей угодны — или же неугодны. Ничего личного. Ничего лишнего.
Тетя Джианнат была абсолютно права, и Шветстри старательно исполняла все требуемое, стремясь сделаться хорошей перчаткой.
Да, но теперь-то Шветстри больше не было, а у Кюджюкбиркус совсем другие стремления! И тетя Джианнат далеко, а Кёсем близко. И перед глазами Кёсем как раз неумение Кюджюкбиркус заводить подруг и мешает последней занять достойное ее место — а значит, и стать по-настоящему хорошей перчаткой!
Такое положение дел следовало исправить, и немедленно — хорошая перчатка не может не уметь чего-то настолько важного. Для богини, конечно же, важного. А то, что при этом упрочится и положение самой перчатки — ну так это само собой разумеется, богиня заботится о покорных ее воле. Иначе и быть не может.
Надо срочно научиться заводить подруг. Но как это сделать?
— О, вот ты где! А мы тебя ищем, ищем!
Мейлишах и ее блеклая приятельница — как же ее зовут? Гюнай, кажется. Отыскали, доставучие. А Кюджюкбиркус казалось, что она так хорошо спряталась, чтобы посидеть и как следует подумать в одиночестве, нашла такое укромное местечко между высоким розовым кустом и стеной Изразцового павильона, в тени нависающего балкончика, никто и не догадается заглянуть…
Догадались, неймется им.
— Ты была великолепна! Даже я на какой-то миг поверила, что это вовсе не ты, а сама Кёсем!
Глупая Мейлишах! Нашла, чем удивить. Конечно же, Кюджюкбиркус великолепна, она не может быть иной и сама это знает, богиня не выбирает в свои служительницы абы кого, на то она и богиня. И не какой-то там ничтожной гедиклис оценивать ее избранниц! Стоило бы поставить доставучую дуреху на место, осадить как следует, чтобы на будущее неповадно было.
Но Кюджюкбиркус не ответила резкостью, хотя и могла бы. И не ушла молча, как поступила бы еще неделю назад. И не только потому, что хорошей перчатке не пристало выставлять напоказ свои истинные чувства, у хорошей перчатки вообще не может быть каких-то там собственных чувств — кроме желания правильно истолковать волю богини и всеми силами послужить ее исполнению. Просто в голову ей пришла удивительная мысль — а вдруг эти девочки, сами о том не подозревая, как раз и являются ответом на ее просьбу? Что, если они здесь не просто так, а посланы самой богиней? Она тут все мысли в клубок стянула, как завести подружек — и вот приходят две, и сами навязываются.
Нет, такое не может быть совпадением!
И поэтому Кюджюкбиркус улыбнулась пришедшим так, как учил папа-Ритабан улыбаться зрителям в самых богатых одеждах — радостно и доверчиво, словно всю душу в эту улыбку вкладывая. И даже подвинулась, втиснувшись в самый угол и оставив на длинном цокольном камне достаточно места, чтобы могли устроиться еще две девочки — если потеснятся, конечно. Говорить она пока ничего не стала — боялась неосторожным словом спугнуть посланную богиней удачу.
Впрочем, Мейлишах болтала за двоих. Вернее — за троих, ее блеклая подружка лишь кивала и улыбалась молча. Вот уж действительно Гюнай, «дневная луна», такая же тусклая и незаметная. И такая же никчемная — ну кому нужна луна днем?!
Но мысли свои Кюджюкбиркус при себе оставила, одарив и Гюнай ответной улыбкой не менее щедро, чем Мейлишах — умная перчатка никогда не скупится на то, что ничего не стоит ей самой и доставляет приятность другим.
Когда говорливая Мейлишах предложила привести в порядок растрепанную прическу Кюджюкбиркус, та окончательно успокоилась и уверилась в том, что действует правильно. Девочки и на самом деле посланы богиней и должны стать ее подружками: ведь возня с расчесыванием волос друг другу — одна из самых верных примет, неоспоримое свидетельство дружбы. Очевидно, так и заводят подруг, и ничего в этом нет сложного!
Царапнуло лишь одно — обращаясь к Гюнай, Мейлишах назвала ее Ясемин. Причем не один раз назвала, значит, не случайная обмолвка. И та каждый раз слегка краснела от удовольствия.
Вот, значит, как. Не только саму Мейлишах, но и эту блеклую замухрышку уже отметили настолько, что удостоили первого гаремного имени! И не какой-то там дневной луной назвали, неуместной, тусклой и бесполезной — благоуханным и прекрасным цветком жасмина. В то время как у самой Кюджюкбиркус по-прежнему лишь первоначальное поименование, пусть даже и гордое, намекающее на свободу полета и смертельно опасные крылья, но все же первое, ученическое.... И не обидно ли Великой Богине, что ее перчатка до сих пор не удостоена ничего лучшего?
А уж если кто из младшего гарема и достоин сравнения с прекрасным цветком — так это она, Кюджюкбиркус, и не с каким-то там глупым жасмином, от назойливого и душного аромата которого быстро начинает болеть голова, а с благородным и величественным лотосом! Сам папа-Ритабан так сказал, а он просто так хвалить не стал бы, значит — достойна.
Глупая, трижды глупая Кюджюкбиркус! Птичка лучше цветка, совсем недавно же как раз очень правильно про это думала и все поняла! И вот опять, словно и не Кюджюкбиркус вовсе, а неразумная Шветстри! Так не пойдет.
И поэтому обиду свою (за богиню, конечно же!) Кюджюкбиркус легко запрятала в самый дальний внутренний сундучок в самом глубоком и тайном подвале души. Плотно прикрыла тяжелой крышкой, заперла на массивный замок, а ключ выбросила. И забыла о нем. И об обиде, стало быть, тоже.
Обида — как острый нож, она может ранить твоего противника, но и самой о нее легко порезаться до крови. А еще ею так просто случайно обрезать нить судьбы, по которой идешь над пропастью. Нет, обида, пусть даже и не за себя — лишнее. Она ничем не может помочь Кюджюкбиркус в достижении ее цели.
А значит, и помнить ее незачем.
______________________
ПРИМЕЧАНИЯ
Кюджюкбиркус — маленькая птичка.
Шветстри — белая женщина.
Валиде — мать правящего султана.
Шахзаде — сын султана.
Хасеки — любимая жена или наложница султана, мать наследника.
гедзе — та, на которую султан или шахзаде бросил благосклонный взгляд, выделив из прочих, но пока не пригласил переступить порога своей спальни.
икбал — наложница, которую султан один раз почтил своим вниманием и позволил переступить порог своей спальни.
кадине — мать сына султана.
Кёсем — единственная, самая любимая жена или наложница султана.
гедиклис — младшие ученицы в школе наложниц.
калфу — наставницы в школе наложниц.
Кызляр-агасы — старший евнух.
Дар-ас-Саадет — Сад Наслаждений и Цветов, Сад Тысячи Наслаждений, женская часть дворца.
илыклык — первый, “холодный” зал банного отделения, с фонтаном и скамейками для отдыха.
Харарет — горячий банный зал со специальным нагретым массажным столом из цельного камня.
хола — детская одежда, что-то вроде открытой короткой туники.
Хасеки Кёсем, прошлое которой стерто
_______________________________________
… Со своего тайного наблюдательного поста на балкончике Кёсем смотрела, как по призыву наставницы сбегаются на урок гедиклис — такие яркие, такие юные, так похожие на нее саму несколько лет назад. Стайками и поодиночке, словно яркоперые птички, рассаживаются, снова вскакивают, меняются местами, смеются. И, наконец, затихают под строгим взглядом Билги-хатун — сегодняшний урок очень важен, его проведет лично старшая наставница, никому не доверит. Можно понаблюдать еще — а можно и уйти, положившись на опытную уста-хатун, она и на самом деле мудра и приметлива, не пропустит ничего, что пригляда требует.
Взгляд Кёсем задержался на стайке из трех девочек, тесной группкой усевшихся чуть поодаль от прочих. Мейлишах, Ясемин и… Кюджюкбиркус. Та, что больше всего напоминала Кёсем ее саму в не столь далекой юности — и вместе с тем вызывала наибольшие сомнения.
Кёсем давно к ней приглядывалась, и чем больше приглядывалась — тем сильнее сомневалась. И даже не в том, стоит ли пытаться ввести бывшую воздушную плясунью в будущий гарем одного из своих сыновей или сына Махфируз — Кёсем сомневалась, стоит ли вообще оставлять в младшем гареме эту странную девочку. Не изгнать ли ее, пока не стало слишком поздно?
Кюджюкбиркус была умна и хорошо обучена — слишком хорошо для той, что выросла вне стен гарема. Уже одно это вызывало определенные сомнения. Умела она и подчиняться, была услужлива и расторопна, всегда весела, всегда улыбчива и готова метнуться куда прикажут по малейшему шевелению брови, всегда спешила предвосхитить повеления наставниц — но при этом Кёсем не оставляло ощущение, что все это поверхностное, что в глубине души Кюджюкбиркус совсем иная, и там могут прятаться неожиданности весьма неприятного свойства.А еще эти ее глаза цвета очень светлого северного янтаря…
Янтарь — камень непростой, притягательный и опасный, недаром его так ценят и лекари, и алхимики. Фамильный камень османидов, если на то пошло. Однако в народе такие глаза считают дурными, приносящими порчу и неудачу, видят в них вечное пламя Джаханнама, что после смерти пожирает нечестивые души, обрекая их на вечные муки. Опасные глаза, если верить приметам.
Только вот Кёсем не чета неразумным служанкам, принимающим за иблисово отродье любую тень Кёсем в приметы не верит. Во всяком случае — в такие глупые приметы. И Кёсем помнит, что янтарь издревле считался камнем правящих султанов Великой Порты. Так кому же и следует принадлежать двум живым янтарям, как не будущему султану?
По-настоящему тревожной приметой с точки зрения Кёсем — и, пожалуй, единственным достоверным подтверждением ее сомнений — было то обстоятельство, что Кюджюкбиркус за несколько месяцев пребывания в гареме так и не завела ни единой подружки, ни с кем не сблизилась. Даже на ночных совместных посиделках — и то всегда садилась чуть в стороне, словно бы и не со всеми пришла, а так, мимо ходом. И это ночами, когда испуганные гедиклис жмутся друг к дружке, понимая, что совершают запретное, но не в силах удержаться. А уж днем-то и говорить нечего — днем Кюджюкбиркус и вообще носа не опускала, на других смотрела только сверху вниз, словно мулла с минарета. Даже и непонятно, как ей это удавалось, при ее-то маленьком росточке? Но ведь именно так и смотрела!
Во всяком случае — так было еще вчера.
Но вот же, однако — не одна сидит, как раньше бывало, гордая и надменная, а чуть ли не в обнимку с двумя другими гедиклис. Причем гедиклис, уже отмеченными Кёсем как вполне достойные и почти готовые к первому знакомству с подрастающими сыновьями Ахмеда. И ведь не просто так сидит, случайно рядом оказавшись, вовсе нет — обнимается, хихикает, перешептывается, насмешничает над другими соученицами. То есть ведет себя как самая обычная девочка среди таких же обычных девочек, словно это в порядке вещей, словно давно уже дружит с обеими. И когда только успели сблизиться?
Похоже, рано Кёсем исключила из своих расчетов и планов на будущее маленькую Кюджюкбиркус, рано сбрасывать е с костяшек абака, мягкой и доброй малышке Мейлишах удалось растопить и это ледяное сердечко. Что ж, тем лучше…
Решительно поднимаясь с подушек и покидая душный наблюдательный пост, Кёсем лишний раз порадовалась, что проявила выдержку и не поторопилась с принятием решения о судьбе юной гордячки — решения, которое, как показал сегодняшний день, могло оказаться неверным и, возможно, даже губительным. Больше сомнений у нее не оставалось — Кюджюкбиркус следует оставить в младшем гареме, предназначенном для шахзаде. Вместе с Мейлишах и Ясемин. И уже потихоньку начинать их знакомить с Османом, Мехмедом и Баязидом.
Пора.
Маленькая Птичка (Кюджюбиркус), бывшая Шветстри Бхатипатчатьхья
_____________________________________________
Ранняя пташка всегда получает самого жирного червячка и самые мягкие чувяки — это знают даже уличные артисты, привыкшие босыми ногами месить грязь и обивать булыжники мостовых. Кюджюкбиркус всегда была ранней пташкой, привыкла чуть ли не с самого младенчества вставать затемно — лучше убраться с общей циновки первой, до того, как проснутся старшие или начнет ворочаться пробуждающийся папа-Рит. Тем более что старшие всегда норовили пробудить слишком много о себе возомнивших засонь-младших болезненными пинками или щипками, от которых потом оставались долго не сходившие синяки. Да и папа-Рит просыпался как правило не в духе и попасть ему под горячую руку было легче легкого. А вот рука у него как раз-таки вовсе не легкая, очень тяжелая у него рука, под такую лучше не попадаться. И ротанговый посох, опять же.
Но если не попалась ни на глаза, ни под руку, ни под посох, или попалась — но убежала вовремя, догонять он не станет, найдет другого, на ком можно сорвать утреннее раздражение. Главное — успеть удрать вовремя, а еще лучше проснуться первой. Ну или во всяком случае раньше папы-Ритабана.
Все танцоры и акробаты маленькой труппы это отлично знали, только вот проснуться раньше хозяина удавалось не всем. Кюджюкбиркус удавалось — не иначе, богиня помогала, каждый раз посылая то куснувшего за ухо москита, то впившийся в бок камешек. Легко просыпаться, если спишь на тонкой протертой до дыр циновке, сквозь которую отлично чувствуется каждая земляная кочка и каждый не убранный с вечера камешек.
В Дар-ас-Саадет тюфяки мягкие, обтянутые ласкающим кожу хлопком, и нет ни москитов, ни кусачих мошек, которые еще противнее и вечно лезут в нос и глаза — их отгоняет дым из ароматных курильниц, расставленных по всем углам. Да еще и простыни дают. Огромные! Целиком завернуться можно, только и спать, казалось бы! Но глаза у Кюджюкбиркус все равно открывались задолго до утреннего крика муэдзина, призывающего правоверных к рассветной молитве. Мягкие тюфяки и нежнейшие простыни не смогли перебить устоявшуюся привычку.
Казалось бы, ну проснулась, ну открыла глаза, когда все вокруг видят девятый сон, а небо только-только подернулось на востоке розовым перламутром, — так порадуйся, что день еще не настал, закрой глаза снова, перевернись на другой бок и спи себе дальше в свое удовольствие! Пройдет несколько дней — и самым распрекрасным образом перестанешь просыпаться до света, будешь вкушать сладкий нектар предутреннего сна до самой молитвы, как все остальные…
Но в том-то и дело, что Кюджюкбиркус — не все. Она избранная Аллахом перчатка великой богини, а перчатке богини не следует валяться где ни попадя, теряя форму и привлекательность. Перчатка должна следить за собой. А где взять на это время, если весь день наставницы-калфу гоняют бедных гедиклис, не давая им ни минутки свободной?
Им, наставницам, хорошо, их много, одна устанет — ей тут же на смену спешит другая, урок гимнастики сменяется каллиграфией или фарси, осваивание тонкостей росписи лица для наибольшей привлекательности или изучение способов шлифовки лучных колец — занятиями по стихосложению или истории Великой Порты. И так до самой ночи, пока протяжный вопль муэдзина не возвестит о том, что дневные труды пора заканчивать или хотя бы отложить до следующего утра.
Вот тут-то вроде как можно и собою заняться, да только никаких сил уже нет ни на что, тело болит, словно весь день на канате плясала, а перед глазами разноцветные мушки кружатся, и путаются слова пяти языков — хинди и бенгали, с детства знакомые, мешаются с фарси и приобретают вдруг турецкое звучание или арабскую цветистость. Уже и не вспомнить, что и как на каком называется, уже и рукой не шевельнуть — только бы до тюфяка добрести и в сон провалиться.
Нет. как ни крутись. а раннее утро — единственное время, когда ты полна сил и на что-то годишься. Потому и не видела Кюджюкбиркус причин менять сложившуюся привычку вставать до света. Вот и сегодня глаза ее распахнулись сами собой, словно кто за пятку дернул.
В спальной комнате гедиклис было не так уж и темно — во всяком случае, пробираясь к выходу, Кюджюкбиркус ни разу не споткнулась ни о чье разметавшееся во сне тело. Жидкого предрассветного сумрака, что сочился сквозь ажурную деревянную решетку выходящих во дворик окон, вполне хватало. И Кюджюкбиркус в который раз порадовалась тому, что ничтожным гедиклис по статусу не положено всю ночь наслаждаться ароматом цветущих лиан, чьими побегами заплетены окна общих спален более привилегированных наложниц, отдельных, пусть и крохотных, комнатушек икбал и куда более роскошных покоев высокостатусных кадине. У ничтожности есть свои преимущества, и умная перчатка умеет ценить их и быть благодарной богине. Ведь густые лианы дарили не только аромат, но и тень, и ночью в покоях старших наложниц было хоть глаз выколи.
Ловко балансируя на цыпочках и удерживая на голове сверток с одеждой, Кюджюкбиркус протанцевала к выходу между посапывающих или громко храпящих гедиклис, бесшумная и никем не замеченная, где перешагивая, а где и перепрыгивая смутно, но все-таки различимые в предрассветном полумраке препятствия. Это вовсе не трудно было для той, кого папа-Рит почти год гонял по «лабиринту со змеями». Там, пожалуй что, было и потемнее, под затянутой на глазах кожаной-то повязкой!
И что с того, что роли змей исполняли джутовые веревки, в беспорядке разбросанные по полу? Только и радости, что они не могли тебя укусить, если случайно наступишь на какую или заденешь ненароком. Зато сколько раз наступила или задела — столько раз и получишь после тренировки хлестких ударов пониже спины. Той же самой джутовой веревкой и получишь! Быстро научишься ходить осторожно и тем самым нахлестанным местом чувствовать, куда не следует ставить ногу.
Во дворике было почти светло — во всяком случае, так Кюджюкбиркус показалось после темного коридора. По нему каждое утро пробираться приходилось буквально на ощупь, хорошо хоть там можно было не опасаться на кого-нибудь наступить. Как и большая часть гедиклис, Кюджюкбиркус спала голышом и не находила в этом ничего необычного — кто же спит одетым? Но вот танцевать голышом, без стесняющего движения верхнего платья, без путающего ноги чурибара, даже без набедренной повязки-лангота, — это поначалу действительно казалось ей хотя и восхитительно-удобным, однако же странным и непривычным.
Но тут так принято. Такие правила, ни у одной из наложниц и ни у единого евнуха Кюджюкбиркус не видела ничего, хотя бы отдаленно напоминающего лангот, по слухам их во дворце султана не носят даже мужчины, а кто такая Кюджюкбиркус, чтобы приходить в чужой храм со своими статуями?
Поеживаясь от утренней прохлады и зевая, Кюджюкбиркус сложила одежду на каменной скамье у входа, не удержалась, погладила рукой тонкий хлопок. Ах, какая ткань! Не шелк, конечно, шелк не положен гедиклис, не доросли и не заслужили, но и хлопок здешний ничуть не хуже — нежный и мягкий, словно шкурка новорожденного барашка. Да и сама одежда красоты несказанной, Шветстри о такой и мечтать не смела! Не детская юбка-лонга из двух полосок ткани, лишь на бедрах и скрепленных, — настоящие взрослые сальвари! Да еще такие роскошные, тончайшие, с изящным орнаментом и бисерной вышивкой по поясу! Верхняя рубашка, правда, на полноценный камиз походила мало, скорее на детскую чоли, оставляющую открытым весь живот, но так здесь многие ходят, даже и из старших наложниц, ничего в том зазорного, и их чоли разве что изукрашены гуще да нитями золотыми прошиты так, что богатого алого шелка почти и не видать. И не бисером на них узоры выложены, а настоящими перлами да смарагдами. Красота несказанная, но танцевать в таком будет сложно, это Кюджюкбиркус уже заранее огорчает.
Но танцевать придется. Потому что скоро, очень скоро и у Кюджюкбиркус будет алый халат с жемчугами да золотыми вышивками. А пока лучше поберечь то, что уже имеешь — кто его знает, когда гедиклис получит следующую обновку, да еще такую красивую!
Все еще позевывая, Кюджюкбиркус подошла к фонтану — в дворике младшего гарема фонтан был небольшим и не бил вверх, как, по слухам, в Запретном Саду, где имели право гулять и наслаждаться роскошью прохладной тени под густой сенью фруктовых деревьев только любимые жены султана. В дворике младшего гарема все было намного проще, и фонтан тоже. Полукруглая чаша, выдающаяся из стены на полшага, не более, и струйка воды, что в нее стекает, не толще стебелька нарцисса. Но чаша глубокая, а вода в ней достаточно холодная, чтобы прогнать остатки сонной одури.
Вытираться Кюджюкбиркус не стала, знала по опыту, что кожа высохнет мигом, стоит только начать танцевать.
______________________
ПРИМЕЧАНИЯ
Лонга — юбка из двух прямоугольных кусков ткани, скрепляемая только пояском на бедрах. как правило, относилась к детской одежде.
Сальвари — свободные штаны с приспущенным поясом на жесткой кокетке, широкие в бедрах. присборенные на икрах и идущие в обтяжку на голенях до щиколоток.
Камиз — верхняя рубаха типа туники, до середины бедра.
Чоли — детская укороченная рубашечка, напоминающая топик, оставляет открытым живот.
Лангот — набедренная повязка, в Индии носили как мужчины, так и женщины.
Чурибара — широкие сверху и сособоренные у щиколоток штаны.
Чиптамаранг — крупный и сладкий мандарин.
Кюджюкбиркус — маленькая птичка.
Шветстри — белая женщина.
Валиде — мать правящего султана.
Шахзаде — сын султана.
Хасеки — любимая жена или наложница султана, мать наследника.
гедзе — та, на которую султан или шахзаде бросил благосклонный взгляд, выделив из прочих, но пока не пригласил переступить порога своей спальни.
икбал — наложница, которую султан один раз почтил своим вниманием и позволил переступить порог своей спальни.
кадине — мать сына султана.
Кёсем — единственная, самая любимая жена или наложница султана.
гедиклис — младшие ученицы в школе наложниц.
калфу — наставницы в школе наложниц.
Кызляр-агасы — старший евнух.
Дар-ас-Саадет — Сад Наслаждений и Цветов, Сад Тысячи Наслаждений, женская часть дворца.
илыклык — первый, “холодный” зал банного отделения, с фонтаном и скамейками для отдыха.
Харарет — горячий банный зал со специальным нагретым массажным столом из цельного камня.
хола — детская одежда, что-то вроде открытой короткой туники.
Хасеки Кёсем, прошлое которой стерто
___________________________________
Кёсем смотрела, как в пустом внутреннем дворике танцует обнаженная девочка.
Смотрела почти открыто, не опасаясь, что ее присутствие обнаружат — маленькая танцовщица слишком увлечена, а оконный проем, у края которого стояла слившаяся со стеной Кёсем, слишком глубок и темен. Да и не смотрит девочка вверх, вот когда перейдет к подтягиванию на перилах балкона — тогда да, тогда лучше отступить поглубже в комнату, если имеешь желание остаться незамеченной. Балкончик расположен как раз напротив окна, да и рассвет накатывает стремительной приливной волной, и скоро даже глубокая оконная ниша перестанет быть надежным укрытием.
Про Кёсем среди обитательниц Дома Счастья ходило много слухов самого разнообразного толка. Часть из них зарождалась сама собой, и были те слухи не всегда приятны, другие же она сама распускала вполне сознательно, и это были полезные слухи. Пустить слух не так уж и сложно, если хорошо знаешь, на что способна та или иная наложница и кому из них достаточно лишь шепнуть что-нибудь по большому секрету — чтобы завтра об этом говорил весь гарем.
Кёсем знала.
Слух о том, что великая Кёсем знает все про всех и никогда не спит, был из самозародившихся, но полезных, и Кёсем не спешила его пресекать. Скорее поддерживала. Чему немало способствовала привычка спать урывками и вполглаза, просыпаясь от малейшего намека на опасность — а в гареме любая необычность, любое самое легкое нарушение налаженного распорядка могут оказаться опасными, и не просто опасными, а смертельно. Тот, кто спит внимательно и не расслабляясь, имеет куда больше шансов проснуться живым. И просыпаться снова и снова, долго и счастливо.
За утренними танцами Кюджюкбиркус Кёсем следила давно, но не потому, что считала их чем-то опасным или предосудительным. Просто эта странная девочка, так похожая и одновременно так непохожая на нее саму в далекой юности (ну, не такой уж и далекой, если быть честной хотя бы с самой собой!), вызывала у Кёсем интерес. Даже больше — эта девочка ей нравилась. И не просто как еще одна вполне подходящая кандидатка в будущий гарем одного из сыновей, но и сама по себе. Нравились ее детская непосредственность, ее сила и целеустремленность, ее улыбка, не сходящая с пухлых губ ни на миг, ее постоянная готовность радоваться любому пустяку и по малейшему поводу заливаться звонким переливчатым смехом. Даже детские шалости и проделки особо не раздражали Кёсем — в них она тоже узнавала отражение собственных шалостей и проделок.
Вот ведь наивная глупышка! Думает, что если пробралась во дворик, никого не разбудив по пути, — то никто и не знает о том, чем она тут каждое утро занимается! Ах, если бы в гареме было так просто утаить хоть что-то! Уж кто-кто, а Кёсем, хранящая, пожалуй, самую значительную и опасную тайну гарема, не понаслышке знает, как же это сложно, сколько сил и выдержки нужно для этого, интриг какой изощренности требует сокрытие в тайне чего-нибудь мало-мальски важного.
Маленькой воздушной плясунье еще предстоит многому научиться, если собирается она вести собственную игру. Может быть, когда-нибудь она и научится — в том числе и хранить в тайне свои секреты.
Сейчас же о ее утренних занятиях знал весь Дар-ас-Саадет.
Впрочем, большая часть старших наложниц не придавала значения подобной ерунде — мало ли какие глупости придут в голову какой-то там гедиклис, еще даже не получившей первого взрослого имени? Велика радость уподобляться ничтожным, их деяниями интересуясь! Пусть себе танцует, если это никому не мешает. Да пусть хоть до полусмерти утанцуется, им-то что с того?
Евнухи помоложе да поазартнее заключали пари — долго ли продержится странная кандидатка в наложницы и что случится первым: лопнет ее собственное терпение и она перестанет раздражать старших своими глупыми выходками — или же кончится терпение у кого-нибудь из облеченных властью (у той же Кёсем, к примеру) и зазнайку с позором выставят из Дар-ас-Саадет? Много монет перешло из рук в руки, много разбилось надежд на быстрое обогащение, много тайных врагов нажила себе маленькая танцовщица, сама того не подозревая — ведь почти что каждый из сделавших неверную ставку злился не на собственную глупость, а на слишком упрямую девчонку, полагая исключительно ее одну виновницей собственного проигрыша.
Про эти пари Кёсем знала тоже. И молчала, пряча усмешку в уголках губ. И запоминала тех, кто ставил на ее терпеливость — как и тех, кто ставил на ее нетерпение: первые умны и наблюдательны, о них нельзя забывать, строя собственные планы. Вторые — глупы, на них нельзя полагаться.
Между тем Кюджюкбиркус закончила танец, несколько раз прогнав по телу волну мелкой дрожи, от вскинутых над головой рук до самых пяток — когда ее фигурка нальется женственностью, это будет выглядеть очень чувственно и возбуждающе. Уже и сейчас, когда она вот так изгибает шейку, завлекательно пригашивает хитрый взгляд густыми ресницами и кокетливо трогает пальчиком полураскрытые пухлые губы — так и подмывает забыть, насколько юна эта пигалица. Кажется, что она отлично знает, что делает и чего хочет, а главное — чего может хотеть от нее мужчина. И не понять даже, чего в этом больше — плодов обучения или врожденной женственности.
Как бы там ни было, Кёсем все более склонялась к мысли, что подходящее время для знакомства «ее девочек» — а она уже давно выделила Мейлишах, Ясемин и Кюджюкбиркус в персональные ученицы, точно так же, как когда-то поступила с нею самой и ее подругами Сафие-султан, — с Османом и ее собственными сыновьями Мехмедом и Баязидом если и не наступило уже, то вот-вот настанет. И останавливал ее буквально сущий пустяк.
Понятно, что шахзаде сами дадут новые имена своим избранницам — если, конечно, захотят. Скорее всего — захотят. Ибо так принято. Но все равно представлять будущему султану и его братьям кандидатку в наложницы под детским прозвищем было бы верхом неприличия — а гаремного имени у Кюджюкбиркус до сих пор так и не было. Вот это-то и останавливало Кёсем.
Вернее то, что она почему-то никак не могла решить — какое же имя дать маленькой упрямой танцовщице?
А тянуть не стоит, слишком долго ходит девочка под детским прозвищем. Ее давно бы уже назвали Пэрвэной — за порхающие танцы, действительно ведь словно бабочка. Или, не задумываясь особо — Мэхвеш или Мэхтеб, лунным светом или подобной луне, в гареме любят давать такие имена. А если бы хотели уязвить привычкой вставать, когда еще темно и луна в полной власти — то и Мэхдохт, дочь луны, с обидным намеком.
Но теперь Кёсем проявила к Кюджюкбиркус интерес, и хотя не сделала ее своей бас-гедиклис, но проявленный интерес словно бы поставил метку, и никто иной не мог дать гедиклис имя, это было бы грубым нарушением неписанных правил гаремного этикета. Теперь это должна и обязана сделать Кёсем и только Кёсем. А Кёсем сомневалась и никак не могла решить.
Казалось бы — ну что за ерунда! Дай любое, все равно оно ненадолго, девочка красива и старательна, она наверняка понравится кому-нибудь из шахзаде, и тот сразу же наградит ее новым именем, достойным уже не гедиклис, а гёзде, а потом и икбал. Так какая разница, каким именем назвать ее сейчас? Бери любой цветок или фрукт, или фазу луны — разве важно, что это будет, если все равно ненадолго?
Но день шел за днем — а Кёсем все никак не могла решиться, выбрать, найти подходящее. Мысленно она слегка подтрунивала над собственной нерешительностью, находя ее пусть и глупой, но не таящей опасности.
И не желала признаваться даже самой себе, что эта самая нерешительность ее почему-то тревожит.
Маленькая Птичка (Кюджюбиркус), бывшая Шветстри Бхатипатчатьхья
___________________________________________________________
Подтягиваться — это очень важно! Почти так же важно, как и танцы, и дело вовсе не в силе рук или ловкости. От подтягиваний увеличивается главное достояние девушки — ее грудь, тетя Джианнат не зря гоняла маленькую Шветстри подтягиваться на нижних ветках деревьев. А если ни единого подходящего дерева поблизости не было — заставляла отжиматься от земли или часами стоять, прижавшись пятками и затылком к стене. От этого грудь вроде как тоже увеличивалась, но уж больно скучно было стоять неподвижно, да еще и подолгу. Подтягиваться куда веселее. Тем более на перилах такого красивого балкончика!
Кюджюкбиркус ловко спрыгнула на землю и от избытка чувств прошлась «катящимся солнцем» — с ног на руки и снова на ноги. Как же здесь хорошо! И как же хорошо быть избранной — богинею и Аллахом, а в самом скором времени наверняка еще и шахзаде. И как же славно жить в Доме Тысячи Удовольствий! Здесь даже наказывают за недостойное поведение тонкими ивовыми прутиками, Кюджюкбиркус уже дважды получала, десять и двадцать. за разбитую пьялу и испачканное одеяние Валиде-ханум. И что? Да то, что тонкие ивовые прутики вовсе не так страшны. как ротанговый посох, вот что! Никакого сравнения.
Но главное — уроки! Это же так здорово!
Калфу говорили между собою, что сегодня предстоит не простое занятие, а испытательное, и по его результатам уста-хатун примет какое-то важное решение. А какое решение может быть самым важным? Конечно же, кто из гедиклис достоин предстать перед светлыми ликами шахзаде, да будут долги годы их жизни!
Калфу, конечно, шушукались не с Кюджюкбиркус, а друг с дружкой, вовсе не желая посвящать посторонних в свои планы, но у Кюджюкбиркус есть уши. И эти уши всегда направлены в сторону тех разговоров, которые почему-то считаются для них не предназначенными.
Значит, это случится сегодня! Надо только правильно себя повести, доказать, что достойна. Жаль, наставницы говорили очень тихо, а при попытке Кюджюкбиркус приблизиться вообще замолчали, и ей так и не удалось разобрать, на каком уроке будет происходить испытание. Уроков сегодня должно быть пять — игра на сетаре, гимнастика, танец живота, стихосложение на фарси и правильное сурьмление глаз. И ни один из них Кюджюкбиркус не пугал — она знала, что справится.
Короткие рифмованные восхваления красоты и мудрости собеседника давались Кюджюкбиркус не так чтобы очень, но она давно заметила, что тут главное — подача, протяжная напевность с горловым придыханием, правильная улыбка, правильный взгляд, как еще папа-Рит учил смотреть на самых важных зрителей с самыми толстыми кошелями на поясе. Калфу тут ничего нового не добавили, правильно улыбаться и смотреть Кюджюкбиркус и до них умела. И все! И никто не обратит внимания, что ритм сбит, слогов больше или меньше положенного, сравнение не затертое до дыр, а рифма хромает.
Гимнастика и танцы — да тут и говорить смешно, в этих занятиях у Кюджюкбиркус нет достойных соперниц не только среди гедиклис, она и половину старшего гарема заткнет за расшитый бисером пояс роскошных сальвари. А все почему? А потому что тренируется постоянно, пока они у фонтана прохлаждаются или сладкую пахлаву уминают за обе щеки. С сетаром тоже трудностей быть не должно, три струны, ничего сложного. Главное — опять же выглядеть уверенно и улыбаться правильно.
Но самым удачным было бы, если бы проверочным оказался урок по изготовлению и применению красок для лица и тела. Вот тут-то бы Кюджюкбиркус показала, на что способна! Вот тут-то бы она развернулась!
Они ведь страшные неумехи по этой части тут все, даже калфу! Нет, конечно, гедиклис учат изготавливать краску для ресниц, перетирая жженую скорлупу грецкого ореха и сурьму, замешивать в нужной пропорции басму с хной для чернения волос или взбивать масло с рисовой пудрой и мягкой охрой, а также выбеливать лицо соком лимона — но и только! Все остальные краски, помады и притирания в Дар-ас-Саадет поступают извне, от специальных купцов, что везут их из Персии, Индостана или даже Египта. Даже простых кошенильных жучков никто из наложниц не давил сам, яркую краску для губ приносили евнухи уже готовой, в виде густого сиропа, оставалось только взбить с маслом и воском — и все. Да и это считалось достойным разве что гедиклис, любая из самых ничтожных наложниц же почитала чуть ли не зазорным знать, из чего и как изготовлены ее краски и притирания — достаточно и того, что она знает, как ими правильно воспользоваться к вящей усладе взора султана.
Поначалу Кюджюкбиркус никак не могла поверить в подобное — как может взрослая женщина доверить свою красоту (а значит, и саму свою жизнь и благополучие!) чужим рукам? Тем более — незнакомым рукам неизвестного мастера, полно, да мастера ли вообще?! Ведь если жуков давили неправильно или очистили плохо — после такой помады на губах появятся долго не заживающие язвочки! А могут (о, ужас!) и шрамы остаться!
Впрочем, присмотревшись внимательно, Кюджюкбиркус на губах ни у кого из старших наложниц ни язв, ни шрамов не обнаружила. А помадой они пользовались постоянно, так что если бы с ее составом что-то было не в порядке — никак не смогли бы избежать разъеденных губ. С некоторым сомнением, но все же приходилось признать — неизвестные мастера таки были именно мастерами и ремесло свое знали. Но их мастерство не делало обитательниц Дар-ас-Саадет меньшими неумехами и лентяйками.
Они ведь сами ничего в эти краски почти что не добавляли, полагая, что и так хорошо! А когда Кюджюкбиркус попыталась подсказать — еще и высмеяли ее: мол, гедиклис, а лезет поперед калфу! Что ж, Кюджюкбиркус не стала настаивать, но обидчиц запомнила. И решила дождаться более удобного времени и заранее подготовиться, чтобы посрамить сущеглупых обязательно пред лицом старших калфу и, может быть, даже самой уста-ханум. И чтобы все столь достойные женщины собственными глазами убедились, насколько же сильно отличается от простой кошенили помада с добавлением перетертой в невесомую пудру матери жемчуга, что покрывает внутреннюю сторону раковин! И, понятное дело, что отличается к лучшему, приобретая глубокий перламутровый блеск, от которого губы становятся похожими на сказочную драгоценность, мифический алый жемчуг, что дарует бессмертие.
Ах, как было бы славно, если бы действительно испытательным оказался именно урок косметики!
Маленькая Птичка Кюджюбиркус, бывшая Шветстри Бхатипатчатьхья
__________________________________________
— Ой, мамочки! — прошептала Ясемин, прижимая ладошки к побледневшим щекам, когда ведущая урок калфу вдруг замолчала на полуслове, а в учебную комнату гедиклис из полутемного коридора шагнула Кёсем. Прошептала одна Ясемин, но вздрогнули при этом почти что все, даже сама Кюджюкбиркус, хотя и была уверена, что уж ей-то точно опасаться нечего.
Сегодня вся учеба шла наперекосяк. Как ни старались калфу сделать вид, что все идет как обычно, но саблю под чоли не спрячешь, как и не скроешь секрета в гареме — все гедиклис еще до полуденного намаза знали о том, что сегодня решается их судьба. Кого-то сочтут достойными и переведут на ступеньку выше, приоткрыв проход в будущий старший гарем, остальных же оставят продолжать обучение и надеяться на лучшее. А какое лучшее может быть, если не выбрали, если сочли недостойной? Женский век короток, красота — цветок хрупкий: два-три раза вот так не выберут — и все, так и будешь до самой могилы штопать чужие сальвари и подавать сандалии тем, кому выпал более счастливый жребий.
Стоит ли удивляться, что все гедиклис сегодня ведут себя так, словно вместо мягких подушек им под седалища подсунули щетки для вычесывания верблюжьей шерсти? Право, не стоит этому удивляться. Тем более что Кюджюкбиркус постаралась, преувеличенно сочувствуя самым нервным и в красках расписывая, сколь незавидна и ужасна будет участь отвергнутых. Даже Фатима, гордая и надменная Фатима, утверждавшая громогласно, что уж она-то за себя спокойна — и та не выдержала! Дважды роняла веер, а потом не смогла правильно повторить «волну прельщения», после чего убежала в спальную комнату и рыдала там не менее часа, как маленькая. А теперь сидит с опухшим лицом, кусает губы в бессильной ярости. Понимает, что такую зареванную точно не выберут. А никто не виноват, сама же и виновата!
Ах, как же удачно все складывается для Кюджюкбиркус! И самая грозная соперница — вовсе не соперница нынче, и Кёсем пришла не на какой иной урок, на урок украшения надлежащим образом лица пришла она, не иначе как рукой богини ведомая. Что ж, Кюджюкбиркус остается лишь доказать, что богиня не ошиблась в своем выборе. Хотя она конечно же не ошиблась, сама мысль о таком просто кощунственна!
И пока остальные ахали и охали, провожая затравленными взглядами Кёсем, которая словно бы в задумчивости ходила между сидящими девочками, поглядывая то на одну, то на другую, Кюджюкбиркус скромно потупила взор и с еще большим усердием продолжила растирать на глиняной плашке сурьму с пчелиным воском — не забыв, конечно, отвести плечи назад и слегка прогнуться, чтобы женские достоинства ее стали выглядеть более внушительно и округло, чем пока еще были на самом деле.
Кёсем между тем перестала про
гуливаться по комнате, остановилась рядом с наставницей-калфу и сказала той несколько слов — Кюджюкбиркус, как ни старалась, но так и не смогла расслышать ни единого. Калфу согласно склонила голову, после чего тремя звонкими хлопками в ладоши привлекла к себе внимание гедиклис.
— Ты, ты и ты! Вы обе! И ты тоже! — Ее палец, словно перст пророка, выделял то одну, то другую, и те бледнели, не зная, радоваться ли им этому выбору или впадать в отчаяние. Ведь непонятно пока было, избранных ли счастливиц выделяет он, этот указующий перст, или же отвергнутых неудачниц, а зловредная калфу ни взглядом, ни намеком не дала понять истину. Как ни была уверена Кюджюкбиркус, что уж она-то не может оказаться среди неудачниц, но и у нее перехватило дыхание, когда покрытый алым лаком ноготь нацелился ей точно в середину лба, словно брачную метку-типак поставил.
Наконец Кёсем удовлетворенно кивнула, и калфу снова хлопнула в ладоши:
— Вы остаетесь. Остальные могут быть свободны до вечера.
Свершилось!
У Кюджюкбиркус так сильно колотилось сердце, что она даже не видела толком, как уходили не прошедшие первого этапа отбора — понурые и притихшие, и совсем не обрадованные даже тем, что их вечер вдруг оказался совершенно свободным и можно делать что хочешь, а не хочешь — так просто лежать на мягкой травке в саду, наслаждаясь бездельем. Отметила только, что Айлин совсем не умеет держать себя в руках, а красные пятна гнева делают зареванное лицо Фатимы еще более уродливым.
Когда шаги последней из отвергнутых стихли в дальнем конце коридора, Кёсем заговорила снова.
— Вы все показали себя хорошими ученицами, достойными гедиклис, старательными в услужении и усердными в науках. Но достаточно ли вы обучены? Не вызовете ли какой случайной оплошностью или неловкостью недовольство шахзаде? Вы подготовлены лучше прочих, но безупречны ли вы? Готовы ли вы к неожиданностям? Мужчины, особенно юные, скоры на гнев и невоздержанны в словах и поступках, они часто сгоряча творят то, о чем потом сами жалеют, да только вам-то от этого будет не легче. Не бойтесь вызвать мое неудовольствие или раздражить наставниц — опасайтесь прогневить султана… ну или того, кто, возможно, станет султаном. Я следила за вашими занятиями несколько последних дней и убедилась, что наводить красоту вы умеете. Сегодня же я хочу проверить вашу находчивость и расторопность. Но до того, как мы приступим к испытанию, я прошу вас сходить во двор и умыться хорошенько. Мы не будем работать с перетертыми до дыр палимпсестами, а начнем с чистого листа — и чистого лица!
Большую часть речи Кёсем Кюджюкбиркус пропустила мимо ушей, выделив главное — лучше прочих, безупречны, наводить красоту, шахзаде. От этих слов бросало в жар и в животе танцевали бабочки, зачем другие слова, когда есть эти, самые важные и прекрасные?
Избранниц, прошедших первый отбор и допущенных к испытанию Кёсем, оказалось семеро. Это Кюджюкбиркус даже слегка расстроило — многовато! Зачем столько? Ну ладно еще Мейлишах и Ясемин, но остальные точно лишние. Достаточно было бы одной Кюджюкбиркус!
Впрочем, пока бегали к фонтану и смывали с лиц рисованную красоту, Кюджюкбиркус почти совсем успокоилась: из этих девиц опасаться стоит разве что Нергиз, остальные точно не соперницы! Джайлан дрожит всем телом, словно действительно газель, увидавшая льва! Если бы она так дрожала на уроке танцев — наверняка заслужила бы одобрение калфу. Подружки Фатимы растеряны, хватаются друг за дружку, словно маленькие, Мейлишах вот уже третий раз спотыкается на ровной дорожке, а у Ясемин глаза на мокром месте. Вот же глупая! Думает, что если все лицо мокрое, то и не заметит никто?
Кюджюкбиркус же вот заметила! И Кёсем наверняка тоже заметит, не слепая же она. Нет, эти двое не соперницы, можно из головы выкинуть. Нергиз вот только… Волевая, умная, почти совсем спокойная Нергиз, словно бы невзначай бросающая на Кюджюкбиркус неприятно цепкие взгляды. Тоже оценивает. Тоже ищет самую сильную соперницу. Тоже опасается. И правильно опасается! Нергиз, может, и хороша, но поддержки богини у нее точно нет.
Когда вернулись в учебную комнату и расселись по своим прежним местам, Кюджюкбиркус была уже совершенно спокойна и не улыбалась во весь рот только потому, что осознавала всю торжественную серьезность происходящего. Кёсем сидела на месте калфу (та стояла рядом, чуть склонившись в подобострастном полупоклоне). И как-то так получилось, что все девочки оказались сидящими как раз напротив них.
Краем глаза Кюджюкбиркус отметила, что подружки Фатимы попытались пододвинуться поближе к Нергиз — возможно, стремились найти в ней новую предводительницу, хотя бы на время. Но та отодвинулась, причем довольно резко и недвусмысленно. Настолько резко, что даже на миг привлекла особое внимание Кёсем.
Мейлишах и Ясемин тоже придвинулись поближе к Кюджюкбиркус, но та отодвигаться от них не стала — зачем? На фоне этих двух неумех она сама будет выглядеть куда эффектнее.
Кёсем и их одарила взглядом.
И у Кюджюкбиркус на миг мелькнула пугающая мысль — а что, если испытание уже началось? Что, если оно давно уже идет полным ходом — только тайно, и никто из гедиклис не знает его условий, да что там гедиклис, калфу и та не знает, знает только сама Кёсем… И только она одна знает, как именно должна вести себя Кюджюкбиркус, чтобы испытание пройти, а Кюджюкбиркус не знает и может легко ошибиться…
— Давайте помечтаем! — сказала Кёсем мягко и вкрадчиво, и Кюджюкбиркус выбросила глупые мысли из головы. Испытание начинается, и сейчас им расскажут его условия.
Но Кёсем поначалу заговорила о странном — о том, о чем мечтали и шептались между собою все гедиклис, но именно что между собою, и никогда со старшими.
— Представьте, что вы уже стали избранницами правящего султана, — говорила Кёсем, и голос ее ласкал уши, а слова — сердце, медовой патокой тая под языком Кюджюкбиркус. — Все вы его любимые фаворитки, каждая из вас. И каждая вкушает пятнадцать положенных любимице блюд ежедневно, и каждой из вас считает за великую честь услужить любая из гедиклис, и у каждой есть свои собственные покои и свои собственные доверенные служанки. Но сыновьями султана ни одна из вас пока еще не одарила, и потому положение ваше не слишком прочное и надежное, за него еще надо бороться, причем всеми возможными средствами. А что мужчины больше всего ценят в женщинах? Конечно же, красоту. Ну, во всяком случае, так им кажется, и умная женщина не станет их разубеждать. Умная женщина постарается быть усладой для мужского глаза. Самой красивой. Самой желанной. Всегда…
Рядом вздохнула Мейлишах, прерывисто и смущенно. Кюджюкбиркус тоже ощущала себя не очень уютно, хотя ей и были приятны речи Кёсем. Но все-таки… когда твои собственные тайные мечты рассказывают тебе со стороны — есть в этом что-то почти неприличное.
— И вот представьте, — продолжала тем временем Кёсем вкрадчиво, — что вы, любимая наложница правящего султана, после парильни и массажа отдыхаете в собственных покоях и уже почти готовы ко сну. Султан вас сегодня на ложе не звал, и вы чувствуете себя совершенно свободной. Лежите, отдыхаете, уже почти спите… И вдруг прибегает евнух с известием, что ваш господин и повелитель решил почтить вас своим визитом. Самолично. Да, это грубейшее нарушение этикета, так не бывает, евнух сам в ужасе, бежал, теряя туфли и путаясь в полах халата, как не бегал уже много лет… Но — султан есть султан, его воля закон, и если он вдруг решил сам и неурочно посетить одну из своих наложниц — кто может ему запретить? И вот он уже покинул свою опочивальню и направляется к вам. А вы не готовы! вы не накрашены! вы только что из парильни! А ему осталось пройти всего лишь пять поворотов по дворцовому коридору… Сумеете ли вы за это время сделать со своим лицом нечто такое, что было бы не стыдно представить пред глазами султана?
Кёсем оглядела растерянных гедиклис, пояснила буднично:
— Это не просто вопрос. Это и есть задание. Ваши краски при вас, умения и знания, надеюсь, тоже. Если, конечно, вы не оставили их сегодня утром в спальной комнате под тюфяками. Я пройду от стены к стене пять раз — и это будет значить, что время вышло и султан на пороге ваших покоев. И мы все вместе посмотрим, что же он увидит. Итак, время пошло!
Она вдруг резко вскочила, так, что полы расписного халата взвились крыльями бабочки, и пошла к стене. Вроде бы не особо и торопясь, своей обычной походкой — но кто же в Дар-ас-Саадет не знает стремительности походки Кёсем?! Все гедиклис дружно охнули и так же дружно схватились за баночки и мисочки с разными красками, за мягкие кисти из конского волоса и чернильные палочки — срочно белить, румянить, подводить глаза и губы, красить ресницы…
Все — кроме Кюджюкбиркус.
Ранняя пташка привыкает не только вставать раньше всех и убегать со всех ног, она и думать привыкает так же быстро. Оценивать. Взвешивать. Выбирать наилучшее решение и наикратчайший путь. Воздушная плясунья подобна слезинке на реснице Аллаха: мигнули — и нет ее. Хочешь удержаться — умей учитывать все: силу и направление ветра, натяжение веревки под ногами, влажность воздуха (в сезон дождей веревка скользит и провисает намного сильнее), множество других мелочей, и любая пропущенная может стоить здоровья и жизни.
Мигнули — и нет тебя.
А самое опасное и смертоносное — не понравиться повелителю, тому, кто смотрит снизу и готов платить деньги за увиденное. За твои танцы. Твой страх. Твою красоту. Значит, надо уметь быть красивой всегда. Яркой. Цветной. Улыбающейся. Такой, за один взгляд на которую хочется заплатить, и заплатить подороже. В Дар-ас-Саадет гедиклис долго учили, что и как нужно делать, чтобы усладить взор султана и порадовать его сердце. Только вот сейчас это все не подходит — слишком много требует времени.
Но ведь султан — по сути такой же зритель, как и все остальные…
Парадная «писаная красота»? Выбросить из головы, нет времени. Будничная подкраска? Теплее, но тоже выбросить, Кёсем уже дошла до стены и громко хлопнула по ней ладонью, отмечая первый поворот. Не успеть.
Значит, работаем «внезапный визит раджи».
На памяти Шветстри такое с труппой случалось всего дважды, но тетя Джианнат натаскивала упорно, ибо раджа потому и назван внезапным, что его появление никак нельзя предугадать заранее и подготовиться. Остается лишь сделать лучшее из того, что имеем. И как можно быстрее, ибо раджа ждать не любит.
Минеральные белила-аксырлар?
Отпадают! Слишком долго.
Немножко крахмальной пудры-нишасты на кончик кисточки, растереть со щепоткой мягкой охры — совсем чуть, только на лоб, нос и подбородок, чтобы пригасить жирный блеск кожи.
Баночка с аллик? В сторону! Румяна надо накладывать медленно и аккуратно, и растушевывать по краям. А иначе будешь выглядеть, словно торговка рыбой, пытающаяся выдать себя за жрицу Лакшми. Несколько быстрых энергичных щипков за кожу на скулах — и вот уже щеки горят от прилившей к ним крови, и никаких румян не надо.
Отлично!
Кёсем дошла до противоположной стены учебной комнаты и хлопнула по ней ладонью. Слева кто-то охнул, справа звонко разбилась о каменный пол уроненная кем-то миска, но Кюджюкбиркус не повела и глазом ни влево, ни вправо — некогда! Тут каждая сама за себя. Со своим заданием справиться бы. Быстро растирая чернильной палочкой на глиняном черепке почти чистую сурьму, она одновременно грызла губы — не от нервов, для красоты. Впилась острыми зубками в нижнюю, сжала раз-другой, потом несколько раз куснула и верхнюю.
Превосходная замена помады, когда работаешь «внезапного раджу» и времени нет совсем. Искусанные губы краснеют и припухают — то, что надо. Больно, конечно, но выглядят соблазнительно, а это сейчас главное.
Третий хлопок!
Некогда.
Теперь глаза…
Римель, которым обычно красят ресницы — в сторону! Некогда. Коричневая сепия — тоже, она не такая контрастная, без накрашенных ресниц лицо будет казаться плоским. Значит — широкая полоса по верхнему веку сурьмой на твердом бараньем жире, как раз очень удачно замешала, на миндальном масле слишком жидкая, не успеть правильно нанести. Сурьма — обязательно, пророк подводил ею глаза каждый день по три раза, и всем правоверным заповедовал. Любая женщина знает и умеет готовить пять-шесть разных составов сурьмы, каждый для своей определенной надобности. У Кюджюкбиркус под рукой сейчас три, но пригодятся лишь два. Второй — исмид-куджал, сухой серебристо-серый порошок, им мазнуть по верхнему веку. Один глаз готов. Отлично…
Четвертый хлопок!
Со вторым глазом всегда сложнее — неудобно держать палочку, неудобно вести рукой, все неудобно… готово! Вытереть испачканную руку…
Пятый хлопок.
Кюджюкбиркус последний раз куснула губы и растянула их в самой радостной улыбке, на какую только была способна, буквально вся устремляясь в сторону входа, рядом с которым стояла Кёсем. Кёсем же обводила мрачным взглядом гедиклис, замерших по пятому хлопку, и взгляд ее не предвещал ничего хорошего тем, на кого падал.
— Что ж, — сказала Кёсем, немного помолчав, — султан к вам пришел… но будет ли он доволен? Ясемин! Посмотри на себя, покажись подругам и честно ответь — будет ли доволен тобою султан?
Ясемин всхлипнула.
Кюджюкбиркус скосила глаза — и с трудом удержалась от глумливого фырканья: тем, что успела сотворить с собой несчастная Ясемин, султан мог бы остаться доволен лишь в том случае, если бы оказался он слеп на оба глаза. Толстый слой жирных белил превратил ее лицо в плоскую непропеченную лепешку, неоконтуренные и казавшиеся от этого лишенными ресниц глаза выглядели двумя влипшими в тесто тараканами. Брови нарисовать она тоже не успела, а вот помадой воспользовалась — хотя лучше бы, видит Аллах, не успела бы и ею тоже! Ибо сейчас вместо красиво очерченных алым губ по низу непропеченной лепешки ее лица расплывалось багровое бесформенное пятно, от носа до подбородка. Хороша красотка, нечего сказать! Истинная услада для глаза. Во всяком случае — для глаза Кюджюкбиркус. На таком фоне будет не так уж и сложно показать себя во всей красе. Это Кюджюкбиркус удачно сделала, что не стала отодвигаться.
— А теперь посмотрите на Джелайн и Йилдиз — и поучитесь, у них почти получилось накрасить друг друга. Они достойные бусины в ожерелье для будущего султана.
Кюджюкбиркус посмотрела ревниво — и сморщилась: тоже мне почти получилось! У Йилдиз не подведены нижние веки и нет стрелочек, у Джелайн только левая бровь нарисована и стрелки кривые, левая вниз, а правая вверх, чуть ли не на лоб залезла. Вот же косорукие! А Кёсем их хвалит. Ну, если Кёсем хвалит даже их — Кюджюкбиркус точно прошла испытание с блеском! Лучше всех. Или все-таки не всех?
Стараясь не слишком заметно вертеть головой, Кюджюкбиркус быстро осмотрела соперниц, и сердце ее екнуло. Нергиз! Не зря она так опасалась именно этой гедиклис, слишком умной, слишком понятливой, слишком шустрой, слишком… похожей на саму Кюджюкбиркус! Да к тому же удостоенной первого гаремного имени — в честь цветка с белоснежными лепестками и золотой сердцевиной-короной. Кожа Нергиз — белее карахского мрамора, а потому она не стала пользоваться пудрой и смогла потратить все отведенное на испытание время на подводку глаз, стрелки и тени на веках; и как бы ни хотела Кюджюкбиркус сказать, что у нее ничего не получилось, но не могла она сказать этого, не покривив душой. Если и есть в этой комнате соперница — то это Нергиз.
А между тем Кесем еще раз внимательно осмотрела гедиклис, задержав взгляд на Кюджюкбиркус, пожалуй, чуть дольше, чем на прочих, качнула головой, словно сама с собой соглашаясь или споря, и… вышла. Так ничего больше и не сказав. Выглядела она при этом не слишком довольной, а главное, когда смотрела она на Кюджюкбиркус, странным был ее взгляд. Не полным заслуженной похвалы, не одобрительным, что было бы вполне понятно — разочарование и досада светились в нем.
Как же так? Ведь Кюджюкбиркус справилась! Точно справилась!
Или... нет?
Вошла строгая калфу, начала распекать лентяек, отлынивающих от дел, раздавать щедрые розги налево и направо. Кюджюкбиркус повезло — ее руки оказались куда умнее головы, и пока мысли метались растерянно испуганными пичугами, руки сами схватили ступку и пестик, продолжили перетирать кхоль-исмид, ведь всем известно, что порошок никогда не бывает мелким настолько, чтобы его невозможно было измельчить еще больше, хотя бы на чуточку.
Калфу, проходя мимо Кюджюкбиркус, лишь покосилась неодобрительно, посопела носом, но ничего не сказала и наказания не назначила. Кюджюкбиркус ее почти и не заметила, руки работали сами, отдельно от головы.
Что же она сделала не так? В чем ошиблась?
Или Кёсем совсем ослепла? Или Аллах повредил ее разум? Ведь не могла же она не заметить достоинств Кюджюкбиркус, ее расторопности, умелости, ее красоты, особенно на фоне остальных неумех! Тем более что совсем рядом сидели две главные неумехи, подружки так называемые, Мейлишах с Ясемин, они и так с красками не сказать чтобы очень ловко управляются, чуть ли не каждый день
дополнительные задания получают, а сегодня еще и перенервничали…
Мейлишах с Ясемин. Подружки. Как Джелайн и Йилдиз, бусины в ожерелье будущего султана…
Понимание обрушилось на затылок, словно удар набитой песком подушкой — мягко, но оглушающе, Кюджюкбиркус даже чуть ступку из рук не выронила. Вот оно! Как же она могла забыть про ожерелье! Глупая, трижды глупая Кюджюкбиркус, как она могла забыть, что Кёсем не выделяет одиночек! А еще Нергиз опасалась… да Нергиз — не соперница перед глазами Кёсем именно потому, что слишком хороша!
Может быть, появись в учебной комнате султан или шахзаде — опасность бы существовала, они могли бы выбрать и Нергиз, но они и Кюджюкбиркус бы наверняка тоже выбрали — они, но не Кёсем! Это султану или же шахзаде может показаться интересным поиграть и с отдельной бусиной из своего ожерелья — но никак не Кёсем, она возьмет лишь связку. А связки-то и нет! Глупая бусина захотела выделиться, стать самой красивой, радовалась тому, что другие в грязи запачкались — и в итоге сорвалась с нитки и сама же в грязь и упала.
Глупая, глупая бусина!
Кюджюкбиркус застучала пестиком быстрее — в такт стремительным мыслям, сменяющим друг друга со скоростью мелькающих спиц в колесе, катящемся с горки. Глупость совершена, сожалеть о ней — еще более глупо. Нужно придумать выход. Что же сделать? Попытаться найти себе другую покровительницу и ей понравиться? Трижды глупо. Кёсем — самая надежная во всем гареме, самая высокая цель, все остальные слабее и хуже. Не меняют канат во время танца, тем более на гнилую веревку. Значит — вернуть ее расположение. Любой ценой.
А для этого, похоже, придется собирать обратно ожерелье из трех бусин-гедиклис на тонкую ниточку доверия и взаимопомощи. И самой следить, чтобы две другие бусины — видит Аллах, до чего же глупые бусины! — выглядели не менее яркими и блестящими. Если хочет она добиться успеха — придется постараться за троих, ибо понятно же, что сами по себе эти две неумехи ничего не добьются! А потом… а потом, наверное, придется искать и другие бусины — ведь ожерелья из трех бусин слишком мало для любого уважающего себя султана…
Продолжая растирать в пыль сероватый порошок с вкраплениями сверкающих блесток, Кюджюкбиркус развернулась к подружкам — посмотреть, чем заняты они. Посмотрела. Подавила тяжелый вздох. Мейлишах еще ничего, хоть и понурая, но тоже за ступку держится так, словно в ней одной спасение, а Ясемин руки опустила и рыдает в три ручья, слезы уже промыли дорожки в белилах, всю одежду закапали. Чему-то учить ее совсем не хотелось.
Однако же у хорошей перчатки не может быть собственных желаний — а свое желание богиня выразила весьма недвусмысленно, треснув тугодумную по затылку невидимой подушкой. Тяжелой такой подушкой, наверняка набитой глупыми мыслями. Так что нечего тянуть и притворяться еще более глупой и непонятливой, чем ты есть на самом деле.
Кюджюкбиркус покосилась — далеко ли наставница? Не накажет ли за неуместные разговоры? Убедилась, что далеко, если говорить негромко — то не услышит. Тронула Ясемин за колено, привлекая внимание. Зашептала торопливо:
— Никогда не бери жирные краски, если торопишься! И не разводи тут сезон дождей, мы все равно лучшие, нас же выбрали! А что испытания не прошли — ну и подумаешь, так ведь никто не прошел, зато следующее пройдем обязательно! А в пудру всегда добавляй чуточку охры — совсем капельку, полщепотки на баночку, не больше. Тогда лицо будет не просто белым, а словно благородная слоновая кость…
Уличные артисты похожи на волков. Не потому, что хищные и в клочья рвут конкурентов за право пристроиться на лучший участок площади перед храмом во время праздников (хотя и такое бывает, и ротанговый посох в руках у папы Ритабана в таких случаях творил истинные чудеса, куда там клыкастой пасти любого самого страшного волка!). Просто их тоже кормят ноги.
Это Кюджюкбиркус не сама так придумала, это тетя Джианнат так сказала тогда еще маленькой и глупой Шветстри. Совсем еще маленькой и глупой, Шветстри тогда еще про волков ничего не знала, даже как они выглядят. Тетя Джианнат сказала, что они похожи на бродячих собак, только серьезнее. И Шветстри впечатлилась. Бродячих собак она знала. С ними довольно часто приходилось драться за кусок чапати, а в удачные дни так и алу-паратхи… правда, тут кости могли упасть надвое и удачный день мог легко превратиться в очень даже неудачный, если в борьбе против Шветстри за обладание вкусной картофельной лепешкой с сырной или мясной начинкой бродячая собака оказывалась не одна, а рядом с Шветстри не оказывалось папы Ритабана с его великолепным посохом. Тогда приходилось удирать. И тогда сразу становилось понятно, что ноги для артиста очень важны.
Переходы между городами дело нелегкое, тем более после того, как папа Ритабан прокурил последнюю тачку и нести весь цирковой скарб приходилось на себе. Вроде и немного его, того скарба, а к вечеру ноги ломит, какой там канат! На землю — и то больно ступить. А надо не на землю, на канат надо. И танцевать. И улыбаться. Потому что ноги, конечно, ноют… и довольно громко... Да что там ноют — голосят во все горло о своей тяжкой участи и вопият к милосердию, только вот и желудок тоже не молчит. Очень даже красноречиво и тоже порою громко так не молчит о своей безответной тоске по чапати! А если не будет танцев — то и чапати тоже не будет, не говоря уж о восхитительных алу-паратхи или наан с начинкой из сырно-бобовой пасты! Не будет улыбок и танцев — будет очень и очень грустно, потому что никто не веселится, если приходится ложиться спать голодным.
Хоть Шветстри и была тогда маленькая да глупая (и вообще — вся ну такая… Шветстри!), но это она поняла. И потому возрадовалась, узнав от многомудрой тети Джианнат, как при помощи маленького рукотворного чуда можно ублаготворить ноги. чтобы уже при их помощи желудок тоже остался доволен ко всеобщей радости всей Шветстри.
Чудо это называлось массаж.
И было оно воистину чудом, причем именно что творимым руками — сначала умными крепкими пальцами и окрашенными хной ладонями тети Джианнат, а потом и шустрыми мелкими пальчиками самой Шветстри. Размять натруженные за день мышцы, расправить сухожилия, растянуть суставы, вправить на место то, что сбилось от долгой работы или неловкого падения, влить дополнительные силы… чтобы потом легкокрылой птичкой вспорхнуть на канат, рассыпая благодарным зрителям ослепительные улыбки и воздушные поцелуи… и постараться, чтобы зрители действительно оказались благодарными.
Птичкой быть лучше, чем волком.
Хотя бы потому, что птичка, даже самая маленькая, высоко летает и многое видит. Например, вряд ли какой волк может похвастаться тем, что видел Дар-ас-Саадет.
О, несравненный Дар-ас-Саадет, воистину жемчужина среди жемчужин, драгоценность среди драгоценностей! Тих и прекрасен Сад Тысячи Наслаждений (или даже Тысячи и Одного, у кого хватит терпения их считать, наслаждения эти, тем более оным по мере сил предаваясь?), и особенно прекрасен и тих он, если смотреть на него со стороны и издалека. С высоты… ну, скажем, птичьего полета.
С высоты птичьего полета все видится немного иначе. И может показаться мирной даже такая великолепная и богато изукрашенная драгоценной изумрудной мозаикой не менее драгоценной живой зелени шкатулка со скорпионами, как Сад Тысячи Наслаждений. Глупая птичка затрепещет от восхищения при взгляде с высоты своего глупоптичьего полета на такое изысканное великолепие, да и слетит доверчиво в такую-то красоту, не ожидая ничего дурного.
Глупую птичку не жаль.
Умная птичка предпочтет рассмотреть поближе, но не настолько. Не с земли, и не из заоблачного поднебесья, а всего лишь с… ну. скажем, с высоты плясового каната, натянутого между минаретом и Рассветной башней.
Так вот, если смотреть с такого каната, то евнухи тоже очень похожи на волков. И не только потому, что не дают овечкам-гедиклис отбиться от общего стада, зорко следят, стерегут малейшее отступление в сторону, малейшую ошибку, и могут укусить больно. Просто их тоже кормят ноги. И очень неплохо кормят! Кругленькие они такие все. Особенно если сверху смотреть, совсем как масляные шарики на раскаленной сковороде Дар-ас-Саадет, прыгают, мечутся от стенки к стенке по своим очень важным делам, а тут еще на неразумных гедиклис отвлекаться приходится!
Понятно, что при таком раскладе кусают они больно. Когда им дана на то власть… А власть им дана при исполнении еженедельных наказаний. Очень гибкая и хорошо вымоченная больно бьющая власть тонких ивовых прутьев.
Розги. Вроде бы ерунда, подумаешь, порка! Если не лодырничать, не вести себя неуважительно, то больше десяти-двадцати ударов и не получишь, да и те могут отложить. а потом и забыть благополучно. Только вот в умелых руках розга превращается в страшное оружие и за двадцать ударов может не то что порвать кожу и исполосовать в кровь — она может рассечь мясо до самой кости. Если класть удары точно один в один, след в след, не промахиваясь ни на полпальца, и с полной силой. Если наказывающий умел и обижен настолько, что желает изуродовать навсегда… Или подкуплен, такое тоже случается.
Кюджюкбиркус видела такое своими глазами, и месяца еще не прошло. Она тогда была еще не Хадидже, но уже понимала, что это не просто так: это богиня ей знак дает поберечься и выход придумать. Кюджюкбиркус была умной, даже еще не будучи Хадидже. А еще она верила в Аллаха и Мухаммада, пророка его, мир ему. И в маленькое ниспосланное ими чудо, особенно если чудо то рукотворное.
Ноги для евнуха — самая важная часть тела, и если какая-нибудь ничтожная гедиклис (ну или не такая уж и ничтожная, но при общении с очень важным и самодовольным не-самым-младшим-евнухом умная гедиклис сочтет за лучшее распластаться циновкой у его отечных натруженных ног и даже, с перепугу оговорившись, возвести его в ранг Кызляр-агасы — чего возьмешь с глупой и перепуганной?) маленьким рукотворным чудом и исключительно от большого уважения снимет усталость и боль… Ни на что не рассчитывая, ничего не требуя, просто в знак уважения… то ведь вполне может статься, что потом, во время еженедельной порки, трудясь над спиной именно этой гедиклис, рука не-самого-младшего-евнуха вдруг ненароком и совершенно незаметно потеряет часть своего усердия? Если и не по доброте душевной (доброта от евнуха? Не смешите мои сандалии!), то хотя бы из соображений собственной выгоды и в расчете на будущие услуги. Потому что выпоротая с надлежащим и полным усердием гедиклис вряд ли останется способной на чудеса, пусть и самые малые.
Хадидже, бывшая Маленькая Птичка Кюджюбиркус, бывшая Шветстри Бхатипатчатьхья
__________________________________________
— Да нет же! Ну что ты с ним нежничаешь, словно это цветок нарцисса, а не задница молодого евнуха?! Он не развалится под твоими пальцами, даже если ты нажмешь чуть сильнее! У основания жезла, где шрамы и выше, по кругу, ласкающими поглаживаниями… Когда будешь такое делать с настоящим мужчиной — обязательно поиграй с его мужскими орешками, поперебирай их, ласково и нежно, словно в шкатулке с драгоценностями копаешься, поняла? Только делай это так, как будто в пальцах у тебя действительно самая большая ценность подлунного мира, благоговейно и осторожно, любому шахзаде или даже султану это очень понравится. Потренируйся на яйцах молодых перепелок, но только попроси принести тебе от тех, что только-только нестись начали, у них скорлупка тонкая, как раз научишься не сжимать слишком сильно… А пока просто вид сделай, что там что-то есть и ты с ним играешь, восхищаешься и гладишь… Вот, умничка… а теперь раздвинь ему бедра пошире и встань между ними, чтобы он не смог их сдвинуть, даже если такая блажь вдруг придет в его дурную голову. И не дрожи так, это перед султаном надо дрожать, а перед тобою же сейчас вовсе не султан, верно? Вот пусть он сам и дрожит! Положи ладонь ему на промежность, вот так… правильно… А теперь нащупай заветную мужскую шишку… Вот же послал Аллах сущеглупую ученицу! Это только очень глупые жены думают, что главная шишка у мужчины та, которая торчит. А умные знают, что главная шишка та, что спрятана! Что? Нет, евнух не мужчина. Но спрятанная шишка у него точно такая же, как и у настоящего мужчины, и ты должна научиться делать так, чтобы султан остался доволен. Нащупала? Ну я же только что объясняла — как! Начинай массировать, по кругу или челночным ходом, мягко, с легким нажимом. И следи за его телом и дыханием. Да нет же! Сам он тебе ничего не скажет, а если скажет — то соврет! Он же евнух! Они всегда врут. А вот тело его врать не будет. Как только начнет дрожать, ерзать или изменится частота вдохов — значит, нашла, там и работай. Умничка! Во-о-от! Умеешь же, когда хочешь. Так и продолжай. Молодец! Лучшая из гедиклис! Султан обязательно будет тобою доволен!
Вот так, именно умничка, именно лучшая, султан будет доволен и прочая чепуха... Пусть даже на самом деле это вовсе и не так, да и сказать хотелось совершенно иное. Но острую колючку обидных слов, наиболее точно выражающих мнение Кюджюкбиркус об умственных способностях Ясемин, вот уже который раз снова приходится удерживать на кончике языка. Потому что если эту колючку выплюнуть — ничего хорошего не получится, Ясемин будет дрожать еще сильнее, потеряет остатки разума и забудет даже то, что уже усвоила на прошлых занятиях. Уж такая она, эта Ясемин, нежная да робкая, чуть что не так — и листочки ее сворачиваются. Все ж таки как удачно ей подобрали это имя, или же это имя на нее наложило такой отпечаток, кто знает… Но соответствует одно другому просто идеально.
И — о, Аллах! — как же трудно оказалось быть на месте наставницы-калфу! Пусть даже и только для двоих учениц… Будь на то ее воля — Кюджюкбиркус ни за что бы не согласилась, да только какая собственная воля может быть у перчатки богини? Никакой, в том-то и дело! Вот и приходится учить глупых, и стараться при этом не слишком часто сетовать на их неумелость и нерасторопность. О, как же хорошо теперь Кюджюкбиркус понимала, почему у калфу всегда делались такие кислые и недовольные лица, когда обращали они свои взоры на гедиклис!
Впрочем, понимала это уже вовсе не Кюджюкбиркус.
Хадидже.
Свершилось! Велик Аллах, и столь же велика Богиня, и их промыслом бывшей Кюджюкбиркус присвоили первое гаремное имя!
И какое!!!
Рахат-лукум? Что там рахат-лукум! А все сорок блюд, ежедневно положенных любимой жене султана — не хотите?! Вот именно что все эти сорок блюд, а не имя, а рахат-лукумом пусть жалкие наложницы пробавляются, ничего слаще не видавшие и не едавшие!
Не в честь какой-то там глупой луны, пусть даже и тридцать три раза прекрасной, розовой, полной или ослепительной! Не в честь не менее глупого цветка, пусть даже и с самыми наибелейшими лепестками и наинежнейшим ароматом — подумаешь, цветок! В садах Дар-ас-Саадет их полно, и каждый мимопрохожий волен сорвать любой. Или наступить, не заметив.
Цветов много, а вот Хадидже у пророка Мухаммада, мир ему, была первой женой. Первой — и единственной до самой своей смерти, остальные уже потом появились. И, если вспомнить — это ведь именно пророк Мухаммад, мир ему, сказал: «Сердце мужчины может принадлежать только одной женщине»! Ах, какие чудесные слова, как сладко замирает от них сердце бывшей Кюджюкбиркус, а ныне — Хадидже.
Чудесные слова, чудесное имя! Чудесен пророк Мухаммад. мир ему.
Такое имя не могло достаться кому ни попадя, такое имя дорогого стоит.
Когда-то очень давно, когда Шветстри, наверное, и на свете-то не было, в Дар-ас-Саадет уже была одна Хадидже, названная так в честь жены пророка — это имя тогда носила недавно умершая Махфируз, мать шахзаде Османа. Тоже, наверное, не простая была женщина, не зря же прежний султан приблизил ее одной из первых, и первой же осчастливил сыном. Не заболей она — наверняка стала бы валиде, ну да все в руках Аллаха. И богини, конечно. Очевидно,богиня правильно рассудила, что две Хадидже, названные так в честь именно жены пророка, на один Дар-ас-Саадет — это слишком много, вот и расчистила для своей избранницы путь. Сначала к чудесному имени, а там — кто знает? — может быть, и к сердцу будущего султана, ведь Османа даже хасеки Кёсем называет наследником, несмотря на то, что он вовсе даже и не ее сын. Одна Хадидже его родила, другая родит ему сына-наследника — о, какие сладкие мысли, на них, как на медовый сироп, слетаются невидимые бабочки и начинают танцевать в животе…
А то, что еще одну гедиклис нарекли этим же именем — ну так все же знают, что ее-то как раз не в честь жены пророка назвали, а в честь той самой Махфируз, по прихоти всего лишь хасеки Кёсем, а вовсе не по воле богини и Аллаха, есть в этом маленькая разница, правда?
— Нет-нет, Ясемин! Не останавливайся! Видишь, его тело начинает отзываться на твои ласки! А ведь он евнух. Если даже ему приятно — представь, как будет султан обрадован твоими умениями! Умничка, ты прекрасно все поняла, и получается все у тебя просто отлично! Ах, какая же у меня хорошая ученица! Просто отрада сердца!
Получается у нее, как же! Да негодный мальчишка вчера чуть ли не заснул от этих никуда не годных ласк, с таким же успехом Ясемин могла бы просто щекотать его под мышками — результат был бы еще и получше, пожалуй. Но — колючка снова засунута за щеку: Ясемин старательна, и сегодня противный мальчишка уже не смеется над ней, как вчера было. И не зевает напоказ, наоборот — губы сжал, дышит часто. Конечно, он может и притворяться — евнухи хитры, понял, что от него требуется, и решил подыграть. чтобы отвязались и отпустили по его евнуховским делам. Да только вот даже на расстоянии трех локтей отлично видно, что у него кожа мурашками стянута, словно от холода. И это — в массажном зале бани, что рядом с парильней! Нет, не притворяется он, еще чуть постараться — и начнет вполне себе дрожать, как и полагается. Может быть. даже постанывать начнет. Все-таки умничка Ясемин.
А Хадидже — еще большая умничка.
Нет, не случайно хасеки Кёсем тянула так долго, не по злой прихоти или какому капризу — по воле богини тянула она, не иначе. Она должна была проникнуться достоинствами Кюджюкбиркус и подобрать ей не менее достойное имя, соответствующее и единственно подходящее, а такое важное дело не терпит спешки. Ну и что, что султан или даже шахзаде в любой миг может заменить это волшебное имя новым, но сейчас это имя ее, она его заслужила по праву, а Кюджюкбиркус осталась в прошлом, как и Шветстри ранее. А богиня проследит, чтобы и новое имя, буде сменит оно Хадидже, было не менее важным и значащим. Это Хадидже понимала и во всем полагалась на волю богини.
А еще она понимала, что имя обязывает.
Хадидже бинт Хувайлид, первая и до самой своей смерти единственная жена пророка Махаммадда, мир ему, была женщиной сильной и умной, дочерью богатого купца, вершившей все дела своего обширного дома и посылавшей караваны во все уголки обитаемого мира. А главное — и это особенно сладко грело сердце — она сама предложила пророку Махамадду, мир ему, жениться на ней, и он, величайший из людей, не посмел обидеть ее отказом.
Ах, какое имя! Какие дает надежды, какие заманчивые открывает пути и возможности…
— Что здесь происходит?
Калфу Кюмсаль, чтоб ее иблисовы отродья всю жизнь за пятки кусали! И как же не вовремя вошла она в массажный зал, у Ясемин только-только получаться начало!
Ясемин ойкнула и отпрыгнула от каменной плиты, словно скорпионом укушенная. Младший евнух, совсем еще мальчишка, пискнул, скатился с теплой массажной плиты и скорчился под ней, подтянув колени к груди. Но убежать он больше не пытался, Хадидже хорошо его запугала, в красках расписав, что бывает с младшими учениками евнухов при их неподчинении бас-гедиклис самой хасеки Кёсем — тем более, если эту бас-гедиклис зовут Хадидже. С десяток набившихся в зальчик малявок-гедиклис, которые еще миг назад подсматривали и старались запомнить все что можно к собственной пользе, быстренько поотворачивались и сделали вид, что их совершенно не интересует происходящее у массажной плиты, да и никогда не интересовало вовсе. Только Мейлишах шагнула вперед, спеша защитить подругу и принять на себя гнев наставницы, так не вовремя вошедшей в парильню.
Но не успела. Хадидже оказалась проворнее, ужом ввинтившись между ними.
Имя обязывает.
— Прошу простить, госпожа, но все происходящее целиком и полностью только моя вина! Это я настояла, чтобы мы еще раз повторили урок о доставлении ночных радостей!
Главное — улыбаться приветливо и открыто, и кланяться пониже, наставницы все это любят, а Кюмсаль, возведенная в калфу совсем недавно из простых массажисток — так и особенно.
— В парильне?! На массажной плите?!
Ох ты, Иблис! Она же усматривает в этом скрытое оскорбление, намек на ее собственное недавнее прошлое…
Хадидже склонилась еще ниже.
— Разумеется, госпожа! Ведь высокое искусство массажа способно доставить ничуть не меньшее удовольствие, чем танцы на ложе, и я как раз показывала подругам некоторые приемы, которыми старательные и мужелюбивые жены Калькутты радуют своих повелителей.
— Да что ты могла показывать?! Ты ведь даже не икбал! На тебя ни разу не падал благосклонный взгляд ни самого султана, ни его сыновей! Ты ни разу не переступала порога его спальни! Что может ни разу не избранная знать о ночных удовольствиях?!
Ах, какие неприятные слова «ни разу», причем трижды повторенные! Кюмсаль осознала, что никто тут не имел наглости отпускать обидных намеков в ее адрес, и слегка успокоилась. Но, успокоившись, тут же перешла в наступление, сочтя своим наставническим долгом поставить на место зазнавшуюся гедиклис. Пусть даже та и любимая ученица самое хасеки Кёсем… или, скорее. именно потому, что любимая ученица.
Это она, допустим, зря. Еще неизвестно, кто кого тут на место поставить сумеет — новоиспеченная малоопытная калфу, которая старше Хадидже совсем не намного, или же сама Хадидже, одна из «доверенных девочек» Кёсем!
И, разумеется, поставить так, что никто не сумеет обвинить ее в непочтительности.
— О, что вы такое говорите, госпожа?! — Хадидже всплеснула ладошками, наивно округлила подведенные черным воском глаза и разок-другой моргнула накрашенными ресницами, на пробу. — Как же мы сможем стать икбал, если не будем все-все-все знать о ночных удовольствиях?! Ведь мы же разочаруем султана, госпожа! В первую же ночь! Он останется недоволен нашей глупостью и неловкостью! И велит прогнать неумелых с ложа, а то и казнить! О, госпожа, сжальтесь над бедными! Мы не хотим прогневить султана!
Теперь сморщить лоб, словно собираешься плакать, поднять сурмленые бровки к переносице и моргать часто-часто. Такое трогательное отчаянье обычно утихомиривало самых свирепых калфу, вот и Кюмсаль не оказалась исключением: поморщилась недовольно, но смягчилась и проворчала уже почти миролюбиво:
— Еще даже и не примерив рубашку избранной-гёзде, уже пытаешься влезть в халат хасеки? Действительно, ранняя пташка.
— Меня зовут Хадидже, госпожа, — сказала Хадидже со всем возможным смирением, но твердо. И с преувеличенной покорностью потупила ресницы, чтобы пристально рассматривающая ее Кюмсаль не заметила, как сверкнули гневом глаза такой всей из себя вроде бы несчастной и впавшей в отчаяние гедиклис.
Кюмсаль не заметила. Она совсем о другом думала, когда рассматривала Хадидже так пристально. Это стало понятно сразу же, как только она заговорила снова:
— Ну так и чем же таким особенным мужелюбивые жены Калькутты могут порадовать своих повелителей? И почему ты так уверена, что этого не знают в Саду Тысячи Наслаждений?
Говорит вроде бы насмешливо, да и губы кривит презрительно. А у самой в глазах любопытство. Да оно и понятно: жизнь прислуги в гареме скучна и однообразна, а калфу, в сущности — та же прислуга. Мало удовольствия целыми днями напролет пытаться вдолбить нужное в головы глупых гедиклис. Хадидже теперь знает это не понаслышке, на собственном опыте убедилась. Тяжела доля калфу!
— О, очень многим, госпожа! — Хадидже снова всплеснула ладошками, разулыбалась, при этом лихорадочно раздумывая над тем, что же теперь делать, что показывать и о чем говорить. С мужьями калькуттских жен все понятно, с султаном она бы тоже не растерялась, но Кюмсаль — не султан, и один Иблис знает, чем можно удивить и порадовать слишком любопытную наставницу, а что только еще больше ее прогневит.
«Катание жемчуга»? На словах будет выглядеть слишком просто, а бус подходящих под рукою у Хадидже нет сейчас, не показать. «Игра на нефритовой флейте»? Ну об этом даже малышня по углам шепчется. «Три узла на одной веревке»? Не выйдет, его именно что втроем делать надо. И если Мейлишах может подхватить и справиться с ролью второго узла, то на Ясемин в этом смысле нет ни малейшей надежды. Что же делать бедной перчатке? Как угодить наставнице — а значит, и богине?
И, подумав так, Хадидже вдруг поняла, что в этом вопросе содержится и ответ.
Перчатка!
Вернее, «подруга-перчатка»! Вот то, что надо.
Показывать «подругу-перчатку» вовсе не обязательно, и даже если на то пошло, вовсе и невозможно толком показать такое, это именно что объяснять надо, на словах, как тетя Джианнат объясняла маленькой глупой Шветстври, причем без лишнего благоговения, используя вместо священного деревянного жезла простую толкушку для проса.
Рассказывала — и надеялась, что ученица поймет правильно. И потом уже, когда понадобится, сама все исполнит как надо, хотя и на ощупь. Тетя Джианнат надеялась — и наверняка надеялась и богиня. А Хадидже, в свою очередь, может лишь надеяться оправдать их надежды.
Главная же прелесть в том, что этот прием неизвестен не только Кюмсаль, но и даже самым опытным Дар-ас-Саадетским икбал. Если, конечно, среди них нет другой «тайной перчатки богини». Впрочем, даже если и есть — тети Джианнат у них точно не было!
Решено.
— Ну например, госпожа, можно доставить дополнительное удовольствие мужу внутри тела другой наложницы.
Кюмсаль сперва непонимающе нахмурилась, но потом засмеялась.
— Калькуттские жены настолько ленивы, что даже на супружеское ложе подсылают вместо себя помощниц-заместительниц? Вот уж действительно ценное умение!
— Нет-нет, госпожа, калькуттские жены сами доставляют мужу удовольствие — но внутри тела подруги.
Кюмсаль перестала смеяться. Нахмурилась в гневе — не понять, насколько притворном:
— Что-то я никак тебя не пойму. Перестань говорить загадками, если не хочешь вызвать мое неудовольствие!
— Что вы, что вы, госпожа! Конечно же не хочу! С вашего позволения, я вам сейчас все объясню наилучшим образом! Основная задача женщины — сделать мужчину как можно более счастливым, ведь правильно? Конечно, правильно! А потому и тело женщины специально создано Аллахом так, чтобы имела она возможность доставить мужчине удовольствия самыми разными способами. И если вдруг так получилось, что погрузил он свой нефритовый жезл не в твой пруд удовольствий, а решил половить рыбку с другой женой или наложницей, то долг правильной жены помочь мужу получить дополнительное наслаждение и в такой ситуации. И не случайно Аллах сотворил в теле женщины два отверстия рядом, в этом сокрыт глубокий смысл и возможность лишний раз угодить мужу. Надо только умастить руки розовым маслом для мягкости и скольжения, а потом приблизиться к мужу и его избраннице и осторожно, стараясь ни в коем случае не помешать, просунуть одну свою ладонь между их телами и положить ее на лоно подруги, и ласкать нефритовый жезл мужа через кожу живота подруги. Пальцы же второй руки ввести в ее задний проход — один, два или три, сколько получится, — и ласкать ими мужнин жезл внутри ее тела, через кожистую перегородку, словно через слой мягкой замши.
В массажном зале стало очень тихо — вряд ли все гедиклис полностью поняли слова Хадидже, но изменившееся выражение лица Кюмсаль увидели все. А слишком любопытная калфу выглядела так, словно только что раскусила спелый сочный плод — и увидела там личинку мясной мухи. Причем не целую личинку, а ее половинку.
— И что… — Кюмсаль сглотнула, — калькуттским мужьям действительно нравится… такое?
И это — калфу? Чему могут научить подобные наставницы, спрашивается?!
Нет-нет. Хадидже ни в коем случае не будет никого об этом спрашивать, и не позволит снисходительно-высокомерной улыбке проступить на губах, загонит поглубже. Чтобы и следов не осталось. Не время. Только почтительность, только открытость и готовность услужить.
— О да, госпожа. На все воля Аллаха, и мужчинам Калькутты очень нравятся подобные ласки. Во всяком случае, так говорила мне та женщина, что научила меня этому секрету, в числе многих прочих других секретов. А еще она говорила, что ее муж после такого рычал, словно дикий лев, и требовал новых и новых ласк.
— Чудны дела твои, о Аллах! — пробормотала Кюмсаль в растерянности, но тут же пришла в себя и добавила назидательно и раздраженно: — Но как бы там ни было, не дело гедиклис рассуждать о воле Аллаха! Думаю, ты заслужила не менее десятка розог за непочтительность. Но я буду снисходительна к твоей глупости и ограничусь тремя. А может быть, и вообще забуду о твоей наглости. Если ты покажешь мне тот массаж стоп, о котором вот уже неделю только и разговоров во всем гареме. “Ноги как перышко”, так, кажется, его называют? Вот его я и хочу увидеть... Да вот хотя бы на этом евнухе — слышишь, негодный? Полезай обратно на массажную плиту! Полезай, тебе говорят, чего разлегся?!
Хадидже моргнула — на этот раз непритворно. А она-то полагала, что самая хитрая и что про ее уроки особого расслабляющего массажа не знает никто, кроме нее самой и двух ее подруг-учениц! И совсем забыла, что в гареме невозможно утаить ни одного мало-мальски ценного секрета. Значит, Кюмсаль вовсе не случайно сюда зашла — давно уже караулила и вот подловила. И как же ловко притворялась просто мимо шедшей и почти совсем не заинтересованной! Еще и убеждать заставляла, уговаривать, циновкою расстилаться… Хитрая Кюмсаль! И наверняка ведь чрезвычайно довольна собой — вон как ловко все устроила.
Что ж, почтительная и старательная Хадидже рада показать наставнице свои умения. Пусть смотрит. Пусть запоминает и старается повторить.
Пусть учится.
И не у кого-нибудь там учится, а у нее, у Хадидже! И пусть все, вплоть до самых младшиъх гедиклис, видят, как наставница-калфу учится у нее, у Хатидже. Пусть тоже запоминают.
И еще вопрос — кто тут самая хитрая!
— Как госпоже будет угодно…
Евнух был совсем молоденький. Это не очень удачно, на нем бы другой массаж ног показывать — тот, который для ночных удовольствий как раз. Для него он бы подошел идеально: с возрастом подошвы грубеют, их приходится долго отпаривать и счищать старую отвердевшую кожу. Особый массаж позволял промять и самую грубую кожу, но на это потребовалось бы куда больше времени, а Хадидже хотелось бы показать результат как можно скорее. И не только свои достижения — на вторую стопу она поставила Мейлишах, у той уже вполне прилично получается, пусть и наставница увидит.
Только вот — увы и ах! — Кюмсаль не интересует тот вид массажа, ей куда более интересен “ноги как перышко”, она сама так сказала. Глупая гедиклис, конечно, могла бы и перепутать, и показать то, что хотела, что с нее взять, с глупой? Могла бы, да… если бы видела в том смысл. Но, подумав немного, умная Хадидже сочла, что смысла особого нет: Кюмсаль не из тех обитательниц Сада Тысячи Наслаждений, все удовольствия и интересы которых сосредоточены вокруг доставления удовольствия мужу и повелителю. Как это ни странно звучит, но мужем и повелителем , вокруг которого сосредоточены все удовольствия и нитересы новоиспеченной калфу, похоже, является ее работа… то есть ее прежняя работа.
Ей действительно интересен новый вид массажа, которого она раньше не знала. И только.
Странная, странная Кюмсаль! Впрочем, что с нее взять: даже сделавшись калфу, в душе она так и осталась всего лишь массажисткой по своему складу, всего лишь массажисткой, не более. Из массажисток могут получиться хорошие наложницы, но достойные жены выходят редко. А уж тем более из тех, кому интересен только массаж, и не интересен султан или его сыновья. Из таких никогда не выйдет ничего путного!
— А вы что застыли, как сонные мухи? Пошевеливайтесь!
— Как будет угодно госпоже!
Под пристальным взглядом Кюмсаль Хажидже и Мейлишах снова распластали евнуха на каменной плите и приступили к массажу. Лишь отодвинули его поглубже — ведь сейчас им нужны были только ноги ниже колен. Сначала общая разминка, — пройтись по икрам от подколенных впадинок до лодыжек, снять напряжение, размять затекшие жилки, разогреть кожу и ближний подкожный слой. Волнами, несколько раз снизу вверх и обратно. И аккуратно обходить подколенные впадинки и другие особенно щекотные места, а то велик риск скатиться к ненужному ныне массажу ночных удовольствий. Нет-нет! только “ноги как перышко”. только то самое. что и себе Хадидже делала, еще будучи глупой Шветстри.
Евнух хихикал и дергался. словно ему и на самом деле было щекотно. Словно он не помнил, как бывает щекотно на самом деле. словно это не на нем вчера тот самый массаж ночных удовольствий Хадидже показывала интересующимся гедиклис. А может, и не мог он этого помнить — все эти молоденькие ученики евнухов были для Хадидже на одно лицо, может, вчера другой был.
Разогрев икры и размяв щиколотки, Хадидже сделала Мейлишах знак — и они перешли к стопам. Сначала все то же самое — разминка и разогрев, без этого никак, хорошо что старую кожу уже счистили, а то бы еще и с нею возиться пришлось. Хадидже работала пальцами ловко и споро, не забывая время от времени поглядывать на руки Мейлишах. Поначалу — настороженно и часто, потом — все реже и успокоенней. Мейлишах справлялась.
Когда стопы были размяты и разогреты, Хадидже снова сделала знак и они в четыре руки потихоньку двинулись к икрам, аккуратненько разбирая мышцы на тряпочки и потом эти тряпочки выглаживая. Хотя какие там мышцы, конечно… Эх, все же жаль, что евнух такой молоденький, ничего толком на нем не покажешь, да и разница не такая показательная с первоначальным состоянием будет.
Евнух, поначалу довольно настороженный, теперь расслабился и даже иногда постанывал от удовольствия.
— Ему больно? — спросила жалостливая Ясемин.
Вот же сущеглупая! Хадидже языком запихнула за щеку отравленную колючку обидных слов. Еще одну. Сколько их уже было сегодня? И не сосчитать!
— Нет. Ему хорошо.
— Но он же стонет!
Видит Аллах, скоро за щекой у Хадидже не останется места! Но на этот раз ответить она не успела — ответила Кюмсаль, и голос ее был странным, чуть ли не уважительным:
— Если боль слишком сильная, она становится подобной наслаждению. И наоборот.
Хадидже хмыкнула. Ну еще бы! Кому же и знать подобное, как не массажистке! Жестом показав Мейлишах завершать первый круг, Хадидже пошла на второй — но на этот раз медленно, повторяя каждый этап и с подробными пояснениями для Кюмсаль.
Кюмсаль больше не притворялась равнодушной и незаинтересованной — подошла вплотную, заглядывала через плечо, азартно переспрашивала, а иногда и сама хватала мальчишку за ногу, если какой-то прием казался ей не совсем понятным и требовал растолковывания на пальцах. Вернее — под пальцами. Видя такую заинтересованность калфу, остальные гедиклис тоже осмелели и подтянулись поближе, Хадидже видела их осторожное приближение краем глаза, но массажа не прекратила. Было бы из-за кого! Эти пустоголовые все равно не запомнят, а если и запомнят — повторить правильно не сумеют.
На середине второго медленного круга Кюмсаль решительно оттеснила Хадидже и повела массаж сама — теперь они работали на пару с Мейлишах, а Хадидже только приглядывала за действиями обеих и поправляла, если требовалось. Но требовалось редко. Да что там! Вообще почти что никогда не требовалось поправлять ни Кюмсаль, ни Мейлишах. Ах, какое же это изысканное удовольствие — смотреть, как другие работают! И испытывать гордость оттого, что это ты послужила причиной.
Такая гордость, оказывается, ничуть не менее приятна, чем когда радуешься успехам собственным. Даже, может быть, и больше — ведь радуют не только сами успехи твоих подруг-учениц (а, значит, и твои собственные в глазах Кёсем), но и того, что достигнуты они только благодаря тебе. Не было бы тебя — не было бы и успехов. Интересное ощущение, очень, очень приятное.
Из горячего зала вышли еще две калфу и одна из старших наложниц, хотели мимо пройти, но остановились, присмотрелись, прислушались — да так и остались в массажной. Отлично! Чем больше значимых людей увидят и оценят ее умения — тем лучше!
Когда их прервали, Хадидже чуть не разрыдалась от обиды — совсем немножечко оставалось! Конечно, хорошей перчатке богини не следует испытывать эмоций, и Хадидже это понимала, пожалуй, лучше, чем Шветстри или даже Кюджюкбиркус — что первая вообще понимать могла, малявка неразумная?! Да и мелкая птичка недалеко от нее улетела, если уж на то пошло, с высоты своего нового имени Хадидже это видела отлично.
Хорошая перчатка должна быть бесстрастна и пуста, должна быть готова в любой миг дня или ночи наполниться волей богини и эту волю исполнить. Если перчатка окажется набита разным ненужным богине хламом — та вполне может выбросить ее и найти другую, более подходящую, более достойную, более умеющую быть пустой… нет, о таком не надо даже и думать! Не может во всем подлунном мире быть никого, достойного более, чем Хадидже, и богиня это отлично знает, иначе не помогала бы так часто. Хадидже послушна одной только воле богини, ловит малейшие намеки и старается предугадать. Хадидже хорошая перчатка, богиня будет довольна.
Однако даже самой хорошей перчатке дозволено испытывать удовольствия от того, что полезно для дела богини. От правильно выполненной работы, к примеру. От настороженного удивления в глазах тех, кто еще вчера и глядеть-то на тебя не хотел. От чистого восторга Ясемин, у которой — ну наконец-то!!! — что-то вдруг получилось. От одобрительных взглядов Кёсем и благодарной улыбки Мейлишах. Даже от завистливого уважения Кюмсаль — она ведь теперь на Хадидже совсем иначе смотрела, не так, как в самом начале, когда только вошла и спросила «Что тут происходит?». Как на равную или даже обошедшую в чем-то. Буркнула себе под нос:
— Далеко полетишь, пташка… эх, если бы я в твои годы так умела…
Тихо буркнула, не расслышал никто, разве что только Хадидже и расслышала. Ну да прочим и незачем. Особенно гедиклис. У них свои мелкие цели — как бы протиснуться поближе, на глаза попасться и приятное впечатление произвести.
Теперь уже и на Хадидже тоже произвести приятное впечатление стараются, мелкие-то мелкие, а догадливые, сразу сообразили, куда ветер дует. Суетятся вокруг, только что в рот не заглядывают, две малявки чуть не подрались из-за того, кому из них принадлежит честь подать Хадидже банные сандалии и полотенце. Крутились вокруг, старались всячески услужить — не иначе как сами себя уже произвели мысленно в бас-гедиклис Хадидже.
И — быть прерванной на таком упоительном моменте?! Да еще так нагло!
— Обидно видеть, как наглые выскочки глумятся над вековыми традициями Дар-ас-Саадет и втаптывают в грязь честь султанской избранницы, равняя себя с прислугой и выполняя ее обязанности.
Голос у Халиме-султан отвратителен — мерзкий, скрипучий, режет уши. Гадкий голос. А слова еще гаже. Падают прямо в душу, как дохлые жабы — и хотелось бы выкинуть, да противно дотронуться.
Ведь нарочно пришла, только жаб этих кинуть, а не париться — иначе оставила бы в илыклыке богатый халат валиде, замоталась бы в банную накидку. Так ведь нет, стоит при полном параде и в окружении злорадно улыбающихся подпевал. Значит, кто-то из гедиклис успел сбегать и доложить.
Интересно — кто такой шустрый?
И наивный — думает, что Хадидже не узнает ее имени.
— Чесать пятки — разве это достойное занятие для избранной даже в гедзе?
Подпевалы дружно захихикали.
Ах, до чего же мерзкая старуха! Стоит у входа в илыклык, смотрит надменно. И когда только войти успела? Заметь ее Хадидже вовремя — вела бы себя поскромнее, не та это женщина, перед которой умной гедиклис стоит показывать свои умения. И уж чего точно не стоит делать — так это возражать. Молчать, сгибаясь в почтительном поклоне, и кивать — тогда она быстро успокоиться и забудет, и даже наказать недостойных требовать не станет. Только ни в коем случае не возражать, даже самым почтительным образом! Хадидже это знала отлично.
А вот Кюмсаль, похоже, нет.
— Мы проводим дополнительный урок массажа, валиде-хатун. Традиции это дозволяют в свободжное от основных занятий время. И даже поощряют подобное усердие.
Голос почтителен, и глаза у новоиспеченной калфу подобающе потуплены — да только это уже не важно. Хадидже мысленно охнула, втянула голову в плечи, согнулась еще ниже.
Не повезло.
Разъяренное сопение Халиме-султан было подобно приближающемуся урагану — вроде и далеко еще, вроде и не так уж и громко, а по коже все равно бегут мурашки.
— Дозволяет. И предписывает. Да. Но только для младших гедиклис, тех, чья судьба еще не определена. Не для избранных. Предполагается, что у избранных другие заботы. Более важные чем то, что может исполнить любой ученик евнуха. И если избранные не понимают и не ценят оказанной им чести… что ж, полагаю, мой долг сообщить Кёсем, что она поторопилась.
Величественно развернувшись, Халиме-султан покинула массажный зал, подпевалы устремились за ней, шумя и толкаясь.
Неприязнь — плохой советчик, она делает мысли мутными и липкими, словно прокисший виноградный сироп, а потому смысл последних фраз дошел до Хадидже не сразу. Постепенно, не как по ступенькам даже, а словно бы на качелях. «Судьба определена, избранные…» — это ведь о них! Значит, имя действительно неслучайно, значит, со дня на день свершится… вернее, с ночи на ночь, конечно же! И сердце взмывает под самые облака, словно на качелях, и замирает сладко-сладко в самой высшей точке, где ты паришь, словно птица…
«Не ценят оказанной чести… долг сообщить… поторопилась».
И качели летят вниз. Не просто вниз — в самую бездну отчаянья, в прОпасть, чтобы пропАсть… навсегда, без возврата и без надежды. Нового взлета не будет — веревка оборвалась. И бесполезно кричать в спину ушедшим, что ты не знала. Что совсем не хотела. Что искупишь и оправдаешь. Поздно. Халиме-султан уже все для себя решила, а она валиде, и еще вопрос, захочет ли Кёсем ссориться с номинальной хозяйкой гарема и идти поперек ее воли из-за какой-то гедиклис, не способной по достоинству оценить честь, ей оказанную…
Кюджюкбиркус была птичкой. Она хотя бы летать умела. Хорошо, когда умеешь летать… Хадидже летать не умела. Даже та, самая первая Хадидже, хотя и была женой пророка (мир ему), но все равно не умела летать. Она бы тоже упала вместе с качелями, если бы оборвалась веревка.
Только вот в том-то и дело, что веревка у той Хадидже никогда бы не оборвалась — она разбиралась в людях и умела собирать караваны. Она бы ни за что не позволила какой-то глупой веревке просто так оборваться.
Имя обязывает.
Хадидже распрямилась, отведя плечи назад, и улыбнулась — так, как папа-Рит учил улыбаться навстречу не только самым богатым зрителям, но и самым опасным головорезам с большой дороги. Головорезы — они ведь тоже могут заплатить тебе хорошую цену, если ты им понравишься. Твою же собственную жизнь, например.
Привычная уловка сработала, голос не подвел, оставшись звонким и радостным:
— Отличная новость, правда, девочки?! Пойдем отсюда, на сегодня мы достаточно напарились. Будем праздновать! Мы — избраны! Сама Халиме-султан подтвердила, а кому и знать-то, как не ей!
Вот так. И никак иначе. Потому что иначе быть просто не может.
Запоминается всегда последняя фраза, к вечеру весь гарем будет знать, что «девочки Кёсем» сдали последний экзамен и скоро предстанут перед шахзаде. И что сама валиде это подтвердила. И неважно, что на самом деле Халиме-султан говорила совсем другое. Запомнят и повторять будут именно так, потому что запоминается последняя фраза.
И даже если сама валиде попробует опровергать — ничего не получится, все всё равно уверены будут, что вздорная старуха просто вдруг пошла на попятную. Из вредности характера или старческой забывчивости. И стоит ли прислушиваться к тому, что говорит настолько вредная и переменчивая в своих суждениях старуха? Стоит ли и далее учитывать ее суждения?
Вот и отлично.
Хадидже приобняла растерянных подруг за талии, закружила, не давая им опомниться и возразить (а Ясемин пыталась, видит Аллах, ну до чего же все-таки глупая, просто плакать хочется!), повлекла к выходу. В илыклыке к Хадидже подскочила одна из давешних малявок, протянула аккуратно сложенную рубашку-камиз, помогла надеть. Ясемин, глаза у которой снова были на мокром месте, робко попыталась объяснить, что на самом деле все очень плохо и Хадидже просто неверно поняла слова валиде, но Хадидже была настороже. Прервала ее на полуслове и с радостной улыбкой (а главное — громко) объяснила, что это сама Ясемин все неверно поняла. И все как раз таки очень даже хорошо. Все просто отлично, лучше и не бывает! И была Хадидже при этом куда убедительнее — имя обязывает.
Во всяком случае, Ясемин поверила. Хотя и не сразу, но все же поверила, успокоилась, разулыбалась. Мейлишах молчала, но тоже улыбалась задумчиво, время от времени бросая на Хадидже быстрые взгляды (когда думала, что та не видит). Втроем, держась за руки и весело болтая (болтала в основном Хадидже, но это было неважно), они дошли до фонтана и сели рядом с ним на широкую каменную скамейку. Вот так, пусть видят все, как они довольны и счастливы тем, что их судьба наконец-то определилась.
Малявка, что помогла одеться и бегала с полотенцем, тащилась следом, но не приближалась. Второй нигде видно не было. Что ж, каждый сам творец своей судьбы — если, конечно, он не перчатка богини! — эти девочки сделали свой выбор. А хорошая перчатка никогда не упускает возможности, идущей в руки.
Хадидже встретилась с малявкой взглядом и жестом велела приблизиться. И спросила, когда та подбежала, обрадованная:
— Тебя как зовут?
___________________________________________
ПРИМЕЧАНИЯ
Чапати — тонкая бездрожжевая лепешка из ржаной. гречневой или кукурузной муки.
Алу-паратхи — картофельная лепешка, может быть с овощной. сырной или даже мясной начинкой.
Лонга — юбка из двух прямоугольных кусков ткани, скрепляемая только пояском на бедрах. как правило, относилась к детской одежде.
Сальвари — свободные штаны с приспущенным поясом на жесткой кокетке, широкие в бедрах. присборенные на икрах и идущие в обтяжку на голенях до щиколоток.
Камиз — верхняя рубаха типа туники, до середины бедра.
Чоли — детская укороченная рубашечка, напоминающая топик, оставляет открытым живот.
Лангот — набедренная повязка, в Индии носили как мужчины, так и женщины.
Чурибара — широкие сверху и сособоренные у щиколоток штаны.
Чиптамаранг — крупный и сладкий мандарин.
Кюджюкбиркус — маленькая птичка.
Шветстри — белая женщина.
Валиде — мать правящего султана.
Шахзаде — сын султана.
Хасеки — любимая жена или наложница султана, мать наследника.
гедзе — та, на которую султан или шахзаде бросил благосклонный взгляд, выделив из прочих, но пока не пригласил переступить порога своей спальни.
икбал — наложница, которую султан один раз почтил своим вниманием и позволил переступить порог своей спальни.
кадине — мать сына султана.
Кёсем — единственная, самая любимая жена или наложница султана.
гедиклис — младшие ученицы в школе наложниц.
калфу — наставницы в школе наложниц.
Кызляр-агасы — старший евнух.
Дар-ас-Саадет — Сад Наслаждений и Цветов, Сад Тысячи Наслаждений, женская часть дворца.
илыклык — первый, “холодный” зал банного отделения, с фонтаном и скамейками для отдыха.
Харарет — горячий банный зал со специальным нагретым массажным столом из цельного камня.
хола — детская одежда, что-то вроде открытой короткой туники.
Хадидже, бывшая Маленькая Птичка Кюджюбиркус, бывшая Шветстри Бхатипатчатьхья
__________________________________________
— Сурьма очень полезна для глаз! Если сурьмить их после каждого омовения и на ночь тоже — они не будут чесаться и слезиться, и краснеть тоже не будут, и будут всегда блестящими и красивыми. Так заповедал нам пророк, мир ему!
За невозможностью заткнуть уши Хадидже ограничилась тем, что досадливо сморщила носик — и зачем Фатима по десять раз на дню повторяет то, что и так всем известно?
— Потому сурьма — лучший друг любой женщины, а сурьмить глаза как можно тщательнее и чаще — священная обязанность правоверной. И делать это надобно не как Аллах на душу положит, а как завещал пророк, мир ему. Широкой полосой, начиная с нижнего века, и лишь потом переходя к верхнему, ведь и виноградная лоза растет снизу вверх, а не наоборот.
Вот же достала, сущеглупая! Да еще с таким важным видом несет эту всем известную еще с младенчества ерунду, словно Аллах весть какую важнейшую тайну мироздания раскрывает. Хадидже очень хотелось оборвать заносчивую гедиклис, но пока было не до того: она как раз покрывала губы алым воском, а это дело тонкое и требует молчаливости и полнейшей сосредоточенности на каждом этапе. Слой должен быть идеально ровным и не слишком тонким, иначе блеск уйдет и половина красоты потеряется.
— Верхняя стрелка должна быть словно крыло стрижа, только тогда глаз обретет законченное совершенство…
Про крыло стрижа — это она хорошо сказала. Жаль только, что сама не понимает, насколько же хорошо! Крыло одного из пернатых, тех самых, что легко обрезают нити жизни! Сегодня они делают это по велению султана, а завтра на кончике их пера может оказаться и — страшно даже подумать! — сам султан, да будет его правление вечно. И это надо вообще ничего не соображать, чтобы заговорить о пернатых вслух, да еще и сравнить тени на лицах обитательниц Дар-ас-Саадет с крыльями наиболее быстрых и опасных из них! Фатимой надо быть для этого. Вот уж воистину, если хочет Аллах наказать, то лишает последнего разума!
Жаль только, что способности говорить при этом не лишает.
Впрочем, прервать Фатиму, похоже, хотелось не только Хадидже, и кое-кто уже справился с вощением губ.
— А Кёсем сурьмит глаза совсем не так. У нее верхняя стрелка — словно росчерк тонкого перышка, и изгибается более плавно.
Молодец, Мейлишах! Уела глупую, не пришлось Хадидже прерываться. Кто-то из гедиклис хихикнул, но Хадидже не заметила, кто именно.
Тень от стены делила дворик наискосок, и все гедиклис, разумеется, постарались укрыться на темной половине, но только Хадидже догадалась устроиться под балкончиком. И Мейлишах с Ясемин рядом усадила, хотя они и не поняли зачем. Пока что никакой выгоды это не давало, но время неумолимо катилось к полудню, тень укорачивалась, съеживалась, заставляла самых крайних девочек поджимать ноги, словно солнце было собакой и могло укусить. Скоро оно доползет до стены и оближет ее шершавые камни горячими языками лучей. И вот тогда-то балкончик окажется очень кстати — тень под ним держится до самого вечера.
Фатиме слова Мейлишах, конечно же, не понравились. А еще меньше понравилось ей, что слова эти вызвали смех — ведь даже ребенку понятно, что смеялись отнюдь не над Мейлишах. Фатима набычилась, уперла руки в бока, попыталась просверлить Мейлишах взглядом. Когда же поняла, что ее разъяренный взгляд не произвел ожидаемого впечатления — да вообще никакого впечатления ни на кого онне произвел, если на то пошло! — то выпалила:
— А вот Халиме-султан — именно так! Кёсем — простая хасеки, а Халиме-султан — валиде, мать Мустафы, да правит он вечно! И кто же из них главнее? Кто настоящая хозяйка гарема, а?!
И оглядела всех победно, словно привела неотразимый довод.
Вот уж действительно глупая.
Теперь хихикали все. Даже Хадидже, переглянувшись с Мейлишах, не удержалась и прыснула. Ну да, ну да. Кто же истинная хозяйка Дар-ас-Саадет, а? Какой трудный вопрос, надо как следует распутать мысли, так сразу и не ответишь.
— Конечно, Кёсем! — пискнула малявка, та, что сама себя назначила в бас-гедиклис Хадидже и таскалась за нею повсюду, поднося то сундучок с красками, то свернутую циновку, то какую другую нужную вещь и развлекая Хадидже своими детскими выходками и вроде как необдуманными словами. Такая вся из себя бесхитростная-бесхитростная, наивная да невинная! Вот и сейчас — вроде как ляпнула не подумав и тут же испуганно прикрыла ротик ладошкой и совсем-совсем растерянно заморгала серо-зелеными глазками, когда Фатима начала топать ногами и плеваться, крича, что все они глупые и не понимают истинного положения вещей. Только если присмотреться к этим невинным глазкам, становится видно, что они вовсе не наивные, а очень даже хитрые.
Эта малявка никогда и ничего не говорит, не подумав. И не делает.
Хадидже давно уже поняла, что сероглазая мелочь вовсе не такая наивная, как хочет казаться, но ее это не особо заботило. Хитрит мелкая? Ну и пусть себе хитрит, Хадидже от того ни жарко, ни холодно.
Хотя… Если быть до конца честной с самою собой, Хадидже не то чтобы такое не нравилось или было совсем уж все равно. Скорее все-таки приятно. Ей, пожалуй, даже немного льстило, что хитрая и расчетливая умница выбрала себе в покровительницы не кого-нибудь, а именно ее, Хадидже. Мелкая ничего не делает просто так, руководствуется не чувствами, а точным расчетом и выгодой. Значит, почувствовала силу за Хадидже, значит, Хадидже все делает правильно на радость богине и Аллаху, что не может не радовать хорошую перчатку, и это правильная радость, дозволенная и поощряемая. Хадидже все делает правильно, даже радуется правильно. Это тоже приятно.
К тому же не стоит забывать и про то впечатление, которое наличие персональной прислужницы производит на окружающих: ведь если у тебя есть бас-гедиклис, значит, сама ты никак не можешь быть просто гедиклис. И даже просто бас-гедиклис ты быть уже как бы не можешь тоже, и значит, статус у тебя более высок, чем кажется на первый взгляд.
И вот уже то одна, то другая вроде бы равная тебе по статусу сотоварка первой кланяется, а то и спешит что-нибудь подать или уступает лучшее место — просто так, на всякий случай. Вдруг действительно твой статус изменился, а она и не заметила? Вдруг другие заметили то, что проглядела она, и молчат к своей выгоде, и ей теперь грозит остаться в париях или вообще быть изгнанной из Сада Тысячи Удовольствий из-за собственной недогадливости!
А другие все это тоже видят. И убеждаются в правильности первоначального впечатления. И сами наперебой начинают стараться угодить, чтобы прочие не опередили. Дальше — больше, по нарастающей. Слухи — словно катышек в лапках у священного скарабея, становящийся тем больше, чем дальше катится.
Тут главное — самой молчать и особого к себе отношения не требовать, они сами должны себя убедить, только тогда все пойдет как по розовому маслу.
Так что прогонять хитрую малявку или давать ей суровую отповедь Хадидже не собиралась, ее преклонение и услужливость были не только приятны, но и полезны, да и богиня наверняка была бы довольна. Пусть малявка пока что льстит себя надеждой, что удачно устроилась и всех обманула. Пока. Приближать ее к себе и тем более оставлять в бас-гедиклис, когда наличия таких прислужниц и на самом деле будет требовать статус, Хадидже не собиралась тоже: слишком хитрая.А такие опасны, это Хадидже отлично знала на собственном опыте.
Тем временем Мейлишах, продолжая хихикать, повернулась к Хадидже, которая как раз закончила обрисовку губ, и восхищенно ахнула:
— Ты такая красивая!
— Да-да! — тут же подхватила хитрая малявка, имени которой Хадидже не давала себе труда запомнить. — Самая красивая! Вылитая Кёсем! Точь-в-точь! А покажи нам Кёсем, а? Ну пожалуйста-пожалуйста!!!
— Ну вот еще! Незачем, — фыркнула Хадидже, отворачиваясь. Но слова эти были ей приятны. И она знала, что даст себя уговорить, хотя бы назло Фатиме, которой наверняка будет неприятно вспоминать ту древнюю собственную глупость, когда еще на первом году обучения приняла она за Кёсем не Хадидже даже, а тогда всего лишь Кюджюкбиркус, и расстилалась циновкою пред ногами простой гедиклис.
Ничего. Переживет.
Напоминать о таком полезно.
Хасеки Кёсем, прошлое которой стерто
________________________________________________
Кёсем — гордая, надменная и стремительная — ходила по залитому солнцем дворику, отдавала распоряжения служанкам, устраивала выволочку невидимым евнухам, распекала рассевшихся у стены гедиклис за нерадивость и неподобающее поведение перед лицом достойных калфу. А те действительно вели себя совершенно неподобающе — вместо того чтобы устрашиться и преисполниться раскаяния, давились от хохота в ответ на каждое новое распоряжение или суровый разнос. И чем более гневалась Кёсем, чем суровее она их распекала — тем сильнее они смеялись. Словно она не ругала их вовсе, а щекотала за пятки! Некоторые даже на землю попадали от смеха, не в силах ни стоять, ни сидеть спокойно, другие же и смеяться уже не могли, стонали только.
Кёсем — настоящая Кёсем — стояла у резной решетки крытого балкончика и смотрела на саму себя, ходящую по залитому солнцем двору. Она не боялась, что ее увидят увлеченные разыгранным представлением гедиклис — сквозь узкие прорези в густом переплетении деревянных лоз, цветов и виноградных гроздий, снизу, да тем более с яркого света, разглядеть что-либо в полумраке балкончика не представлялось возможным. Этот наблюдательный пункт использовало не одно поколение валиде для тайного присмотра за младшим гаремом, и ни разу никто из наблюдаемых ничего не заметил. Кёсем в бытность свою гедиклис и сама не замечала ничего — пока не стала хасеки и не была допущена к тайному знанию. Подобных балкончиков в запутанных лабиринтах дворцовых павильонов и флигелей было довольно много, а еще были тайные лестницы, вроде бы никуда не ведущие, и слуховые трубы, и крохотные внутренние галерейки, рассчитанные на одного человека — много чего полезного было в Дар-ас-Саадет, о чем рано пока знать юным гедиклис.
Впрочем, не таким уж и юным…
Кёсем еще раз внимательно осмотрела Хадидже, что так ловко и похоже изображала ее перед своими товарками. Хороша. И похожа. И дело тут даже не в сходстве фигур или правильной парадной накраске — главное сходство скорее в уданчо пойманных и точно воспроизведенных движениях, интонации, жестах. Взрослых жестах, взрослой интонации и движениях тоже взрослых, маленькие девочки двигаются совсем иначе. Фигурка у Хадидже пока еще, увы, все еще не очень-то женственная, ну так и сама Кёсем никогда не отличалась пышностью форм. И это ничуть не помешало ей родить сыновей, и даже стать хасеки это не помешало ничуть. Только самые глупые наложницы полагают, что в этом деле формы — главное. Умные понимают, что внутреннее содержание этих форм порою куда важнее. Содержание и умение правильно пользоваться как им, так и формами.
Хадидже выросла — выросла во всех смыслах, не только физически. Научилась заботиться не только о себе — сегодня, к примеру, помогла накраситься Ясемин, а с Мейлишах все утро повторяла «проходку бара», которую той никак не удавалось освоить. Да и вон за совсем мелкой девочкой из последнего набора приглядывает, как же ее зовут, эту сероглазую малышку? Впрочем, это сейчас неважно, она пока еще слишком маленькая.
А важно то, что Хадидже готова. Ясемин тоже, и в какой-то степени Мейлишах.
И. значит, откладывать знакомство девочек с шахзаде не стоит — и неважно, что мальчишки пока еще не в том возрасте, когда мужчины заводят себе постоянных наложниц. Пусть привыкают. Впрочем… Может быть, и не такие уж они маленькие, это только чужие дети растут быстро, свои всегда кажутся младше, чем они есть на самом деле, а Кёсем считала своими всех шахзаде, считала искренне. И старалась все время делать на это поправку и не забывать, что мальчишки, скорее всего, остаются малышами только в ее любящих материнских глазах.
А даже если это и не так, если им действительно рановато думать о женских прелестях — что ж, пусть хотя бы узнают, что и молодые женщины бывают нужны не только для любовных утех и рождения наследника, что партнершами и помощницами в делах могут оказаться не только матери и бабушки, доверять которым они привыкли с раннего детства. Сверстницы могут выполнять эту почетную роль ничуть не хуже, да еще и общаться с ними куда приятнее. А главное — пусть привыкнут видеть подруг именно в этих девочках.
Ее девочках.
Хадиджа, бывшая Кюджюбиркус, бывшая Шветстри Бхатипатчатьхья
_____________________________________________________________
Осман Хадидже поначалу совсем не понравился. Был он весь каким-то нескладным, коренастым и некрасивым, со слишком широкими плечами, совсем непохожий на уличных танцоров, среди которых росла Шветстри и по которым привыкла сверять красоту мужчин — гибких, поджарых, высушенных калькуттским солнцем до звона. У Османа же было слишком много того, что акробаты называли «дурным мясом». Он не был бесформенным или рыхлым, вовсе нет, ежедневные занятия матраком и стрельбой из лука накачали рельефной силой его мышцы — но это были не те мышцы, к которым привыкла Шветстри. И не те занятия. А Хадидже пока еще не имела возможности к чему-либо привыкнуть или с чем-нибудь сравнивать — не с евнухами же, в самом-то деле!
К тому же был Осман каким-то пегим, и волосы словно с подпалинами, не то чтобы совсем блеклые, но какие-то будто слегка побитые молью, как пакля или выгоревшая на солнце шерсть уличной шавки. Короче, совсем не таким представляла себе будущего султана Хадидже.
Однако правильная перчатка должна уметь хорошо прятать и прятаться — не только людей и вещи, но и мысли и чувства, не только на время, но и навсегда, не только от посторонних, но и от себя самой. От себя самой что-то спрятать иногда куда важнее.
И потому Хадидже глубоко-глубоко запрятала острую неприязнь, охватившую ее при первом знакомстве с шахзаде Османом — в самый дальний угол самого глубокого подвала души запрятала. А дверь в тот подвал не просто заперла крепко-накрепко — замуровала, покрыла узорчатой штукатуркой заподлицо со стеной и расписала вьющимися лозами с цветами столь восхитительными, что достойны садов Аль-Джаннат. Чтобы ни следа не осталось от когда-то существовавшей тут двери. Чтобы никто не имел ни малейшей возможности догадаться, глядя на подобную красоту, какая же непозволительная мерзость за ней сокрыта. Никто-никто. В том числе и сама Хадидже.
Неприязнь к Осману никак не способна помочь Хадидже стать его избранницей. А значит — лишняя она. Ненужная и даже вредная. Вот и пусть себе чахнет в глубоком подвале, замурованная и забытая, покрывается паутиной и плесенью, туда ей самая и дорога. А Хадидже будет сидеть у каменной стены, спиной ощущать исходящее от нее тепло, следить восторженным взглядом за происходящим на тренировочной площадке и восхищаться. На свету, между прочим, сидеть. На самом солнцепеке — чтобы всем желающим было отлично видно ее восхищение ловкостью и силой шахзаде, всех троих вместе и каждого по отдельности. Хотя больше всего, конечно же, восхищала ее мудрость Кёсем, которая привела «своих девочек» на первое знакомство с племянниками султана Мустафы не куда-нибудь, а в тренировочный двор для занятий матраком.
Потому что если и существовало на мужской половине дворца что-то, восхищение чем Хадидже не надо было изображать, так это матрак. Матрак Хадидже восхитил с первого взгляда и до самой глубины души, тут притворяться не требовалось даже перед самой собой.
Матрак ничем не напоминал ни показательную и насквозь фальшивую борьбу цирковых, растянутую и всю насквозь показушную, ее почему-то ужасно любили в южных провинциях и постоянно просили еще хотя бы на разик продлить. И на уличные драки, кровавые и беспощадные, но, как правило, стремительные, словно удар молнии, он тоже не походил. Это был настоящий танец — но танец опасный, боевой, танец на грани жизни и смерти. Полный скрытой силы и откровенной угрозы, танец агрессивный, напористый, сметающий любые преграды, и не важно, что выступает в качестве таких преград — каменная стена или хрупкое человеческое тело. Сердце воздушной плясуньи сладко замирало каждый раз, когда ротанговый меч со свистом вспарывал воздух на расстоянии волоса от тела ловкого танцора, снова избежавшего удара — в который уже раз. Это был настоящий танец смерти, богиня бы наверняка одобрила, а кто такая Хадидже, чтобы противоречить богине и сомневаться в одобренном ею?
— Правда же, он прекрасен? — с восторженным придыханием то ли спросила, то ли просто не смогла удержать в себе переполнявшего ее восхищения Мейлишах, сидящая слева от Хадидже, а Ясемин, сидящая справа, ничего не сказала, только вздохнула судорожно и потом задышала часто-часто.
— О, да! — выдохнула Хадидже в ответ то ли подругам, то ли собственным мыслям. И ничуть не покривила душой при этом.
И даже вовсе не потому, что именно в тот миг по случайности задержала взгляд на Мехмеде — а тот действительно был великолепен, от роскошных волос, черных и блестящих, словно вороново крыло, до узких босых ступней, уверенно попирающих утрамбованную до каменной твердости тренировочную площадку. Его покрытое потом полуобнаженное тело было словно отлито из бронзы, но бронзы живой, умеющей не просто двигаться, а танцевать на тонком лезвии между жизнью и смертью, бросая вызов целому миру.
Впрочем, его партнер по учебному бою был прекрасен ничуть не менее — и тело его ничуть не меньше блестело и перетекало под солнцем жидкой бронзой, извиваясь в немыслимых скрутках и буквально в последний миг ускользая из-под казавшегося неминуемым удара гибкой палки. Партнером этим был Осман — и в азарте боя, пусть даже учебного, был он воистину восхитителен. И даже рыжеватые волосы его ничуть не портили — теперь они казались огненными, вспыхивая живым пламенем каждый раз, когда, уклоняясь, воин-танцор дергал головой особенно резко. Ранее, когда он расслабленно стоял, отдыхая между тренировочными боями, он мог казаться нескладным и некрасивым увальнем, но умелый танцор не мог быть некрасивым никогда! И в груди у Хадидже сладко ныло каждый раз, когда ей казалось, что стремительный взгляд Османа задерживается на ней, Хадидже, на полмига долее, чем на ее соседках. И бабочки танцевали в ее животе, и щекотали изнутри мягкими крыльями, и становилось жарко-жарко, куда жарче, чем должно было быть даже на самом солнцепеке или в горячем зале парильни.
Конечно же, он победил! Да и как могло быть иначе? Никак. Выбил палку из рук Мехмеда, одним ударом кинул его на землю и прыгнул сверху, словно молодой горный барс. А потом хохотал, запрокинув к небу сияющее лицо — и небо смеялось ему в ответ, и сердце Хадидже тоже смеялось, вторя им обоим, ибо не было на всей земле зрелища прекраснее.
Но первым к зрительницам по окончании тренировки подошел не Осман, а Мехмед. Осман не торопился, все еще пребывая в горячке минувшего боя и споря с наставником-матракчи о чем-то, понятном лишь им двоим, что-то доказывая и горячась, размахивал руками и чертил в пыли концом учебного посоха. Рядом вертелся третий шахзаде, бросая на зрительниц короткие взгляды и делая вид, что вовсе ими не интересуется и даже не замечает, но при этом стараясь принять то одну горделивую позу, то другую — и так, чтобы обязательно было видно этим самым зрительницам. И было понятно, что он еще совсем мальчишка.
А вот Мехмед — он был совсем другой, его назвать мальчишкой не поворачивался язык. Впрочем, как и Османа. Только Осман оставался на площадке, весь во власти мужских игр, которые были для него важнее, а Мехмед — вот он, рядом уже. Вот просто так взял и подошел, потный, разгоряченный, полный боевого азарта и ничуть не униженный только что пережитым поражением. И был он прекрасен лицом и статен телом настолько, что перехватывало дыхание при одном только взгляде. И пахло от него остро и приятно. И заговорил он с Мейлишах, но смотрел при этом на Хадидже. И как-то почти сразу же стало понятно, что только из-за нее он и подошел к ним троим, и сердце Хадидже пело от этого понимания.
Осман подошел позже.
ПРИМЕЧАНИЯ
Матрак — вид военного единоборства. где элементы рукопашного боя сочетаются и чередуются с боем на мечах.
Матракчи — наставник по матраку.
Чапати — тонкая бездрожжевая лепешка из ржаной. гречневой или кукурузной муки.
Алу-паратхи — картофельная лепешка, может быть с овощной. сырной или даже мясной начинкой.
Лонга — юбка из двух прямоугольных кусков ткани, скрепляемая только пояском на бедрах. как правило, относилась к детской одежде.
Сальвари — свободные штаны с приспущенным поясом на жесткой кокетке, широкие в бедрах. присборенные на икрах и идущие в обтяжку на голенях до щиколоток.
Камиз — верхняя рубаха типа туники, до середины бедра.
Чоли — детская укороченная рубашечка, напоминающая топик, оставляет открытым живот.
Лангот — набедренная повязка, в Индии носили как мужчины, так и женщины.
Чурибара — широкие сверху и сособоренные у щиколоток штаны.
Чиптамаранг — крупный и сладкий мандарин.
Кюджюкбиркус — маленькая птичка.
Шветстри — белая женщина.
Валиде — мать правящего султана.
Шахзаде — сын султана.
Хасеки — любимая жена или наложница султана, мать наследника.
гедзе — та, на которую султан или шахзаде бросил благосклонный взгляд, выделив из прочих, но пока не пригласил переступить порога своей спальни.
икбал — наложница, которую султан один раз почтил своим вниманием и позволил переступить порог своей спальни.
кадине — мать сына султана.
Кёсем — единственная, самая любимая жена или наложница султана.
гедиклис — младшие ученицы в школе наложниц.
калфу — наставницы в школе наложниц.
Кызляр-агасы — старший евнух.
Дар-ас-Саадет — Сад Наслаждений и Цветов, Сад Тысячи Наслаждений, женская часть дворца.
илыклык — первый, “холодный” зал банного отделения, с фонтаном и скамейками для отдыха.
Харарет — горячий банный зал со специальным нагретым массажным столом из цельного камня.
хола — детская одежда, что-то вроде открытой короткой туники.
Хадиджа, бывшая Кюджюбиркус, бывшая Шветстри Бхатипатчатьхья
_____________________________________________
Того мальчишку, ученика евнуха, на котором Хадидже показывала чуть было не закончившийся катастрофой массаж стоп, звали Гиацинт. казалось бы: и зачем Хадидже, в прошлом бас-гедиклис, а теперь хазинедар самой Кёсем, и теперь уже и не просто гедиклис. а вполне себе хасеки, проскочившей ступеньки гёдзе и икбал со скоростью восточного ветра, запоминать имя какого-то ничтожного младшего евнуха? Вовсе незачем ей запоминать такие пустяки, у нее других забот хватает!
Однако пришлось запомнить — ибо нахальный цветок оказывался повсюду, куда бы ни пошла Хадидже!
Нет, назвать это навязчивостью или даже похуже чем не поворачивался язык — евнух был почтителен и уважителен до чрезмерности, улыбался, кланялся, спешил услужить по малейшему знаку или даже вовсе без оного. Предугадывал желания. Приносил лакомства, свежие цветы и гаремные сплетни. Был полезен и учтив.
Сперва Хадидже не находила в подобном ничего странного, потому что начало проявлений особой услужливости юного евнуха как раз совпало с ее знакомством с шахзаде и последовавшими сразу за этим знакомством сменой статуса и переселением — сначала в узенькую, но все же отдельную комнатушку икбал, а потом и в покои хасеки.
Второе переселение произошло даже раньше, чем стало понятно, что Осман осчастливил свою новую избранницу не только вниманием, но и сыном — Хадидже не сомневалась, что родит мальчика, иначе и быть не могло, богиня присмотрит за этим. Первым, конечно же, должен быть мальчик. Девочка — это позже, когда упрочится положение самой Хадидже и появится возможность переправить новорожденную малышку с достойным доверия человеком прямиком на ступени храма богини.
Осману Хадидже понравилась сразу, и тут тоже не могло быть иначе.
Самой ей, правда, поначалу больше по душе пришелся Мехмед, и какое-то время ей казалось, что и она ему тоже, и все, наверное, могло бы сложиться совсем иначе. Но… Богиня мудра, и глупо жалеть о тех поворотах колеса судьбы, которые не случились по ее воле. Все, что делается по ее воле и воле аллаха — делается несомненно к лучшему.
При знакомстве никто из двоих заинтересованных шахзаде не заявил на Хадидже свои права, не сказал при всех, что это — мое, закрепив тем самым статус гёзде, хотя и слепому было видно, что она их заинтересовала обоих. Хадидже, во всяком случае, видела отлично. И скромно опускала глаза, и стреляла взглядами из-под пушистых ресниц, и улыбалась, как учил папа-Рит — обоим.
А как же могло быть иначе? Они оба — хозяева и повелители, оба из тех, кто может надеть перчатку, наполнив ее своей волей и желаниями. Оба — предопределенные Аллахом посланцы богини. Перчатка не выбирает того, кто может ее надеть.
Оба, да…
Однако Мехмед — не наследник, это всем известно, хоть он и родной сын Кёсем, но наследником назначен Осман, а у перчатки богини не может быть собственных желаний и предпочтений. Вряд ли богине понравилось бы, если бы ее перчатка оказалась избранницей недостойного, правда? Ведь если не Мехмеда Мустафа назвал своим наследником — значит, счел его если и не недостойным, то хотя бы в чем-то, но менее достойным, чем Осман. Значит, на Мехмеда не стоит рассчитывать, как бы ни был он симпатичен и как бы ни обжигали Хадидже его взгляды.
Он не может быть выбором богини.
К тому же Осман проявил себя как настоящий будущий султан, хотя и подошел знакомиться последним, но далее медлить не стал. И надо сказать, Хадидже по достоинству оценила его напор и стремительность.
Радостную весть о том, что Хадидже нынешней ночью приглашена на ложе наследника, на женскую половину дворца принес Гиацинт, и при этом выглядел таким гордым и самодовольным, словно подобное приглашение было целиком его заслугой. Впрочем, чего еще ждать от евнуха? Все они таковы, вечно стремятся присвоить себе чужое, своего не имея.
После такого известия самой спокойной в младшем гареме осталась, пожалуй, только сама Хадидже, вокруг же началась настоящая суета — до вечера так мало времени, а столько всего надо успеть! Баня, одежда, прическа, украшения, краска для лица, ароматические притирания…
Сначала, конечно же, баня, причем по полному кругу, а это надолго. Но нужно счистить не только грязь, — которая могла святотатственно покрыть тело наложницы со времени предыдущего омовения, ведь оно было сразу после завтрака, а сейчас уже вон и полуденный намаз прошел! — но и удалить все лишние волосы, а также старую загрубевшую кожу, а с этим спешить ни в коем случае нельзя! Чуть поторопишься — и останутся безобразные красные пятна или уродливые прыщики, а кожа хорошей наложницы должна быть гладкой, как шелк, это все знают. К тому же — мыло… Сегодня нельзя было схватить первый попавшийся под руку кувшинчик, следовало сперва узнать доподлинно, какие ароматы предпочитает Осман, а какие он терпеть не может, чтобы не испортить все впечатление в первый же миг.
Тут опять помог Гиацинт — подсказал ни в коем случае не использовать то, что содержит тимьян. Поскольку собственными ушами однажды слышал, как шахзаде сказал, поморщившись, что тимьян воняет тухлой рыбой. И эта подсказка была как нельзя более кстати — ибо тимьян, наряду с пачули и вытяжкой из цветов иланг-иланга, как раз таки и входил в большинство особых мыл и масел, предназначенных для предложных омовений. Сами гедиклис их туда усиленно и втирали, потому что все калфу в один голос утверждали — нет более верных средств для привлечения и удержания на должной высоте и крепости мужского желания.
Пришлось отбросить большую часть уже выбранных мыл и притираний и ограничиться самым простым, с лепестками бхьянти — их аромат не вызывал у Османа неприятных чувств, тот же Гиацинт собственными ушами слышал, что букеты именно из этих цветов ежедневно меняют в покоях Османа, и шахзаде ни разу не высказал неудовольствия и не предложил заменить простоватые цветочки чем-либо более изысканным и подобающим. Напротив! Иногда он даже соизволял их нюхать и улыбаться. так что насчет бхьянти Хадидже тоже могла быть спокойна.
Впрочем, насчет полного спокойствия Хадидже, конечно же, лукавила, причем лукавила скорее сама с собой. Как бы ни была она уверена в собственной неотразимости и умениях, как бы ни надеялась на поддержку богини и предопределение Аллаха, но сердце стучало в груди пойманной птичкой. Сегодня самая важная ночь в ее жизни — и надо быть самой красивой, самой умелой, самой невинной…
Хадидже давно догадалась, почему папа-Рит не позволил ей пройти ритуальную дефлорацию, которую проходили все уличные танцовщицы, да и многие простые женщины Калькутты, чтобы не раздражать своих мужей в первую брачную ночь слезами и криками боли. Но маленькой Шветстри не разрешили сесть на вытянутую голову каменной храмовой статуэтки, чей головной убор подозрительно напоминал вздыбленный мужской жезл. В Дар-ас-Саадет свои правила и свои ритуалы, и наложница будет считаться навек опозоренной, если во время первого призыва на ложе ритуальный белый коврик не будет запачкан ее кровью. И можно сколько угодно удивляться тому, что кровь, та самая кровь, которую так сложно отстирать от ткани, особенно белой — является символом чистоты. Но в чужой храм не ходят со своими танцами, и папа-Рит это знал ничуть не хуже Щветстри. Хитрый папа-Рит уже тогда думал продать ее подороже и берег. Как умел.
Конечно же, она волновалась. И еще как!
Однако первая ночь с Османом оказалась вовсе не такой страшной, как Хадидже опасалась. Боли она почти не заметила — так боялась сказать или сделать что-нибудь неправильно, оскорбить взор или слух шахзаде, оттолкнуть собственное счастье. Возможно, именно это ей и помогло — нервничая весь день, к вечеру Хадидже впала в состояние, близкое к танцевальному трансу, когда душа словно бы воспаряет над телом и со стороны наблюдает, а тело действует будто бы само по себе. Тетя Джианнат говорила, что ритуальный транс перчатки выглядит точно так же — тело действует словно бы само по себе, ведомое только лишь волей богини.
Вот и сейчас получилось так, что Хадидже зря боялась — тело само отлично знало, что делать, быстро вошло в привычный почти танцевальный ритм. А потом все накрыло волной жгучего наслаждения, и Хадидже впервые в жизни поняла, какое же это счастье — быть не просто перчаткой, а перчаткой надетой. Натянутой на чужую волю. Наполненной биением чужой жизни, чужим желанием и наслаждением. Наполненной до краев. До самых-самых потаенных глубин. До невозможности удержать рвущиеся из горла хриплые крики восторга. До полного растворения в том, что тебя наполняет…
В том, кто тебя наполняет.
Чтобы и потом, когда закончится время наложных утех, продолжать жить его интересами, его целями, его смыслами. Наверное, высший пик служения богине ощущается именно так, и Хадидже была бы счастлива, если бы богиня ее призвала, но пока призыва нет и нет цели, ради которой перчатку могла бы до самых глубин наполнить воля богини, волей Аллаха ее наполняет шахзаде Осман. Богиня должна быть довольна.
Так что да, Хадидже было о чем думать и на что обращать внимание, кроме услужливого Гиацинта. Тем более что Осману она, пожалуй, понравилась даже слишком сильно, и пришлось приложить немалые усилия, чтобы перенаправить хотя бы малую толику его внимания на Мейлишах и Ясемин. А ввести и их тоже в его гарем было необходимо, это Хадидже понимала и без подсказок богини. Не каждой Хадидже достается в мужья пророк Мухаммад, мир ему, лучший из людей, верный своей единственной жене до самой ее смерти. А верные соратницы нужны каждой. И лучше, если выбранные твоим мужем жены будут как раз из таких верных соратниц, а не глупых тварей вроде Фатимы, готовых нагадить тебе даже не ради собственной выгоды, а просто по внутренней подлости мелкой душонки. Может быть даже и себе тоже во вред, но лишь бы нагадить!
И у Хадидже получилось! Волей Аллаха и при помощи богини, конечно, но получилось.
Ясемин, правда, не удалось подняться выше икбал, ее робость и слезливость пришлись Осману не по душе, а вот Мейлишах справилась отлично, и теперь Осман посылал за нею чуть ли не чаще, чем за Хадидже, и об этом уже даже начинали перешептываться. Наверное, Хадидже стоило бы проявить большую осторожность или начать волноваться… И она бы, наверное, начала. Если бы это была не Мейлишах.
Это именно Мейлишах обратила внимание Хадидже на странное поведение Гиацинта. Хадидже присмотрелась и поняла — да, действительно, никому из прочих наложниц так не прислуживают. Даже хасеки. Не то что вчерашним икбал — персональных евнухов не имеют даже кадине, уважаемые матери султанских сыновей!
Да что там — у самой валиде, Халиме-султан, и то нет таких личных евнухов, ей прислуживают три старые наложницы Мустафы, каждая из которых стремится стать хазинедар, единственной доверенной прислужницей, раз уж не удалось родить султану сына и закрепить за собой статус кадине, статус хазинедар ничуть не хуже, а в некоторых отношениях так даже и лучше — во всяком случае, когда речь идет о Мустафе.
Стало понятно, что евнух не просто так вертится рядом — в Доме Счастья никто и ничего не делает просто так, все преследуют свои цели. Вот и у Гиацинта тоже наверняка имелась своя тайная цель. И он не стал плести завесу из хитрых слов, пряча ее от Хадидже, когда та открыто подступила к нему с прямым вопросом.
Гиацинту нужен был еще один урок массажа. А лучше — несколько.
Это было понятно, папа-Рит тоже так долго терпел тетю Джианнат только за ее золотые руки, и не выгонял, хотя она и была уже старая. Только вот Гиацинт оказался намного умнее папы-Рита, хотя и моложе был. Он хотел быть не глиной в умелых руках, не обучающим пособием — он хотел быть учеником. И научиться сам. И не только массажу “ночных удовольствий”, про которые Хадидже подумала сразу. как только прояснилась цель хитрого евнуха, но и тому, что назывался “ноги как перышко”. И даже именно массажи вечерних расслаблений и избавлений от боли интересовали его в куда большей степени, чем ночные, которые с удовольствиями.
Умный евнух был этот Гиацинт.
Сказал, что восхищен умением Хадидже, сказал, что пробовал повторить то, что запомнил с того урока — но у него почти ничего не вышло. А он очень хочет, чтобы вышло. И ради этой цели он готов и дальше угождать новоиспеченной хасеки.
Конечно, Хадидже возмутилась. И, конечно же, отказалась наотрез.
Хотя и жалко было терять ценный источник сплетен и услужливого помощника, но она не собиралась рисковать новобретенным положением. Ей вполне хватило прилюдной выволочки за неподобающее поведение, от Халиме-султан полученной, спасибо, повторения урока не надо, Хадидже всегда все хорошо усваивала с первого раза. Еще когда Шветстри была, уже и тогда ей не требовалось повторных назиданий.
И что с того, что никого из них троих тогда так и не наказали, а Кёсем, когда ей нажаловались, только посмеялась. Об этом, кстати, тоже Гиацинт рассказал — и о том, что, отсмеявшись, Кесем тогда сказала, что ее девочки взрослеют и скоро будет пора знакомить их с шахзаде. Так что можно сказать, что тогда все сложилось как нельзя лучше для Хадидже.
Но так тем более не стоило рисковать!
К тому же все знают, что евнухам верить нельзя, они хитры и неблагодарны. Стоит Гиацинту получить желаемое — и он мигом забудет, кто такая Хадидже и как ее зовут, и это в лучшем случае. Так что помощник и источник сплетен будет потерян и в случае согласия Хадидже — только еще и вместе с халатом хасеки. Нет уж. Скоро Гиацинту надоест выклянчивать вожделенный урок, и он отстанет. Обязательно отстанет.
Должен же он понимать слово «нет» — особенно когда это «нет» сказала сама Хадидже!
___________________________________________
ПРИМЕЧАНИЯ
Дом Счастья — часть закрытых павильонов в Саду Тысячи Наслаждений, отведенных для проживания жен и наложниц из старшего гарема.
Чапати — тонкая бездрожжевая лепешка из ржаной. гречневой или кукурузной муки.
Алу-паратхи — картофельная лепешка, может быть с овощной. сырной или даже мясной начинкой.
Лонга — юбка из двух прямоугольных кусков ткани, скрепляемая только пояском на бедрах. как правило, относилась к детской одежде.
Сальвари — свободные штаны с приспущенным поясом на жесткой кокетке, широкие в бедрах. присборенные на икрах и идущие в обтяжку на голенях до щиколоток.
Камиз — верхняя рубаха типа туники, до середины бедра.
Чоли — детская укороченная рубашечка, напоминающая топик, оставляет открытым живот.
Лангот — набедренная повязка, в Индии носили как мужчины, так и женщины.
Чурибара — широкие сверху и сособоренные у щиколоток штаны.
Чиптамаранг — крупный и сладкий мандарин.
Кюджюкбиркус — маленькая птичка.
Шветстри — белая женщина.
Валиде — мать правящего султана.
Шахзаде — сын султана.
Хасеки — любимая жена или наложница султана, мать наследника.
гедзе — та, на которую султан или шахзаде бросил благосклонный взгляд, выделив из прочих, но пока не пригласил переступить порога своей спальни.
икбал — наложница, которую султан один раз почтил своим вниманием и позволил переступить порог своей спальни.
кадине — мать сына султана.
Кёсем — единственная, самая любимая жена или наложница султана.
гедиклис — младшие ученицы в школе наложниц.
калфу — наставницы в школе наложниц.
Кызляр-агасы — старший евнух.
Дар-ас-Саадет — Сад Наслаждений и Цветов, Сад Тысячи Наслаждений, женская часть дворца.
илыклык — первый, “холодный” зал банного отделения, с фонтаном и скамейками для отдыха.
Харарет — горячий банный зал со специальным нагретым массажным столом из цельного камня.
хола — детская одежда, что-то вроде открытой короткой туники.
Хадидже, бывшая Кюджюбиркус, бывшая Шветстри Бхатипатчатьхья
— Все спокойно, госпожа!
Хитрую малявку звали Дениз. Пришлось все-таки запомнить. И сначала, имя это услышав, Хадидже подумала, что морем догадливую вертлявую и до чрезвычайности шуструю мелочь назвали в насмешку — а потом заметила ее глаза, спокойные, серо-зеленые, безмятежные… во всяком случае — на поверхности. И поняла, что такой спокойной может быть только очень глубокая вода, дна которой никогда не увидит никто посторонний. Гаремные насмешницы, если таким именем ее наградили именно они и исключительно шутки ради, просчитались — девчонка действительно была похожа на море. И столь же опасна.
А опасных лучше держать поближе.
— Все спят, коридор пуст.
Ее шепот был хорошо слышен в тишине ночи, но вряд ли об этом стоило беспокоиться — учебное крыло западной части дворца словно вымирает с вечера и до рассветного намаза, а уж в эту душную служебную каморку под самой плоской крышей и днем-то редко кто заглядывал. И если внимания особо бдительных старших евнухов не привлекла возня, тихие разговоры и перемежающиеся хихиканьем шлепки и вздохи в пустом крыле — тихий шепот Дениз их не потревожит тем более. О младших же евнухах, что любили устраиваться на ночлег в прохладных пустых коридорах, можно вообще не беспокоиться — о них должен был побеспокоиться Гиацинт.
И, судя по тому, что ни в одном из темных проходов, по которым маленькая компания пробирались по стеночке, чуть ли не на ощупь (светильников по понятным причинам зажигать не стали), они ни разу не споткнулись о спящего в неположенном месте мальчишку — Гиацинт действительно об этом побеспокоился. Вряд ли ему удалось разогнать их далеко, мальчишки любопытны, но хорошо уже и то, что хотя бы под ногами никто не путался. Интересно, сколько глаз сейчас наблюдает за Дениз и Хадидже из неосвещенных углов в этом кажущемся совершенно пустым крыле?
— Можно идти, госпожа!
Хадидже поднялась с верхней ступеньки, на которой сидела, ожидая, пока доберутся до спальных помещений остальные члены ее маленькой партии, и пошла следом за Дениз. Она не спешила и не боялась кого-нибудь встретить — особенно теперь, когда все следы преступно неподобающего поведения уничтожены, а соучастники благополучно добрались до своих тюфяков. Мальчишки мешать не будут — они заинтересованы сохранить все в тайне ничуть не меньше Гиацинта, им тоже хочется овладеть тайной массажа, дающего власть над чужими удовольствиями (а если так подумать, то что есть избавление от боли, как не один из самых приятных видов наслаждения?). Вероятность же встретить кого-нибудь постороннего именно в этом крыле и ночью вряд ли вообще стоило принимать в расчет.
Но даже если и попадется навстречу кто из высокостатусных полуночников, имеющих право задавать вопросы, даже если и начнет расспрашивать — ничего он не выяснит и не докажет. Какой массаж, о чем вы? Какие уроки? Да кто вам сказал? Им, наверное, приснилось что неподобающее после слишком обильного ужина, вот и все. Просто ночь очень душная, не спалось, решила прогуляться. А что не одна — ну так не может же икбал сама таскать за собою подушечку для сиденья, вот и пришлось разбудить гедиклис, вдруг захочется посидеть у фонтана. А каменная скамья остывает быстро, даже самой душной ночью, на ней не стоит сидеть той, что вынашивает наследника шахзаде Османа…
Да-да, вот именно так она бы и ответила, ненавязчиво поставив вопрошающего на место. И даже расстроилась чуточку, когда оказалось некому отвечать. Не на ком сорвать самой себе непонятное раздражение.
Хотя с другой стороны — чего же тут непонятного? Все тут понятно. Вот сегодня, к примеру, почему Хадидже занимается вовсе неподобающим ей делом вместо того, чтобы делить ложе с Османом? Да потому, что ложе с Османом делит Мейлишах.
С одной стороны все вроде бы и правильно — Хадидже уже понесла, уже обеспечила себе будущий статус кадине, а Мейлишах пока еще просто полуикбал-полухасеки, ни то, ни се, то ли вполне себе халяльная рыба, то ли совсем нехаляльная ветчина. Ей важнее, и умом Хадидже это понимает, сама же старалась, так чего же теперь жаловаться, чего возмущаться тем, что старалась слишком усердно и твои старания достигли ушей богини и увенчались успехом? Умом Хадидже это все понимает. да...
Только это ведь именно что умом. А тело хочет быть наполненным, хочет мучительно, до дрожи в коленках, до ноющей поясницы и болезненного напряжения каждой жилки, до нестерпимо сладостных снов, после которых просыпаешься вся в слезах, потому что сон прервался слишком рано. И остается только зажимать кулаки между бедрами и давить в подушку стоны, чтобы не услышал кто — потому что хорошей жене правоверного не пристало испытывать подобного, так ведут себя лишь суккубини, вечно проклятые перед лицом Аллаха, а уж хорошей перчатке так и тем более не подобает иметь своих желаний, отличных от желаний богини.
Только вот кто придумал, что они — отличны? Разве высшая честь и доблесть перчатки не в том, чтобы быть наполненной предопределенным Аллахом посланцем богини? Да хорошая перчатка должна всеми силами жаждать этого наполнения — а она жаждет, о, как же она жаждет! До судорожно поджатых пальцев на ногах и желания собственными руками расцарапать красивое личико той, кого Осман вот сейчас, в эту минуту, до самых краев наполняет блаженством, снова и снова, и снова, и снова — о да, наследник силен и неутомим не только на тренировочной площадке, и кому же и знать это, как не Хадидже!
Ну а теперь и Мейлишах...
Днем за делами и суетой можно было отвлечься, а ночами неподобающие мысли и желания одолевали сильнее. Хадидже потому и назначила тайный урок именно на сегодня, что поняла — все равно не уснет, так и проворочается до самого утреннего намаза, так чего мучить себя? Как только узнала, что сегодня к Осману вызвали Мейлишах — так сразу и послала за Гиацинтом. Лучше уж совместить опасное с полезным, избежав неподобающих мыслей — а мысли об убийстве Мейлишах определенно неподобающие, тут уж никак иначе воспринять невозможно.
К тому же Гиацинт ей понравился своим упорством, своим непременным желанием достичь поставленной цели, своей настойчивостью — теми качествами, которых, как принято считать, евнухи лишаются вместе с мужским достоинством, превращаясь в существ куда более расчетливых, уступчивых податливых и подлых, чем любая женщина.
Она тогда ясно дала понять, что никакого урока не будет — а он сказал, что подождет и будет надеяться, что госпожа передумает. Хадидже была уверена — и в том, что не передумает, и в том, что надолго терпения у евнуха не хватит.
Но прошел месяц. А потом и еще…
Гиацинт по-прежнему приносил к ее порогу лакомства и свежие сплетни — и если в первом более вовсе не было необходимости, то второе было как нельзя кстати. Хотя и опасно расслабляло.
Хадидже поняла, что начинает к привыкать к новостям, которые не надо подслушивать и высматривать, начинает лениться — а это неправильно. Тем более что в игру включились другие евнухи — пока, слава Аллаху, только младшие, но лиха беда начало! И теперь любое самое мимолетное распоряжение Хадидже исполнялось с быстротою и безукоризненной точностью, о которых другие наложницы и даже сама валиде могли только мечтать.
Да что там распоряжение! Любое пожелание, любое случайно оброненное сетование — все исполнялось в мгновение ока и первым делом, зачастую в ущерб другим распоряжениям, отданным ранее и куда более высокостатусными обитательницами Дома Счастья, а может быть, и всего Дар-ас-Саадет. Словно слово Хадидже было важнее слова валиде или даже самой Кёсем.
Было понятно, что долго так продолжаться не может. Пока еще кроме самой Хадидже никто не замечал странного поведения младших евнухов — но ведь рано или поздно обязательно заметят! Не все же в Дар-ас-Саадет слепые. Заметят — и доложат кызлар-агасы, это уж обязательно. И вряд ли главному евнуху Мухаммеду понравится, что теперь его подчиненные подчиняются не только ему — и не столько ему…
Мейлишах вот уже, похоже, заметила — не случайно же она вдруг завела разговор о старинной сказке про хитрого евнуха и двух наложниц. Хадидже этой истории раньше не слышала, и Мейлишах рассказала — с улыбкой, словно простую сказку, но глаза ее при этом не улыбались. Тревожными были глаза ее.
…Случилось это очень давно, так давно, что теперь никто уже не помнит имен ни султана, ни его наложниц, ни хитрого евнуха. Помнят только, что евнух был стар и опытен, а султан очень молод, и наложниц у него было две. Одна умная и добрая, а вторая не так чтобы очень и то и другое. Добрая умница сразу же подружилась со старым и опытным евнухом, а глупая злючка всячески над ним издевалась, шпыняла, попрекала преклонным возрастом и во всеуслышание заявляла, что как только она станет хасеки или кадине, такую старую рухлядь, позорящую султана, выкинут за ворота. И ничего не мог ей возразить старый евнух, ибо действительно был стар и временами немощен. Только вздыхал печально. И утешала его добрая наложница, и говорила, что умолит султана не выгонять старика. И ей тоже ничего не отвечал старый евнух, улыбался только. А потом шел к султану. И говорил с ним. О старых добрых временах, о войнах, пирах и охотах, о лошадях и золоте. Ну и о молодых наложницах, конечно же, тоже они говорили. И узнавал султан, что одна из них благоговеет перед своим господином и повелителем, и каждый день благодарит Аллаха за ниспосланное ей счастье быть его избранницей, — а вторая же в медный динар его не ставит и насмехается над его мужской силой, говоря, что даже у мыши ее поболее будет. И темнел лицом молодой султан, и ночь за ночью звал на ложе лишь ту, о которой хорошо говорил ему старый и опытный евнух, возвысив ее пред глазами султана. И чем дальше — тем больше отворачивал сердце свое султан от злобной гордячки, тем более что она, измученная бесплодными ожиданиями, стала чахнуть и растеряла былую красоту. И когда однажды она сама явилась незваной к порогу султанской опочивальни и сказала, что соперница и хитрый евнух ее просто-напросто оболгали, унизив перед глазами султана — тот не стал ее слушать и прогнал с глаз долой.
Так рассказывала Мейлишах, и глаза ее были тревожными, хотя губы и улыбались.
Хадидже не могла не примерить старую сказку на себя — и нашла, что такая история ей нравится. Правда, в сказке евнух был стар… ну так возраст — дело наживное, а опыта Гиацинту уже и сейчас не занимать!
Но когда она, рассмеявшись, полушутя предложила Мейлишах объединить их маленькую партию «девочек Кёсем» с партией евнухов — ведь тогда во всем гареме никто не сможет их одолеть! — та шутки не приняла, только лишь еще больше встревожилась. И возразила, что старая сказка закончилась очень печально — султан, немного подумав, казнил всех троих, просто на всякий случай.
А еще Мейлишах попросила Хадидже быть осторожнее. Потому что евнухи хитры и злопамятны, и всегда себе на уме. Вот же глупая! Можно подумать, Хадидже и сама не знает этого. Можно подумать, вчера на свет родилась! Можно подумать, да…
Странно. Привычное мысленное возмущение — о, конечно же, только мысленное! — ничуть не помогало избавиться от необычного чувства: Хадидже нравилась тревога Мейлишах. И ее слова тоже нравились — не только сказка, но и все остальные слова тоже. И Хадидже немного смущало то, что она была не уверена — правильно ли это для хорошей перчатки? Но ведь и в том, что неправильно — она тоже уверена не была.
Однако сказка сказкой, а с Гиацинтом и его приятелями действительно следовало что-то делать. И, подумав, Хадидже рассудила, что дать ему вожделенный урок будет наименьшим из возможных зол — получив желаемое, он наверняка постарается тут же выкинуть Хадидже из головы, чтобы не чувствовать себя ей обязанным.
Сказано — сделано. Тайный урок в гареме, где невозможно сохранить ни одного секрета и все тайное сразу же становится явным? Да нет ничего проще!
Как оказалось — действительно нет. Если это нужно умному евнуху — и не менее умной хасеки.
Идя вслед за Дениз по темному коридору учебного крыла, Хадидже в который раз удивлялась, насколько же оказалось на самом деле просто все устроить. Воистину нет ничего невозможного для объединившейся с партией младших евнухов партии «девочек Кёсем»! Может, не такой уж глупостью было то шутливое предложение, сделанное ею Мейлишах?
А еще она думала о том, что ей нравится, когда эти глупышки за нее тревожатся. Необычное ощущение, и вряд ли оно может быть неприятно богине — слишком уж напоминает ощущение наполненности. Ну разве что не такое мимолетное.
Когда проходили мимо танцевальной комнаты, Хадидже послышались тихий шепот и характерный ритмичный полускрип-полушорох, с каким кожа трется о кожу, когда массажист разминает пальцы перед началом работы. Но она не стала останавливаться и прислушиваться или вглядываться в темную глубину учебного зала. Даже головы не повернула и не замедлила шага, только чуть усмехнулась уголком губ — в темноте все равно никто не заметит. Что ж, Гиацинт не теряет времени даром.
Шустрый евнух. Далеко пойдет.
Хадидже, бывшая Кюджюбиркус, бывшая Шветстри Бхатипатчатьхья
Хадидже любила одиночество, сколько себя помнила. Даже маленькая глупая Шветстри, втайне считавшая себя вовсе не Шветстри, Белой Женщиной, а Шветсап, Белой Змейкой, — и та уже понимала, насколько же это прекрасно, когда рядом нет никого. И никто не толкнет, не щипнет, оставляя синяк, за который тебя же потом будут ругать, ибо кто же захочет платить за выступление танцовщицы, покрытой безобразными синяками? Если ты одна, тебе нечего бояться. И некого. Никто не ударит, не обидит, не отберет честно заработанный кусок чапати. И, пожалуй, права была мелкая воздушная плясунья, считавшая себя именно змейкой — змеи мудры. Они никогда не собираются в стаи.
Странно, что большинство людей этого почему-то не понимает. Глупые люди. Так и лезут...
— Госпожа чего-нибудь хочет еще?
Ну вот, назови шайтана по имени — он и появится.
— Да, Дениз. Госпожа очень хочет знать, когда же ей, наконец, позволят отдохнуть от глупой болтовни и насладиться одиночеством. Госпожа очень хочет это знать!
— Может быть, госпожу порадует холодный шербет?
— Госпожу куда больше порадует твой уход!
— Может быть…
— Вон пошла. Сейчас же.
— Как будет угодно госпоже.
Дениз склонилась в преувеличенно глубоком поклоне и, не разгибаясь, попятилась, раздвигая занавеси, вильнула округлым задиком — когда только успела так похорошеть и округлиться, вот ведь мерзавка! — и выскользнула из покоев. Тяжелый шелковый полог качнулся с тихим шелестом, и Хадидже в этом шорохе явственно послышалась скрытая насмешка.
Хадидже не удержалась и фыркнула, глядя на сомкнувшиеся занавеси — как есть мерзавка! И главное — придраться не к чему, почтительна, услужлива, безропотна, послушна и не назойлива. Ну, почти, всегда может прикрыться излишним усердием. Подчиняется малейшему знаку, все время норовит быть неподалеку, чтобы первой заметить и первой же броситься угождать сразу же, как только что потребуется или даже просто покажется, что может потребоваться. Но не мозолит глаза, не старается постоянно привлечь внимание к собственной персоне, не раздражает. Идеальная прислужница, лучшая хазинедар, о которой только и может мечтать любая хасеки или даже валиде.
Точь-в-точь, как сама Кюджюкбиркус когда-то.
Только Хадидже подобные уловки провести неспособны — уж кто-кто, а она-то ту пташку, раннюю да хитрую, знает как облупленную! И уж ей-то доподлинно известно, что именно думала себе Кюджюкбиркус, вот так же склоняясь в безукоризненно учтивом и разве что самую чуточку преувеличенно подобострастном поклоне!
Много чего она себе думала, нахалка мелкая. Слишком много! И всё, как на подбор — не особо лестное для тех, перед кем склонялась она тогда и кому спешила угождать по первому знаку. Точно так же, как теперь склоняется и спешит угождать Хадидже другая гедиклис, ничуть не менее мелкая и нахальная.
Выдрать бы мерзавку. Да лень.
Жара…
В такую жару одиночество становится не просто особым блаженством, но и жизненной необходимостью — ведь от людей тоже идет жар, жар и запах, а последнее время Хадидже стала очень чувствительна к запахам. Чем больше людей — тем жарче и тем сильнее скверные запахи пота и пищи. Ладно Дениз, от нее хотя бы пахнет медом и розовым мылом, она ни разу не пропустила ни одного из шести ежедневных омовений, предписанных правоверному, — но далеко не все наложницы столь усердны и чистоплотны. Когда холодно, присутствие большого количества людей раздражает куда меньше, запах не столь отвратителен, а жар чужих тел даже приятен, вместе теплее. В северных горах змеи тоже сбиваются в клубки на зиму, грея друг друга. Змеи мудры. Но сейчас-то — зачем?
Люди куда глупее змей.
Хадидже лежала на мягких шелковых подушках в своих покоях — роскошных покоях хасеки наследника, где стены сплошь затянуты изящной вязью рисованных трав и лоз, а окна — не менее изящной вязью лозы живой, чьи благоуханные цветы словно еще вчера росли в райском саду, — рядом со столиком, ломящимся от пятнадцати блюд, положенных фаворитке султана, и еще ста пятнадцати, ей не то чтобы очень положенных, однако же кто посмеет отказать, если это надо для самой Хадидже? Лежала и думала, что должна быть несчастна. Ну или хотя бы испытывать беспокойство, благо повод есть, и очень серьезный — похоже, все старания тети Джианнат были напрасными и маленькой Шветстри так и не удалось стать идеальной перчаткой богини.
И дело тут даже не в том, что никакой маленькой Шветстри больше нет и в помине, как нет и нахальной пустоголовой Кюджюкбиркус, это еще полбеды. Их жизни кончились, чтобы жила Хадидже, и Хадидже как никто другой понимала свою ответственность перед ними, ушедшими в прошлое, и брала на себя их обязательства, а как же иначе, ведь имя обязывает. Да и нет никакой разницы между «вчера» и «завтра» — это только в Порте их разделяют, а на хинди оба эти дня называются одинаково, «близкое не-сегодня», в отличии от «не-сегодня дальнего», то есть послезавтра и позавчера, с точки зрения жителя Калькутты между ними тоже нет никакой разницы. Ведь по сути ничего не изменится от того, что один день сменит другой, чуть повернув колесо сансары, имя будет обязывать завтра точно так же, как обязывало вчера.
Во всяком случае, так было поначалу. А сейчас…
Не то чтобы имя перестало обязывать, конечно же нет, просто слишком много всего произошло и изменилось, как вокруг, так и в самой Хадидже. И почему-то как-то так получается, что в последнее время она постоянно наполняется то одним, то другим, то третьим, и все не тем, чем надо бы — то гневом, то удовольствием, то сомнением, то надеждой, то раздражением, то ленью. То есть чем угодно, только не волей богини.
И уже даже не каждый раз спохватывается, и не всегда дает себе труд задуматься — а идет ли то или иное ее наполнение на пользу богине? Достойно ли оно хорошей перчатки? Сообразно ли?
Да что там! Даже и понимая, что таки нет, не идет, недостойно и несообразно — Хадидже все равно не могла заставить себя не то что отказаться от неподобающего поведения, но хотя бы устыдиться и преисполниться раскаяния. Не получалось.
Возможно, сказывалась беременность.
Старые женщины говорят, что поначалу все матери — полоумные. Что де беременность отнимает у них половинку разума, награждая им ребенка, ребенок ведь маленький, ему как раз хватает и половинки. А матерям оставшейся половинки ума часто оказывается недостаточно. Потом-то они привыкают, и ум постепенно отрастает обратно, как отрезанные волосы — но это случается не скоро, волосы ведь тоже не за один день отрастают до прежней длины.
Вот и с умом точно так же, и поначалу очень трудно приходится молодым матерям. Вот и глупеют они прямо на глазах, вот и начинают и сами вести себя, словно младенцы. Так говорят старые женщины, которым вроде как положено знать всё про такие дела, они ведь и сами многократно становились матерями и тоже теряли разум — ну, во всяком случае, наполовину и, во всяком случае, так говорят они сами.
Хадидже находила эти речи полным вздором — она не чувствовала себя поглупевшей не то что наполовину, а даже и на самую малость, она нисколько не утратила ни наблюдательности, ни способности сопоставлять слухи и факты. И понимать, к чему в будущем приведет тот или иной поступок, как чужой, так и ее собственный, она тоже не перестала. Просто произошла перестановка важности, и то, что еще в дальнем не-сегодня казалось самым главным, перестало быть таковым. Не обесценилось, нет, просто отошло в прошлое, там и осталось, в дальнем не-сегодня.
Не навсегда — Шветстри родилась и выросла там, где это понимали очень хорошо, потому и не делали различий между вчера и завтра. Прошедшее не-сегодня вполне может вернуться и наступить снова, со всеми своими важностями, и тогда ой как несладко придется тому, кто забыл про такую возможность. Все это Хадидже понимала отлично своим ничуть не ополовиненным разумом.
Но вот именно что — только разумом. А прочувствовать сердцем опасность подобного небрежения и испугаться последствий — не получалось никак. Хотя и сознавала — опять же, разумом! — что последствия неминуемы. И надо бы задуматься об этом, и надо бы как-то побеспокоиться — но как найти для этого время и силы, когда вокруг столько куда более приятных поводов задуматься и побеспокоиться?!
Например, Осман…
Нет, на любой сторонний взгляд тут у Хадидже все вроде бы складывалось просто великолепно: она фаворитка наследника, беременна его сыном. Вроде бы младшая хасеки, ведь Осман еще не султан, а только наследник — но в том-то и прелесть, что старших хасеки почитай что и нет! Мустафа равнодушен к женским прелестям — что уже само по себе говорит о том, насколько же он безумен! — и, несмотря на все старания Халиме-султан, так и не выбрал себе фаворитку. А ни одна из икбал, которых время от времени удавалось пропихнуть на его ложе все той же неугомонной валиде, так и не стала кадинэ, так что собственных сыновей у Мустафы нет, потому в наследниках и ходит Осман. И это Аллах правильно рассудил — нечего продлевать род безумцев, не ценящих женские прелести.
Вот Осман — он совсем другой. Он женщин очень даже ценит. И Хадидже — особенно. Ценит и выделяет перед прочими, и потому с нею раскланиваются евнухи, а наложницы суетятся вокруг, наперебой стремясь угодить и навязаться в подруги — они ведь заметили, что Хадидже не ревнива и не жадна, и старательно делится местом на ложе наследника со своими подругами, заметили и оценили. И выводы сделали. Вот и суетятся. А того не поняли, глупые, что Мейлишах и Ясемин для Хадидже не простые подруги-приятельницы, каких полгарема, а бусины ожерелья будущего султана, заботливыми усилиями Хадидже отшлифованные и самой Кесем выбранные! Избранные, не чета ленивым дурехам. Так что ничего у дурех не выйдет.
Но Хадидже не станет им этого говорить — она же не враг самой себе, правда ведь? Пусть стараются. Пусть суетятся, пытаются опорочить друг дружку перед глазами Хадидже, пусть наперебой выдают все неблаговидные секретики друг про друга — а Хадидже помолчит. Послушает. Сделает собственные выводы. Все равно не видать им благосклонности Османа, как собственного затылка, за этим уж Хадидже приглядит. А если где и недосмотрит чего — так на то и ожерелье, чтобы сметливые бусины, нанизанные на крепкую нить единых стремлений, прикрывали друг друга к общей выгоде.
Ни Ясемин, ни Мейлишах, правда, пока так и не упрочили своего положения должной беременностью, ну да это дело наживное и вряд ли кому из них придется ждать так уж долго. Осман — не Мустафа, он силен и молод, и очень скоро его живительное семя округлит чрева и подруг Хадидже, и тогда ожерелье будущего султана обретет свой законченный вид. Но первенца родит ему именно Хадидже — а мужчины высоко ценят старших сыновей и особо благосклонны к их матерям. Так что тут все очень хорошо получилось.
Правда, Осман последнее время ведет себя немного странно, настроение у него меняется, как погода на морском берегу, словно это он в тягости, а не Хадидже. Может быть, и не зря шептались рабыни о родовом проклятье. Говорят, калечит мальчишек во время тренировок, совсем как прежний Осман. Тот, что был задолго до Мустафы… Может быть, имя обязывает и к такому вот тоже? Может быть, дело не в родовом проклятии, а в имени? Впрочем, Мустафа не Осман, а тоже безумен, да и по юности, как говорят, был подвержен приступам бешенства, когда запросто мог убить даже того, кого считал другом. А имя у него совсем другое. Не понять! Сложны повороты колеса сансары, причудлив и извилист его след.
Вот Мехмед, например, совсем другой, даром что они с Османом братья и выросли вместе, даром что оба сыновья Ахмета. Мехмед не одобряет стрельбу по живым мишеням, сколько раз Османа останавливал, тот на это даже жаловался, хотя и со смехом: надо же, мол, какой слюнтяй! А еще он держит себя на равных с янычарами, и не только с сотниками. но и с рядовыми, и даже с учениками-первогодками. что помощниками бостанджи, что в периферийных садах дворца работают, пока из еще до закрытых садов Дар-ас-Саадет не допускают по недостаточной умелости как в воинском. так и в садовом искусстве. Со своим охранником он, например, так сдружился. что не прогнал от себя даже когда тот стал калекой, потеряв в сражении руку. Научил стрелять из странной ручной пушки, производящей много шума и вонючего дыма, говорил, что за этими странными пушками будущее. Странные мысли, странные слова, ведь все преимущество этих ручных пушек перед луком лишь в том, что стрелять из них может и однорукий! Но кто и зачем станет набирать в армию одноруких воинов?
И он никогда не убивал рабов...
Впрочем, Осман тоже пока еще никого из тех мальчишек не убил. Только калечил. Интересно, пойдет ли он дальше? Вернее, как скоро он туда пойдет?..
Сама Хадидже не видела, вот еще, был ей интерес соваться в мужские игры, но саблю под чоли не спрячешь, в гареме всем всё про всех известно… ну, может, не всем, и далеко не всё, но Гиацинт по-прежнему каждое утро почитает своим долгом докладывать ей обо всех наиболее важных гаремных новостях за предыдущий день, волей судеб миновавших ее собственные глаза и уши. Да и Осман не делал секрета из своих развлечений, в перерывах между любовными утехами был не прочь поболтать и с удовольствием рассказывал, как забавно подпрыгивают и верещат рабы с перебитыми учебной стрелой ногами. И смеялся. Наверное, ему действительно было смешно.
Он заставлял их бегать по полю с мишенями, любил стрелять по движущимся, чтобы как в настоящем бою. И радовался, что мальчишки безо всяких понуканий стараются бегать быстро, как можно быстрее, насколько хватало сил. Стрелы, конечно, были учебными, с тупыми наконечниками из рога, они не впивались в тело, а просто били, словно камни. Но только камни, не рукой брошенные, а из пращи. Синяк оставляли изрядный, а могли и кость сломать, случалось и такое. Тогда мальчишка с мишенью на спине падал и уже не вставал, а Осману делалось особенно весело. Он хохотал и вскидывал над головой кинжал с янтарной рукоятью, и янтарь каждый раз вспыхивал, словно внутри зажигалось маленькое солнце.
Хадидже при этом не присутствовала, а Осман рассказывал о другом, да и не мог он о таком рассказать, никто ведь не видит себя со стороны. Ну так на то и Гиацинт, который видит все и говорить умеет куда красочнее любого шахзаде — после его рассказов Хадидже словно собственными глазами видела хохочущего Османа с маленьким солнцем во вскинутой над головой руке.
Тот самый кинжал. Старинный, проклятый.
Тот самый, о котором шепчутся евнухи, уверяя, что в сиянии янтарной его рукояти плещется пламя ада, в которое нельзя долго смотреть, да и просто находиться рядом или в руках держать — и то опасно для рассудка. Осман смотрел, и поплатился. И не просто смотрел, ему очень понравился этот кинжал, он его под подушкой держит даже во время ночных утех, Хадидже видела.
Наверное, это действительно кинжал виноват.
А иначе чем объяснить, что вчерашние славные мальчики, добрые братья и друзья, превращаются в злобных безумных чудовищ, только взойдя на трон и вступив во владение наследием рода — в том числе и этим кинжалом, помнящим, как говорят, еще Османа-первого?
Именно он превращает славных шахзаде в лишенных разума султанов, именно он, как же иначе — евнухи в это верят, и стонут по углам, заламывая руки. А Осман не верит в суеверия Дар-ас-Саадет и смеется, вскидывая над головой кинжал и еще более ужасая глупых евнухов. Впрочем, не только глупых, Гиацинт вот умный — а тоже верит, иначе зачем бы так хмурился и так хорошо рассказывал?
Гиацинт.
Хитрый евнух, отлично знающий, где у манго сочная мякоть, а где — жесткая косточка и горькая кожура. Уже не жалкий ученик — старший помощник хранителя второй галереи восточного крыла, для такого юного возраста должность более чем достойная. Хадидже не ошиблась, когда предрекала ему быстрый взлет по ступенькам иерархической лестницы Дар-ас-Саадет.
Ошиблась она в другом — Гиацинт оказался по-своему честен и не лишен чувства благодарности, а может быть, просто расчетлив и не по годам умен, и тоже отлично умел вычислять тех, кто сумеет подняться быстро и удержаться надолго. И понимал, что с ними лучше дружить, что тоже говорит в его пользу. Во всяком случае, получив желаемый урок (а потом и еще несколько столь же тайных уроков), он не перестал каждое утро наведываться к Хадидже и исполнять ее распоряжения с большим усердием, чем даже приказы прямого начальства. Разве что вкусности более не приносил — зато радовал лакомыми и свежайшими сплетнями, что было намного полезнее для здоровья и благополучия.
Последнее время он много и часто рассказывал ей про Османа и Халиме-султан. Да пожалуй, только про них и рассказывал. И лицо его при этом было обеспокоенным.
Наверное, его беспокойство тоже должно было тревожить Хадидже. И, наверное, оно и тревожило — но так, легонько. По самому краю.
Лежа на мягких шелковых подушках, Хадидже гладила свой слегка округлившийся твердый живот и улыбалась. Живот пока еще вырос не сильно, под куртой совсем незаметно было бы, но курты здесь не носят, не принято, да и холодов таких не бывает. Впрочем, даже под камизом — и то незаметно было бы. А уж тем более — под роскошным халатом хасеки.
Хорошо, что хасеки кроме дневной положена еще и ночная одежда — одежда, в которой спят, вот ведь тоже глупость какая! Однако кто такая Хадидже, чтобы приходить в чужой храм со своими статуями? Ну… разве что самую чуточку… Потому-то и выбрала Хадидже для спальной одежды не широкие ачачи или сальвари мягкого шелка и без вышивки, как делали большинство прочих высокорейтинговых наложниц, которым по статусу было положено спать одетыми, а привычный чуть ли не с детства чурикар — свободный сверху, но плотно охватывающий голени и лодыжки, словно браслеты-чури, только не из металла или дерева, а из мягкого шелка. У чурикар низкий пояс, чуть ли не на бедрах лежит. Очень подходящее одеяние для того, кому нечего скрывать.
Сверху же вместо широкой и удобной рубахи-камиз Хадидже надевала укороченную чоли, словно девочка — да только вот именно детская чоли, ничего не прикрывая, как раз и показывала, что перед вами вовсе не девочка, а без пяти месяцев кадине.
Нет, пожалуй, не тревожило Хадидже изменившееся поведение Османа. Он мужчина, и этим все сказано.
Мужчины непредсказуемы, их мотивы понять способен разве что только Аллах, вечно живущий и неумирающий. Стоит посмотреть поближе на правящего султана Мустафу хотя бы, особенно в его плохие дни — и сразу расхочется удивляться и задавать ненужные вопросы. И откровенная ненависть Халиме-султан не тревожила ее — что она может, безумная старуха? Да ничего! А если так, то с какой стати Хадидже тревожиться?
По-настоящему беспокоить Хадидже должно было совсем другое — ребенок. Он наполнял ее изнутри, и не только физически, делая твердым живот. Он наполнял ее всю, до кончиков пальцев, он совершенно не оставлял пустоты — и это значило, что внутри Хадидже не оставалось места и для воли богини, если бы вдруг той захотелось воспользоваться своей перчаткой именно сейчас.
Наверное, это действительно должно было беспокоить хорошую перчатку, а Хадидже вполне заслуженно полагала себя таковою. Наверное, должно было, да…
Однако вместо того чтобы изнывать от беспокойства и мучиться угрызениями совести, страдая от собственной недостойности, Хадидже лежала на мягких подушках, наслаждалась покоем и одиночеством, гладила твердый живот и была совершенно и бесстыдно счастлива.
Хадидже, бывшая Кюджюбиркус, бывшая Шветстри Бхатипатчатьхья
Сегодня с утра было душно, и Хадидже удалилась к себе сразу после полуденного намаза — ее покои располагались в верхней галерее, там высокие окна и полумрак, и даже в самые безветренные дни можно было наслаждаться небольшим сквознячком. Обычно она легко переносила духоту и считала, что те, кто в Доме Счастья плакались и страдали громко и напоказ, или преувеличивали свои страдания, или же никогда не видели настоящей влажной жары, липкой и удушающей, их бы в Калькутту в сезон дождей хотя бы на недельку — сразу бы передумали жаловаться! Им бы после этого Дар-ас-Саадет райским садом Аль-Джаннатом показался, каковым и казался он самой Хадидже.
Но сегодня ее слегка подташнивало с самого утра, и кружилась голова, и ныли опухшие ступни, вот Хадидже и сочла за лучшее немного полежать. В сущности, могла бы и пропустить аср и магриб — женщинам в тягости, как и больным, путникам или янычарам во время войны, вполне допустимо исполнять не все шесть намазов, предписанных правоверным-муминам, а то и не соблюдать их вообще, — но она сочла себя не настолько больной, чтобы слушать муэдзина лежа.
Да и имя обязывало — жена пророка не пропустила ни единого намаза за все годы, отпущенные ей Аллахом, а ведь она шестерых детей подарила Мухаммаду, да благословит его Аллах и приветствует, и была при этом далеко не молода. Значит, и нынешней Хадидже поступить иначе было бы просто… несообразно, неправильно как-то. А на подушках можно полежать и потом, подложив самую толстую под ноги, а еще одну — под поясницу, чтобы не так ломило…
Интересно, а в могиле подушки будут? Ведь когда великий ангел Исрафил протрубит в Сур, возвещая о Конце света, настоящие испытания только начнутся. И подступят к каждому умершему два старших ангела, Мункар и Накир, и будут допрашивать и выпытывать, насколько человек был благочестив и праведен при жизни и кому поклонялся. И целую неделю будут пытать они правоверных, вместе и по-очереди, не давая шевельнуться, и горе тому, кто ответит неправильно хотя бы на один их вопрос или собьется — в них заподозрят неверных язычников, не знающих, что нет Бога кроме Аллаха, Единственного создателя всего сущего, которому только и следует поклоняться. Или же грешников, сомневающихся в непогрешимости Аллаха, вечно живущего и не умирающего, и в необходимости ему поклоняться. А для неверных и грешников допрос продолжается сорок дней.
Сорок дней в неподвижности, беспросветном мраке и могильной тесноте! О, Аллах! Кто способен такое вынести? А ведь придется всем, ибо каждый должен вкусить смерти и воскреснуть, пройдя посмертное испытание, и только хашиды избавлены от него, пророки, святые и те, что погибли за веру. Азраил, ангел смерти, сам перенесет их на своих черных крыльях через огненную пропасть, что лежит перед райским садом Аль-Джаннат.
Интересно, а оперенные могут считаться хашидами перед глазами Аллаха? Их тоже Азраил перенесет через пропасть на своих черных крыльях? Или они как и те перчатки, которым ни разу не довелось выполнить волю богини, идут на общих основаниях? Впрочем, оперенным легче, у них у самих есть крылья...
Остальным же придется идти самим по мосту Сират, что тоньше волоса и острее кинжала. И многие будут стенать и плакать, и немногие смогут пройти по нему и не сорваться в адское пламя, что бушует внизу на дне пропасти. И многие в страхе так и не решатся ступить на него и повернут обратно, и еще больше сорвутся и будут вечно гореть в янтарном пламени Нара.
В янтарном, да…
Но разве можно напугать подобным мостом воздушную плясунью, привыкшую танцевать слезинкой на реснице Аллаха? Мост Сират прекрасен пред ее глазами, он словно сотканная из звездного света веревка, натянутая над адской пропастью грязной калькуттской улочки. И возрадуется плясунья в сердце своем, и взойдет на него босиком, ловя кожей подошв его живое биение, его божественный пульс, и двигаясь в такт этой все пронизывающей пульсации.
Она не пройдет по нему, нет — она протанцует! И будет смеяться и танцевать на этом мосту так, как никогда не танцевала при жизни. И будет плакать, ступая с него в райские кущи — ибо зачем нужен рай, если есть мост Сират, величественный и прекрасный, рай все равно не может быть лучше, ведь в нем нет такого моста, словно сотканного из звездного света, тонкого как волос и острого как кинжал…
* * *
— Госпожа, проснитесь!
Наверное, она все-таки заснула, утомленная духотой и разнежившаяся на мягких подушках. А глупый евнух ее разбудил своими глупыми воплями. Гиацинт, чтобы его демоны из Джаханнама за пятки кусали, как же не вовремя! Пританцовывает у порога, заламывает руки, гримасничает.
— Госпожа, вам надо бежать! Прятаться! Сюда идут янычары!
В первый миг захотелось рассмеяться — ну что за бред! Янычары? В Доме Счастья? Да и вообще в Дар-ас-Саадет?! На женской половине дворца, куда из мужчин может входить лишь султан, других же за попытку лишь подойти к воротам ближе чем на десять локтей в лучшем случае лишат мужского достоинства, но скорее подвергнут медленной и мучительной смерти!
Это был краткий миг на грани счастливого сна. Хадидже моргнула — и смеяться уже не хотелось. Темный шелковый полог за спиной Гиацинта трепетал на сквозняке, словно черные крылья Малаку-л-мавта, ангела смерти. Звуки, доносившиеся с первого этажа, мало напоминали обычную внутригаремную суету — быстрые шлепки босых ног по мраморному полу, лихорадочное стаккато деревянных сандалий, крики, стенания и плач. Так вот почему Хадидже приснились те грешники перед мостом…
Янычары.
Лучшие воины, надежда и опора султана и государства. Не просто солдаты — элитная гвардия, что на кончиках своих клинков пронесла его славу от моря до моря, устрашая врагов и вселяя радость в сердца сограждан. Они не разбойники, не одичавшие наемники с большого тракта — они защитники. И войти во дворец они могут лишь с единственной целью — чтобы свергнуть султана, который более не способен управлять государством и несет Блистательной Порте лишь гибель и разорение.
— Мустафа опять сорвался? Кто это видел?
Гиацинт делает большие глаза и вжимает голову в плечи, но Хадидже лишь досадливо дергает плечом: сейчас не до церемоний. Впрочем, вопрос излишен — если янычары взбунтовались, значит, да, у Мустафы опять случился припадок, и на этот раз его видели все, в том числе и янычары. Значит, случилось самое скверное в зале для аудиенций, там же как раз сегодня была намечена встреча султана с подданными…
А все Халиме, глупая старуха! Ее ведь предупреждали! Просили ведь! Султану вредно так часто бывать на людях, большие толпы его нервируют и пугают, особенно в плохие дни. Вчера как раз предупреждали, что не стоит, что лучше перенести! И не кто-нибудь из малозначимых — сама Кёсем предупреждала и просила! Так нет же, валиде на своем настояла… Тот разговор, конечно же, не был предназначен для ушей Хадидже и не дошел бы до них так быстро, если бы не Гиацинт…
— Все видели, госпожа… — шепчет он, вжимая голову в плечи еще сильнее, но тоже обходясь без церемониальных хождений вокруг да около. — В зале…
Ну да, конечно. Как она и думала.
Спрашивать, насколько серьезным был срыв, смысла нет — если бы Мустафа начудил по мелочи, янычары не стали бы рваться во дворец, да и бунтовать бы не стали тоже. Покричали бы, это да, поспорили бы между собою — и разошлись, как уже было не раз. Если дело дошло до открытого бунта — значит, и срыв был серьезным.
Мысли Хадидже никогда не метались заполошными ласточками, как бывало у Кюджюкбиркус. Они всегда были четкими, эти мысли, звонкими, твердыми и округлыми, словно костяшки на струнах абака, отполированные пальцами бесчисленных счетоводов.
Глупо спрашивать, чего хотят разъяренные янычары, которые вдруг осознали, что их много лет подло обманывали и страной давно уже правит не доблестный султан, а злобная старуха при помощи сына-безумца. Мустафа и Халиме обречены, их уже не спасти. Значит, не будем о них думать, думать стоит лишь о живых. Эта костяшка сброшена со счетов.
— Кого они хотят в султаны?
— Османа, госпожа.
Уже лучше. Он достаточно силен и влиятелен, чтобы удержать власть. И он был назначен наследником и воспитывался и обучался как наследник. К тому же с таким выбором, пожалуй, согласится большинство, и всеобщей резни удастся избежать. Возможно, удастся. Плюс — у него поддержка партии Кёсем. И, конечно же, не стоит забывать о том, что это лучший вариант и для самой Хадидже. Хорошая, крепкая костяшка. Надежная. Оставим.
Однако бунт — это бунт, а бескровных бунтов не бывает.
Если ворота не устоят и янычары ворвутся в Дар-ас-Саадет — их ничто не остановит. Будут жертвы, случайные и не очень. Неразбериха. Одуревшие от боевой ярости и близости беспомощных женщин воины не станут выяснять, кто чья наложница и кого носит под сердцем. Кого-то обязательно изнасилуют. Кого-то убьют. Наиболее красивых сначала изнасилуют многократно и всей толпой, а потом убьют, чтобы не мучились. Кому-то удастся избежать и первого, и второго, и третьего — всегда найдутся счастливицы, спрятавшиеся удачнее прочих или бегающие быстрее. Их казнит новый султан. Потом уже, когда бунт удастся усмирить — а рано или поздно это удается с любыми бунтами.
Новый султан казнит всех опозоренных. Он тоже не будет разбираться и выяснять, было что-то или не было ничего, подвергшийся надругательству гарем должен быть заменен полностью.
Ну, может быть, не казнит… может быть, просто выгонит прочь от глаз своих.
Хадидже накинула на плечи халат, вот уже вторую неделю праздно лежавший на специальном столике. Несмотря на жару, ее вдруг начало знобить. Но голос ее оставался твердым:
— Найди Мейлишах. И Ясемин, они скорее всего вместе. Приведи в западное крыло — помнишь каморку под самой крышей, где я тебя учила? Быстро!
Гиацинт кивнул и скатился по лестнице, ободренный. Некоторых людей очень просто сделать счастливыми — дайте им цель, простую и понятную, и дайте возможность что-то сделать для достижения этой цели. И дайте того, кто будет за них выбирать эти цель и действия. Вот и все. И не важно, что будет потом.
Хадидже заметалась по комнате, собирая драгоценности. Если удастся выжить — выгонят в том, в чем будешь, этот закон неизменен. Значит — кольца, браслеты, ожерелья, подвески — все, что дарили Осман и Мехмед, все, что подносили как мелкую дань хасеки признанного наследника прочие обитатели Дар-ас-Саадет в надежде на благосклонность и покровительство в будущем. Что не поместилось на пальцы и запястья — подвесить на пояс. Второй халат поверх первого — защита слабая, но хоть что-то. К тому же паутинный шелк дорог. Всегда можно будет продать.
Прятаться — лучшее решение. Забиться в щель, затаиться, как змейка, прикинуться мертвой. Может быть, повезет, может быть, не заметят. Пройдут мимо. Не обратят внимания. И прятаться хорошо бы в одиночку, у одной больше шансов, что не найдут. В три раза больше шансов, чем если…
Хадидже крутанула эту мысль, словно бусину в пальцах — и отбросила. Одной хорошо прятаться, да. Но выживать плохо. Негодная бусина, сбросили со счетов.
Выходя, прихватила и сундучок с красками, он стоял на столике у изголовья. Бесполезный груз, уж чего точно она не станет делать, так это наводить писаную красоту, чтобы понравиться янычарам. На случай. если те все-таки их обнаружат. Однако сундучок придавал уверенности, с ним в руках было спокойнее. Ну и ладно. Бросить всегда успеем.
* * *
— Куда это она?
По двору метались девушки, яркие, словно садовые курочки, и такие же заполошно бестолковые. Но Гиацинт сразу понял, кого имеет в виду Хадидже — лишь одна фигурка пробиралась сквозь сбившуюся обезумевшую толпу решительно и целенаправленно, словно по невидимой струне шла. Худощавая фигурка в богатом халате хасеки, но при этом привыкшая ходить с несвойственной старшим наложницам стремительностью. Миг — и исчезла под темной аркой западного крыла.
— К западным воротам пошла. Слышите?
Конечно же, они слышали — жалкие девичьи причитания не могли заглушить рева сотен луженых глоток и тяжелых ударов камня о бронзу. Западные ворота штурмовал первый отряд янычар, и оставалось только гадать — долго ли те ворота продержатся. Вопроса о том, продержатся или нет, не стояло — дворец не был предназначен для обороны от собственной гвардии. Да и некому его было оборонять.
Они сидели на плоской крыше учебного крыла, куда перебрались через окно чердачной каморки, в которой когда-то очень давно (неужели это действительно был не сон?) Хадидже давала Гиацинту урок массажа. Окно было узким, еле протиснулись. И потому оставалась надежда, что мускулистые широкоплечие воины не станут даже пытаться пролезть сквозь настолько узкую щель и не обнаружат прячущихся на крыше, куда не было иного выхода. Если, конечно, сюда действительно нет более удобного выхода — а этого не знали ни Хадидже, ни Гиацинт. Он был помощником смотрителя не за этим крылом.
— Если кто и сможет их остановить, то только она…
В первый миг Хадидже подумала, что Ясемин бредит, повредившись от страха рассудком. Потом — что от отчаянья цепляется за несбыточную надежду. Ну сами подумайте, что может слабая безоружная женщина против вооруженных до зубов воинов? К тому же она одна, а их сотни!
А потом Мейлишах вздохнула, и Хадидже обернулась, потому что подумала, что Ясемин снова плачет, Мейлишах всегда вздыхала, когда та плакала. Но Ясемин не плакала. Ее глаза, обычно источавшие фонтаны слез по любому поводу, сейчас блестели лихорадочно и сухо. И ни единой слезинки. Но все равно Хадидже постаралась говорить мягче, словно успокаивая плачущую:
— Она одна, Ясемин. А их много.
В ответ Ясемин упрямо поджала губы:
— Она нас спасет. Кёсем все уважают. Даже янычары.
— Она одна, Ясемин. Она ничего не сможет.
— Она — Кёсем! Она может все. Если они кого и послушают, так это только ее.
Мейлишах снова вздохнула — прерывисто и судорожно. И Хадидже поняла, что на сей раз плачет как раз она. Только в отличие от Ясемин старается делать это незаметно.
А может быть, Ясемин не так уж и не права? Кёсем действительно все уважают. И слушаются. Стоит вспомнить, как она буквально одним взглядом и двумя словами два дня назад остановила безобразную драку евнухов… А ведь тоже была одна, а сцепившихся чуть ли не насмерть пусть и не мужчин — пятеро, и каждый крупнее ее раза в два, а то и в три. И ведь послушались! Прекратили драться и даже извинялись потом, что неудобство доставили…
Надежда шевельнула в груди робкими щекотными крылышками, словно бабочка. Может, и обойдется? Может, и уговорит? Вот и ударов уже вроде как не слышно, значит, ворота вышибать перестали, значит — слушают…
— Жаль только, что ей не разорваться.
Гиацинт, чтоб его!
Надежда чирикнула испуганной пичугой в зубах у ласки и умерла, упав в пятки вместе с оборвавшимся сердцем. Не разорваться. Ну да. Второй отряд янычар на подходе к восточным воротам, они задержались, потому что шли в обход, но скоро и оттуда станут слышны рев возбужденной толпы и удары камня о бронзу. И там не будет никого, кто мог бы заставить их остановиться, потому что там не будет Кёсем. Кёсем может многое, но раздваиваться она не умеет…
И не надо смотреть налево, где у бортика стоит сундучок с красками. Не надо!
Тут безопасно.
Тут не найдут.
А там, внизу… ну кого там жалеть? Глупую нахалку Дениз? Фатиму, что так и норовит подставить подножку и пнуть в спину? Халиме, из-за дурости которой теперь пострадают все? Те, кто что-то значат, кого стоит жалеть — вот они, рядом. В безопасности. Их тоже не найдут. Так зачем же самой лезть в пасть чудовища, с которым справиться может разве что только Кёсем?
Бусины круглые, гладкие. Красивые. Привлекательные. Но — лишние.
Сброшены.
Это удачно, что надела два халата…
В образ лучше входить заранее. Хадидже расправила плечи и громко хлопнула в ладоши, как когда-то делала Кёсем на самом первом испытании, которое ни одна из них тогда так и не прошла.
— Девочки, а ну-ка быстро прекратили рыдать и помогли мне накраситься. У нас мало времени.
____________________________________________
ПРИМЕЧАНИЯ
Зухр — полуденная четырёхракаатная молитва, входит в число пяти обязательных ежедневных молитв. Молитва зухр совершается в промежутке времени от момента, как солнце отклоняется от зенита, до момента, когда тень от предмета становится равной самому предмету. В пятницу вместо зухра совершается обязательная двухракаатная коллективная молитва (джума-намаз).
Аср — послеполуденный намаз. Его время начинается сразу по истечении времени зухр и продолжается до начала захода солнца. Считается обязательным и читается в четыре ракаата.
Магриб — вечерняя молитва в исламе, совершаемая после захода солнца. Четвёртая по счёту из пяти обязательных ежедневных молитв, совершаемая мусульманами. Пять ежедневных молитв в совокупности образуют второй из Пяти столпов ислама.
Ракаат — порядок слов и действий, составляющих мусульманскую молитву. Существует два вида ракаатов в обязательных молитвах — фард и сунна. Это не относится к добровольным (нафль) молитвам, где все ракааты являются нафль — добровольными.
Фард — обязательные действия в намазе.
Сунна — желательные молитвы в намазе, которые совершают до или после обязательных.
Дом Счастья — часть закрытых павильонов в Саду Тысячи Наслаждений, отведенных для проживания жен и наложниц из старшего гарема.
Чапати — тонкая бездрожжевая лепешка из ржаной. гречневой или кукурузной муки.
Алу-паратхи — картофельная лепешка, может быть с овощной. сырной или даже мясной начинкой.
Лонга — юбка из двух прямоугольных кусков ткани, скрепляемая только пояском на бедрах. как правило, относилась к детской одежде.
Сальвари — свободные штаны с приспущенным поясом на жесткой кокетке, широкие в бедрах. присборенные на икрах и идущие в обтяжку на голенях до щиколоток.
Камиз — верхняя рубаха типа туники, до середины бедра.
Чоли — детская укороченная рубашечка, напоминающая топик, оставляет открытым живот.
Лангот — набедренная повязка, в Индии носили как мужчины, так и женщины.
Чурибара — широкие сверху и сособоренные у щиколоток штаны.
Чиптамаранг — крупный и сладкий мандарин.
Кюджюкбиркус — маленькая птичка.
Шветстри — белая женщина.
Валиде — мать правящего султана.
Шахзаде — сын султана.
Хасеки — любимая жена или наложница султана, мать наследника.
гедзе — та, на которую султан или шахзаде бросил благосклонный взгляд, выделив из прочих, но пока не пригласил переступить порога своей спальни.
икбал — наложница, которую султан один раз почтил своим вниманием и позволил переступить порог своей спальни.
кадине — мать сына султана.
Кёсем — единственная, самая любимая жена или наложница султана.
гедиклис — младшие ученицы в школе наложниц.
калфу — наставницы в школе наложниц.
Кызляр-агасы — старший евнух.
Дар-ас-Саадет — Сад Наслаждений и Цветов, Сад Тысячи Наслаждений, женская часть дворца.
илыклык — первый, “холодный” зал банного отделения, с фонтаном и скамейками для отдыха.
Харарет — горячий банный зал со специальным нагретым массажным столом из цельного камня.
хола — детская одежда, что-то вроде открытой короткой туники.
Все знают, что Кёсем любит гулять по саду…
Да и мудрено ли не любить там гулять? Хороши сады в Дар-ас-Саадет, деревья рассажены в прекрасно продуманном беспорядке, сплетаются гармонично несимметричными кронами, на чью кажущуюся первозданность умелые бостанджи тратили не одно десятилетие — а может, даже и не одно поколение бостанджи тратили на них свои жизни, ведь многие деревья в этом прекрасном саду куда старше любого садовника. Но даже если и не старше — выглядят они так, словно были здесь от начала времен и пребудут до их окончания, и нет ничего более неизменного в непрестанной изменчивости подлунного мира, чем эти деревья. Дарят благодатную тень обожженному солнцем взору, дарят благословенную тишину слуху, утомленному непрестанным гомоном человеческих голосов, дарят иллюзию безопасного укрытия рассудку, измученному гаремным укладом, где все всегда происходит на глазах у всех и спрятаться невозможно.
Каждое дерево в отдельности — шедевр садоводческого мастерства и гордость садовника-бостанджи, их кроны формируют лишь мастера, косоруких помощников из младших янычар до такого не допускают, используют лишь на работах простых и грубых: вскопать, прополоть, обрезать засохшие ветки, убрать опавшие листья. На деревьях в Дар-ас-Саадет нет ни единой некрасиво торчащей веточки или грубо нарушающего общую гармоничность сучка — все кажущиеся нарушения продуманы и преднамеренны, они только усиливают общее ощущение правильности и целесообразности. Так древние эллины специально искривляли мраморные ступени и колонны своих дворцов, чтобы те на взгляд стороннего наблюдателя казались идеально ровными. Только у них в руках был мертвый камень — тут же живое зеленое кружево, сплетенное умением истинного мастера в изящный живой лабиринт и превратившее часть аллеек в тенистые зеленые туннели, влекущие утомленных постоянной толкотней обитательниц Дома Счастья желанным уединением и отгороженностью от человеческой суеты.
Крохотные беседки, заплетенные виноградом, так и зовут присесть на скамьи из тяжелого каменного дерева или не менее тяжелого мрамора, отполированные как руками искусных рабов, так и не одним десятком седалищ здешних обитательниц, пользовавшихся их гостеприимством. Журчащие фонтанчики и искусственные ручейки, беспечные птички, перепархивающие с ветки на ветку, пестрые бабочки и деловитые пчелы, перелетающие с одного цветка на другой. Яркое утреннее солнце разбивается брызгами на текучей воде, дробится в стеклах цветных витражей дворцовых павильонов и в самоцветах, украшающих одежды знатных сановников, острыми высверками режет глаза — и, раненое навылет, стекает на желтый песок по бритвенно-острым лезвиям обнаженных сабель привратников…
— Не задирай голову, Хадидже. Сегодня яркое солнце. Ты же не хочешь, чтобы у тебя нос покраснел?
— Нет, госпожа.
— Не называй меня госпожой, когда мы одни, мы же договорились.
— Как скажете, госпожа.
Все знают, что Кёсем не любит гулять одна даже по прекрасным тенистым аллеям Дар-ас-Саадет.
Раньше компанию ей составляли Хадидже-Махфируз и Башар, подруги детства, и было им позволено рядом с султаншей столь многое, что положению их люто завидовали прочие обитательницы Дома Счастья. Махфируз, правда, в скором времени заболела и почти сразу перестала появляться в саду, однако оставалась Башар — оставалась, даже когда вышла замуж и уехала жить в клан оперенных, о да, тех самых. про которых так красноречиво умеют молчать во дворце даже камни. однако она все равно часто посещала женскую половину дворца, ведь у ее мужа вечно были какие-то очень важные государственные дела с правителями Блистательной Порты. Сначала с Мустафой, а потом и с Османом. И муж этот, очевидно, очень любил свою жену и детей, ибо никогда не мог отказать им в просьбе взять с собою и их, чтобы подруги могли вдосталь наговориться о своем, о женском, пока мужчины решают свои очень важные государственные дела.
Но последнее время муж Башар редко приезжает в столицу. А если и приезжает — то один: тревожные времена, жен и детей лучше оставить дома. Под надежной охраной надежных друзей и родичей и не менее надежных собак. А Хадидже-Махфируз умерла. Но Кёсем не была бы Кёсем, если бы не нашла себе новую Хадидже.
Даже двух.
— Я кому сказала, Хадидже? Лицо обгорит, потемнеет, потеряет привлекательность перед глазами султана.
Женщины перебрасываются коротким взглядом, куда более красноречивым, чем любая речь, даже самая длинная и прочувствованная. И та, что ниже на полголовы и моложе на целую жизнь, послушно опускает голову.
— Хорошо, госпожа.
Со стороны Кёсем фраза о привлекательности перед глазами султана могла бы быть издевкой — всем ведь известно, что эта Хадидже ее уже потеряла. Пусть пока еще ее не отправили в Обитель Отвергнутых, но и былого статуса любимой фаворитки у нее больше нет, султан Осман уже много ночей пренебрегает ее ласками, предпочитая вызывать на ложе Мейлишах. Говорят, ему даже нравится растущий живот новой фаворитки и будущей хасеки, потому что в нем зреет сын не Османа-шахзаде, а Османа-султана, его настоящий первенец.
Так что фраза Кёсем могла бы быть издевкой, да, не очень умный соглядатай так бы наверняка и подумал. Не слишком умный соглядатай никогда бы не обратил внимания на тон, каковым фраза была произнесена. И не вспомнил бы, что нет ничего более переменчивого в подлунном мире, чем ветер у моря и султанское расположение.
Впрочем, вряд ли в Дар-ас-Саадет нашелся бы настолько неумный соглядатай — настолько неумные тут просто не выживают.
— И не называй меня госпожой, сколько раз повторять!
— Хорошо, госпожа, как скажете, госпожа!
С легким серебристым смехом Хадидже кружится по садовой дорожке, словно танцует. Она отлично поняла, что хотела сказать Кёсем ей одной — и что хотела она, чтобы поняли другие. И мгновенно подхватила игру, словно всю жизнь вот так вдвоем танцевали они на канате судьбы — звонкий счастливый смех, беззаботная улыбка, руки раскинуты, широкие рукава халата плещутся крыльями, алые мягкие туфельки рисуют замысловатый узор по золотому песку дорожки. Любой соглядатай сразу поймет, как обрадовали ее слова Кёсем, и утвердится в собственной прозорливости, и порадуется, что такой умный, вот ведь мог подумать, что Кёсем просто издевается, а не подумал так, ибо сразу же понял потаенный смысл ее речи. Издалека поймет и издалека же утвердится — и другим передаст, что рано сбрасывать со струн абака костяшку под именем Хадидже. Ох, рано!
Но вряд ли даже самый прозорливый и подозрительный соглядатай сумеет подойти настолько близко, чтобы заглянуть танцующей и смеющейся Хадидже в глаза. И хорошо, что не сумеет.
Целее будет.
А глаза Хадидже, кстати, опять смотрят в небо…
— Ну вот опять. И на что ты там уставилась?
Ну наконец-то!!!
Если бы соглядатай оказался не просто до чрезвычайности прозорливым, но истинным саглядатайчи, мастером и гением своего ремесла, и если бы сумел он подобраться близко-близко — он бы, возможно, увидел, с каким облегчением в этот раз опустила голову Хадидже, у которой от постоянного ее запрокидывания и вынужденного глядения вверх уже начала затекать шея. А что было делать, если эта недогадливая султанша столько времени все никак не могла задать правильный вопрос?!
— На птичек, госпожа.
Это только кажется, что в прекрасных садах Дар-ас-Саадет можно уединиться и остаться незамеченным. Или поговорить о чем-то секретном — и чтобы об этом сразу же не узнали все вплоть до самой последней служанки. Впрочем, служанка, может, и не узнает — зачем ей? Ей от такого знания ни жарко, ни холодно. А вот тот, кому бы и не надо, узнает точно.
Сотни глаз следят за каждым, гуляющим по тенистым лабиринтам восхитительных садов Дома Счастья, сотни ушей прислушиваются к ведущимся в их тени разговорам. Вот и прекрасно. Вот и пусть слушают счастливый смех и глупую болтовню глупых женщин. В самом деле — ну кто кроме глупых женщин будет болтать о птичках?!
— На птичек?
От неожиданности Кёсем даже приостанавливается и сама поднимает голову. В утреннем небе, выжженном солнцем до ослепительной белизны, действительно видна темная черточка парящей птицы; то ли жаворонок, то ли сокол, на таком расстоянии не разобрать. Кёсем отводит взгляд — не отводит даже, отдергивает скорее. И натыкается на встречный взгляд Хадидже. И ей даже кажется, что она видит искры и слышит звон стали о сталь, словно столкнулись два клинка. Смешок застревает в горле.
— Да, госпожа! На птичек! Они так прекрасны! Они так крылаты! У них таое красивое … оперение.
Хадидже кружится и смеется, ее рукава-крылья плетут узор, отвлекая и увлекая. И нужно подхватывать танец, хотя бы словами, хотя бы выражением лица.
— Вот как? Тебе надоело быть Хадидже? Ты хочешь снова стать птичкой? Маленькой Птичкой? Кюджюкбиркус?
Тон в меру ироничен, улыбка легка, если не сказать легкомысленна. Танец подхвачен. И даже самое тренированное соглядатайское ухо вряд ли услышит в ответном смехе Хадидже скрытое облегчение.
— Нет, госпожа! Я уже была птичкой, мне хватит.
— Тебе не нравилось быть птичкой?
Хадидже остановилась на миг, словно задумалась, склонила голову к плечу — и стала действительно похожа на маленькую птичку.
— Нравилось, госпожа. Это же так здорово — быть выше всех, прыгать с ветки на ветку, клевать ближнего, гадить нижним. Я тогда была совсем ребенком. Теперь я выросла, и больше не могу быть маленькой птичкой. Но для ребенка... Думаю, моему сыну тоже понравилось бы быть таким, крылатым, с красивыми... перышками... Летать высоко-высоко и смотреть на разные страны из поднебесья! И на мелких никчемных людей, копошащихся внизу, словно муравьи!
Хадидже вновь засмеялась и закружилась по дорожке, плетя кружево движений и слов и надежно укрывая этой плетенкой то единственное, которое было важным. Все. Его удалось вплести в канву так, что вряд ли поймет кто посторонний, да еще и замаскировать глупыми шуточками напоследок, а ведь отлично известно, что все и всегда запоминают лишь последние фразы, особенно если фраз много и все они глупые.
Она сказала, что хотела. Сыну Хадидже от шахзаде Османа опасно оставаться в Топканы, особенно после того, как Мейлишах родит сына султана Османа. Впрочем, даже если родится девочка — ничего не изменится, это только временная отсрочка. Рано или поздно законный сын все равно родится — и незаконный станет не нужен. А как в Дар-ас-Саадет поступают с ненужными шахзаде — всем отлично известно.
Маленькому Осман-заде смертельно опасно оставаться в Доме Счастья. Особенно если слухи о грядущей женитьбе султана на двух родовитых турчанках окажутся вовсе не измышлениями глупых евнухов, как считают многие, а самой что ни на есть истинной правдой. Вряд ли Осман сам опустится до детоубийства, не настолько уж он безумен, но у него слишком много добровольных помощников, спешащих наперебой угодить и предугадать малейшее желание. И жизнь собственного сына — не то, что Хадидже готова подвесить на гибкую веточку их порядочности. Слишком уж тонка и ненадежна эта веточка.
А кто же сможет вывести Осман-заде из золотой клетки Дар-ас-Саадет, клетки прозрачной и навылет простреливаемой сотнями пристальных взглядов? Кто, кроме ночных воинов, лучших шпионов, тех, о которых тут предпочитают молчать даже стены? Кто, кроме тайных воинов из клана оперенных, клана мужа Башар, лучшей подруги Кёсем, делящейся со своей подругой не только сплетнями, но и кое чем куда более дорогим?
Хадидже смеется и кружится на песчаной дорожке, взмахивая широкими рукавами. Она сказала, что хотела. Теперь вопрос в том, согласится ли Кёсем помочь. А если согласится — то что потребует в качестве платы?
Кёсем тоже смеется — безукоризненно весел ее голос, безукоризненно легкомысленен тон:
— Осторожнее, Хадидже, не гневи Аллаха! Он ведь может неверно истолковать твою просьбу — и взять у тебя гораздо больше, чем ты готова отдать.
Хадидже замирает. Перестает улыбаться. Отвечает очень серьезно:
— Все в его воле, госпожа. Я не стану роптать, что бы он для меня ни предуготовил.
— И не смотри больше на птичек, а то действительно нос покраснеет.
— Не буду, госпожа.
— И не называй меня госпожой, сколько раз повторять!
— Как вам будет угодно, госпожа…
Легкая повседневная пикировка, привычная и удобная, словно домашние туфли из мягкой кожи, старые и разношенные по ноге. Ее можно крутить часами, с утра до вечера, чтобы соглядатаям было чем занять уши. Думать при этом можно о чем угодно — язык сам все сделает. А подумать есть о чем.
Например о том, из чего и как незаметно сделать куклу, которую потом придется похоронить и оплакать вместо сына — сына, для которого они с Кёсем только что написали новую судьбу если не в небесной Книге Судеб, то хотя бы в ее земном отражении.
— Пей, дрянь! Выпей — и останешься жить. Ты ведь хочешь жить, правда?
Они пришли на рассвете, сразу после молитвы. Наглые, уверенные в собственной безнаказанности и полном праве делать все, что хотят. И их звонкие голоса отчетливо разносились по вмиг опустевшему дворику — а слуги, конечно же, сделали вид, что ослепли и оглохли враз, да и вообще их тут и рядом никогда не было.
Айше и Акиле, две высокородные дряни, задирающие носы так, что царапают ими низкие тучи; две новые фаворитки Османа. Вернее, нет — не фаворитки, в этом-то все и дело.
Жёны.
Поэтому-то и разбежались слуги, поэтому-то и не спешат евнухи наводить порядок. Одно дело разнимать подравшихся наложниц, и совсем другое — мешать официальным женам правящего султана учить одну из этих наложниц уму-разуму. Ну и новым порядкам заодно.
— Пей, это хорошая отрава. Ты от нее не умрешь. А вот ублюдка своего скинешь. Ты что о себе возомнила, глупая грязная сучка?! Что родишь сына — и будет тебе счастье? Размечталась! Осману не нужно твое отродье, его все равно убьют, ну чего ты отворачиваешься? Пей! Жить, пусть даже и с пустым лоном, все же лучше, чем быть задушенной подушкой или если мешок на голову и в Босфор! Тебе ведь даже шелковой удавки не пришлют — много чести! Папочка сказал, что таких как ты надо топить в помойном ведре, да и то его потом мыть придется!
И смех, мерзкий, заливистый…
До чего же противные они, эти девицы! Неужели все благородные турчанки такие, или это только Осману так свезло? Хадидже подперла ладошкою подбородок, чтобы было удобнее смотреть. Ей не спалось сегодня ночью, было слишком душно, вот и вышла на плоскую крышу — сначала посидеть, разглядывая постепенно выцветающие на светлеющем небе звезды, а потом полежать, и уже почти задремать успела, когда эти две дряни, тоже, видать, ранние пташки, пинками вытолкали во дворик Мейлишах — растрепанную, в одной спальной рубахе и босиком.
Хадидже не видела бывшую подругу больше месяца, и увиденное сейчас ее несказанно порадовало — и то, как за это время подурнела удачливая соперница, так вовремя спихнувшая саму Хадидже с ложа Османа и забеременевшая уже не от шахзаде, как сама торопыга-Хадидже, а от полноценного султана. И то, как нелепо ковыляет она, поджимая пальцы и придерживая обеими руками огромный живот, распирающий спальную рубаху, словно подушка, засунутая под нее ради смеха. Волосы всклокочены, под глазами черные круги, лицо отекло — ах, что за отрада для взора Хадидже, любовалась бы и любовалась до скончания веков!
Вот только две красиво накрашенные дряни в парадных халатах султанских жен настроение портили. Красиво накрашенные, ха! И это сразу после утренней молитвы-то! Значит, предшествующим намазу ритуальным омовением пренебрегли, а еще правоверные!
Та из девиц, что пониже, пихала в лицо отворачивающейся Мейлишах небольшой узкогорлый кувшинчик, из которого, очевидно, и надо было пить отраву, вторая же пыталась придержать строптивую пленницу. Сначала за плечи, но неудачно. Потом схватила за волосы и сильно ударила головой о стенку.
Вернее, попыталась ударить сильно, но девицы были неопытными, похоже, не только в ночных утехах (бревна обе, как есть бревна, хихикали евнухи, не то что ласкать — не умеют даже кричать правильно, да еще и в слезы ударились обе!), но и в потасовках, только мешали друг другу. Хадидже даже удивительно было, как они сами еще не попадали, запутавшись в собственных ногах! Ни одна из них на улицах Калькутты не прожила бы и двух дней. В каких условиях их растили, с рук нянек-матушек не спуская, бедняжечек, что они умудрились до своих лет дожить, но так ничему и не научиться? Что ж, такие никчемные жены — достойное наказание султану, посмевшему отвергнуть перчатку богини.
Хадидже встала у самого края крыши, легла грудью на бортик, не опасаясь оказаться замеченной — ни одна из этой увлеченной друг другом троицы все равно вверх не смотрит, им там внизу куда интереснее. Да и не принято в гареме вверх смотреть, давно уже сама убедилась.
Та, что повыше — кажется, Айше, — перехватила волосы Мейлишах поудобнее, обеими руками, и снова попыталась ударить ее головой об стену, чтобы оглушить. И снова не сумела — Мейлишах вывернулась и даже умудрилась боднуть соперницу головой в живот, по-прежнему прикрывая собственный обеими руками. Хадидже подавила тяжелый вздох — ей даже стало немножко жалко Османа. Хороши жены, вдвоем с одной пузатой девчонкой справиться не могут! Ведь она, похоже, сейчас наваляет им обеим и удерет обратно в павильон Дома Счастья, где слуги уже не смогут сделать вид, что разом вдруг ослепли и оглохли.
Спуститься, что ли? Помочь женам хозяина и господина, как и положено хорошей наложнице? Не были бы они такими противными да заносчивыми, эти девицы…
Впрочем, отворачиваться и следовать примеру слуг — ничего не слышу, ничего не вижу, ничего никому не скажу — тоже не особо хотелось, тем более что вопят эти дуры громко и поспать все равно не удастся. Хадидже задумчиво разматывала пояс-ханди, еще ничего для себя не решив — шелковая лента шириной в локоть и длиной не менее дюжины все равно мешаться будет, если вдруг что, лучше заранее снять. Даже если и ничего.
— Лей, пока держу! Прямо в глотку ей, тварюке!
Айше перехватила Мейлишах за шею, сзади. Мейлишах чуть подергалась, а потом вдруг обмякла, словно лишившись чувств. Но когда Акиле подступила к ней вплотную со своим кувшинчиком, внезапно ожила, ухватилась обеими руками за плечи Айше и, используя ту как опору, обеими ногами ударила Акиле поддых, отбросив чуть ли не в противоположный конец двора. А заодно уронила и не ожидавшую ничего такого Айше, еще и упав на нее сверху. Кувшинчик оказался металлическим — не разбился, откатился, звякая по брусчатке и марая маслянистой отравой белые камни. На ноги Акиле и Мейлишах поднялись почти одновременно — и одинаково неуклюже, обе прижимая левые руки к животам и скособочившись. Только Акиле еще и шипела, ругаясь на вдохе, а Мейлишах сразу отступила к стене, прижалась к ней спиной. Она не кричала, не звала на помощь — знала, что бесполезно. Кёсем далеко, не услышит, а других таких идиоток в Дар-ас-Саадет больше нету, чтобы перечить женам Османа и лишать их невинного развлечения. Удирать Мейлишах тоже не собиралась — она собиралась драться. Возможно, насмерть.
— Ах ты тварь! Не хочешь по-хорошему, я и так твоего ублюдка выковырну!
Очень даже возможно, что таки и выковырнет — в правой руке Акиле сверкнуло острое лезвие.
Ну вот, напрасно Хадидже переживала, чему-то эти девицы все-таки учатся. Может быть, даже и справятся, при этом не зарезав ни себя самих, ни друг дружку. Может быть… А зарежут — так и тоже хорошо, может, даже и лучше, а что вообще прекрасно — так это то, что Хадидже ни при чем. Что бы там во дворике ни случилось. Совершенно.
Блеск лезвия завораживал, Хадидже не могла оторвать от него глаз. Руки все делали сами, на ощупь и независимо ни от глаз, ни от мыслей. Пропустили конец пояса сквозь резную балюстраду и навязали скользящий узел вокруг угловой балясины. А потом, зажав полотнище за спиной локтями, оперлись о бортик и перебросили Хадидже через край такой уютной крыши.
Глупые руки. Но что поделать — какие есть!
Шелк прохладный, гладкий, скользить по такому — одно удовольствие, даже не обожгло, только змеиное шипение ткани, трущейся о кожу. В тишине пустого дворика оно прозвучало… Хадидже даже затруднилась бы сказать, как именно, но очень достойно.
Так, как надо.
— Ой, и кто ж-ж-же это у нас-с-с такой крас-с-сивый да без охраны? С-с-смелый такой! Не боится попортить с-с-свою красоту…
Босые пятки ударили о камень, пожалуй, слишком сильно — теперь шипела уже сама Хадидже. Но это даже и к лучшему — убедительнее получилось.
— Ты еще откуда взялась? — неуверенно развернулась к новой сопернице Акиле, выставив лезвие перед собой. И ведь уверена, глупая, что вся из себя такая страшная да вооруженная! — — Я и тебя порежу на лоскуточки, если не уберешься с дороги! Вали отсюда!
— Это вы валите, откуда пришли, с-с-сявки! Пока я не разозлилась.
— А то что? Драться полезешь? Да я таких…
Акиле, похоже, вновь обрела уверенность и высокомерно вздернула подбородок. Скверно. Таких надо ломать намертво, раз уж ввязалась. И сразу, иначе действительно опомнится.
Хадидже сплюнула — так, чтобы плевок лег точно перед загнутым носком туфли Акиле, заставив ту отдернуть ногу, тем самым окончательно потеряв лицо: можно было и не отдергивать, плевок бы все равно не попал.
— Много чес-с-сти! Если я разозлюсь, действительно разозлюсь — ты сама с-с-сдохнешь.
— Ха! Грозилась одна такая… — вздернула подбородок Акиле еще выше, хотя раньше казалось, что выше уже невозможно. Но тут Айше, все это время молчавшая и рассматривавшая Хадидже с подозрением, вдруг побледнела, расширила глаза, подскочила к подруге и что-то горячо зашептала той на ухо, одновременно делая в сторону Хадидже знак от сглаза. Хадидже расслышала не все, только:
— Это та самая… кто свяжется… глаз плохой… не жилец… иблисово отродье… евнухи говорили...
От себя добавлять ничего Хадидже не стала. Зачем? И так достаточно. Улыбнулась только, как могла более приветливо и многообещающе.
Султанские жены вздрогнули. Обе.
— Да больно надо связываться… — фыркнула Акиле не очень уверенно.
— Вот-вот, — поддержала ее вторая. — У нас и других дел полно.
— Правильно. А этих все равно здесь скоро не будет. Папочка говорит, гнилую кровь нужно выжигать! Каленым железом!
И они пошли к темному провалу арки, в глубине которого маячили бледные лица любопытных служанок. Резво так пошли, хотя и гордо. Хадидже удержалась от того, чтобы шугануть их в спины какой-нибудь особо непонятной мантрой (которую они наверняка приняли бы за страшное проклятье) и посмотреть — побегут или нет? Подошла к Мейлишах.
— Ты как?
Мейлишах оценивающе посмотрела на бывшую подругу. Моргнула.
— Нормально.
— Помочь?
— Сама дойду.
Хадидже обвела дворик взглядом, сдернула с крыши пояс, все это время полоскавшийся на легком утреннем ветерке, словно странный штандарт то ли победившей, то ли проигравшей армии.
— Пошли-ка лучше к Кёсем.
Теперь дворик обвела взглядом уже Мейлишах — особенно долго задержавшись им на выплеснувшихся из-под арки служанках, как ни в чем не бывало начавших заниматься повседневными бытовыми делами и делавших вид, что совершенно не замечают двух наложниц, одна из которых одета не совсем подобающе, а другая так и вообще почти раздета. Кивнула, хмурясь:
— Да, пожалуй, ты права. Лучше к Кёсем.
Вот и все. Словно и не было ссоры, охлаждения и почти двухмесячного молчания.
Но прежде чем проводить подругу к Кёсем, Хадидже подняла закатившийся под стену узкогорлый кувшинчик и плотно заткнула его пробкой. Разлилось не все, судя по бульканью, в кувшинчике оставалось не менее половины отравы, предназначенной для Мейлишах.
Вот, значит, и незачем ему просто так валяться где ни попадя. Пригодится.
Мама…
Мокро. Холодно. Надо еды. Надо тепло. Надо... Мама?
Есть мама. Нет еды.
Есть еда. Мамы нет.
Сложно.
Мама добрая. Мама хорошо. Но мамы нет.
Мокро глазам и хочется мамы. Хочется громко. И еды. И чтобы сухо. Потом еды хочется больше. Больше чем чтобы сухо. И еще больше. И еще. Мокро глазам и громко. Громко! Громко!
Злая не-мама дает еды. Делает сухо и тепло. Хорошо. Но теперь хочется мамы и снова мокро глазам. И громко.
Злая не-мама злая! Делает больно. Снова дает еды.
Мамы нет. Но есть еда. И сухо. И тепло. Злая не-мама не мама. Но еда. Сухо. Тепло.
Хочется спать.
Спать…
* * *
Мама?
Мама!!!
Мама хорошо. Мама гладит, поет хорошо. Мокро глазам и громко, но не потому что плохо и надо, а потому что хорошо.
Сложно.
Раньше было просто. Хорошо, тепло, спокойно. Но темно и скучно. Скучно — хорошо? Не было мокро, не было холодно, не было надо еды или сухо. Было просто и хорошо. Давно было. Потом стало ярко и холодно. И больно. И сложно.
Когда больно, надо громко. Когда надо еды или сухо, тоже надо громко. Сильно громко. Тогда дадут. Добрые сразу дадут. Злые — потом, когда сильно громко. Раньше злых не было, была только мама. Мама добрая.
Добрые хорошо.
Но злых больше.
Мама добрая, мама хорошо. Но редко. Почему?
Сложно…
* * *
— Хадидже, скажи… правда же, он хорошенький?! И красивый! Красивый, правда?
— Конечно.
— Самый красивый. Самый-самый…
— Ну разумеется. Он же похож на тебя.
— И на Османа…
— А как же иначе? О, Аллах! Ну что ты опять плачешь?!
-— Я не…
Младенец, слишком сильно прижатый непутевой матерью к груди, протестующе пискнул.
— Мейлишах, прекрати немедленно. Видишь, напугала!
— Да-да… я не… я конечно…
— Прекрати!
Зулейка сидела на широкой скамье в углу оплетенной виноградом беседки и с непроницаемым лицом наблюдала за двумя молодыми кадинэ, одна из которых изо всех сил старалась не плакать и не слишком прижимать к собственной пустой груди сына, только что оторванного от груди Зулейки — груди, не бывавшей пустой ни единого дня за последние десять лет. Вторая же все время оглядывалась, словно пыталась рассмотреть двери детского павильона, невидимые за изгибом аллеи, и шипела на подругу, чтобы та вела себя тише. Ну еще бы! Это детский дворик, по его тенистым дорожкам имеют право гулять только кормилицы шахзаде вместе со своими подопечными. Ну и султанские жены, конечно — если им вдруг наскучит их собственный сад, — тоже имеют полное право.
Но не наложницы.
Эти же две — не кормилицы. И уж тем более не султанские жены. Аллах знает, какими ухищрениями и при помощи каких подкупленных евнухов удалось им проникнуть в детский дворик, но если их здесь обнаружат… Хорошо бы, если бы обнаружили. Ох, как хорошо бы!
Зулейка смотрела на них с легким презрением и думала о том, как бы удивились эти две гордячки, узнай они Зулейкины мысли, отношение ее узнав. Глупые курицы. Какая же мать вот так, в открытую, хвалит своего ребенка? Только та, что ему зла желает. Услышат злые духи, позавидуют — тут же порчу нашлют. И не будет ребенку ни красоты, ни счастья. Да и жизни, скорее всего, тоже не будет, духи коварны и злопамятны. А эти две умиляются, ахают от восторга, ничуть не скрываясь, не говорят, что ребенок на редкость уродлив и скоро умрет, как должна говорить любая нормальная мать, заботящаяся о благополучии своего сына… как есть курицы.
Зулейка даже не подумала встать и согнуться в почтительном поклоне при их появлении, как положено хорошей служанке. Вот еще! Зулейка — одна из лучших комилиц Дар-ас-Саадет, ее молоко сладкое, словно вода из священного водоема Нарз в райском саду Аль Джаннат, испив которой, человек более никогда уже не испытает ни жажды, ни голода. А они кто? Бывшие фаворитки, меньше чем никто, пыль под сандалиями Аллаха. Пока еще во дворце, но лишь потому, что не может же султан помнить обо всех мелочах! Тем более настолько неважных перед его лицом. Вот и пользуются наглые. Но не сегодня-завтра Осман вспомнит про них и отправит в гарем отвергнутых, где им самое место. Особенно этой вот, с глазами как у дикой кошки. А Зулейка останется. И будет кормить новых шахзаде. Так с чего бы ей вскакивать перед всякими-разными, словно ничтожной помощнице младшей подметальщицы садовых дорожек?
Вот и не встала Зулейка со скамьи, когда две кадинэ крадучись скользнули в беседку, где она кормила ребенка одной из них и думала о том, как было бы хорошо, если бы этот ребенок умер побыстрее и не мучил бы более ни себя, ни свою мать, ни Зулейку.
Он все равно не жилец, это все знают. Сын наложницы не может быть наследником султана, так Осман сказал. Ну и что, что раньше было иначе? Раньше султаны и местных девушек из богатых семей в жены тоже не брали, а Осман взял. Сразу двух, сразу с двумя влиятельнейшими кланами породнился. И теперь будет так, отныне и навеки, и только из числа их сыновей будет выбран наследник. Слово султана закон. А рожденные от наложниц — получаются вроде как и не настоящие шахзаде. И уж тем более не наследники.
А все отлично знают, что случается с такими шахзаде, не наследниками и лишними, рано или поздно, но обязательно случается. И лучше пусть это случится пораньше. Для всех лучше, для этого малыша в первую очередь, пока он еще ничего не способен понять и душа его безгрешна. А Зулейка… что ж, ее молоко не останется невостребованным — скоро от бремени должна разрешиться одна из султанских жен. И это будет настоящий шахзаде! Возможно даже — наследник и будущий султан. Не чета жалкому сыну жалкой наложницы. И кому же его кормить, как не Зулейке? Ведь все знают, что у нее лучшее молоко в Дар-ас-Саадет!
К тому же, если на то пошло, кадинэ из этих двоих вообще только одна. Сын второй, той, у которой глаза словно у дикой кошки, зачат и рожден не от султана. Вернее, от султана, конечно же, но когда он еще султаном не был. А такие сыновья тоже не могут быть наследниками, так сам Осман сказал. Ну и что, что раньше иначе было? А теперь вот так будет, слово султана.
Хорошо бы они совсем забыли о времени и провозились еще немножко. Скоро сюда заглянет Черный Муса — он всегда сам обходит дворики западной части дворца как раз в это время, проверяет, все ли в порядке. А все знают, насколько суров и неподкупен Черный Муса. Он не спустит нахалкам неподобающего поведения, а Зулейка останется вроде как совсем ни при чем.
— Мейлишах, нам пора! Скоро время обхода.
Зулейка подавила разочарованный вздох — похоже, кошачьеглазая тоже отлично осведомлена о привычках Черного Мусы. Что ж, не судьба.
Зулейка с поклоном приняла захныкавшего младенца, выпростала из глубокой горловины рубахи тугую грудь, потыкала твердым соском в маленький обиженно сморщенный ротик. Малыш, хотя и был недокормлен недавно, уворачивался и грудь брать не хотел. Возбужденный присутствием матери и ее слезами, готовился заплакать и сам, морщил личико. Но Зулейка выкормила уже шестерых и не обращала внимания на капризы — вернее, знала, как с ними бороться. Сдавив пальцами болезненно отозвавшуюся грудь, она прыснула белой струйкой прямо в раскрытый ротик младенца, уже собиравшегося разразиться обиженным криком. Младенец глотнул и кричать передумал, завертел головкой, нашаривая губами сосок. Нашел. Вцепился, довольный, зачмокал. Вот так-то лучше. Соси, пока можешь.
Пожалуй, стоит все-таки самой сказать Мусе. Лучше бы, конечно, ни при чем остаться, но нельзя же иметь сразу и халат хасеки, и драгоценную пряжку кызляр-агасы, а если выбирать между собственным невмешательством и возможностью удаления из Дар-ас-Саадет этих двоих или хотя бы серьезным их наказанием — что ж, тут у Зулейки нет сомнений, чем и ради чего лучше пожертвовать. Пусть евнухи как следует разберутся с обнаглевшими наложницами, а то проходу честным кормилицам не стало. Особенно от этой, кошкоглазой, что до сих пор, похоже, считает себя хасеки.
Скверные слухи про нее ходят по Дар-ас-Саадет, очень скверные. Про того ученика евнуха, например, что промедлил с ее поручением, а на следующий же день ногу сломал. Буквально на ровном месте! Или про двух служанок из Изумрудного павильона, которых вдруг продали, внезапно так… А потом выяснилось, что они как раз перед этим плохо про нее говорили. Или про ту наложницу, которая в прошлом году скинула…
Нет, напрямую, конечно, никто ничего не скажет, доказательств-то никаких… но чем быстрее эту жуткую Хадидже отправят из Дар-ас-Саадет куда подальше — тем будет лучше. И спокойнее. Для всех.
Зулейка зябко передернула плечами, хотя в беседке было совсем не холодно. Ну ее, эту бывшую фаворитку, слишком много о себе возомнившую. Незачем забивать голову неприятными мыслями, от них может испортиться молоко. Лучше думать о чем-нибудь приятном.
Например о том, что с младенцем может случиться все что угодно. Особенно с никому не нужным младенцем, чью мать отправили в Гарем отверженных. Или скоро отправят. Дети умирают часто, и не всегда по понятным причинам, такова природа вещей. Аллах дал — он же и забрал обратно. У самой Зулейки из пяти выжили только двое, так почему бы и тут не случиться чему-то подобному? Мало ли… Заснул — и сон его оказался слишком глубок…
— Ты!
Зулейка вздрогнула, обернулась резко. Бывшая фаворитка Османа Хадидже стояла совсем рядом, руку протянуть. И как только подкрасться сумела незамеченной да неуслышанной, шайтаново отродье?! Ведь вроде бы обе ушли давно, и даже шаги их стихли, перестал шуршать песок, Зулейка краем уха прислушивалась на всякий случай. Но вот же — стоит! Сверкает злыми глазами, смотрит так, словно убить готова. А в глазах у нее словно расплавленный янтарь плещется, выплескивается, обжигает… плохие глаза, такими только порчу и наводить.
— Я знаю таких как ты. И знаю, о чем ты думаешь.
Вроде негромко говорит, но так, что мурашками по спине продирает. Змея тоже совсем негромко шипит в траве, маленькая смертельно опасная змея, от укуса которой не спасет ни один лекарь.
— Но ведь и ты меня знаешь, правда? По глазам вижу, что знаешь.
Кто же не знает! Хотя лучше бы и не знать. Ох, не врали те слухи…
— Даже не пытайся, ясно? Даже не думай. Если что-то вдруг произойдет… ну, ты ведь меня понимаешь, да? Так вот, я не стану выяснять, виноват ли кто и не было ли это случайностью. Виноватой будешь ты. Именно ты и только ты. Даже если это и на самом деле будет всего лишь несчастным случаем. Так что в твоих интересах постараться, чтобы никаких таких случаев не случилось. В твоих жизненных интересах. Ты хорошо меня поняла? А иначе…
Маленькая рука атакующей коброй метнулась прямо в лицо Зулейке, застыла скрюченной птичьей лапой, нацелившись острыми алыми когтями в глаза, покачиваясь чуть из стороны в сторону и словно в любой миг готовая атаковать снова, на этот раз уже всерьез. Зулейка обмерла. Она и хотела бы отшатнуться подальше, но дальше было уже некуда, она и так вжалась в решетчатую стенку беседки до боли в спине и невозможности вдохнуть. Она и хотела бы крикнуть или на помощь позвать, да не могла, горло перехватило от ужаса, и на миг показалось, что крашеная хною ладошка измазана кровью. Словно те, что оставляют отпечатки на серых камнях дворцовых коридоров. Те, о которых шушукаются молодые служанки, хотя за одно упоминание о подобном положено десять плетей.
Жуткая рука отдернулась так же стремительно, как ранее метнулась к лицу, не дала рассмотреть толком, даже если бы Зулейке и хотелось. Но Зулейке хотелось лишь одного — чтобы и рука, и ее обладательница были от Зулейки как можно дальше.
— Вижу, ты меня поняла. Вот и умничка.
Страшная рука ободряюще похлопала Зулейку по плечу, отчего ту начало трясти крупной дрожью, словно она пересидела в ледяной купальне. Хадидже улыбнулась — и от этой хищной многообещающей улыбки Зулейка чуть не обмочилась, словно и сама была младенцем.
— Вот и хорошо.
Бывшая фаворитка султана развернулась так же стремительно, как делала все, скользнула к выходу из беседки. Под аркой остановилась, тронула рукой колонну словно в задумчивости. Если бы не овладевший ею ужас, Зулейка бы восхитилась подобной наглостью: Хадидже вела себя так, словно она остается хасеки по-прежнему и право имеет здесь находиться. Даже нет, не так! Словно она валидэ и истинная хозяйка Дар-ас-Саадет, вот как она себя вела. Она и руку-то на резную колонну положила совсем по-хозяйски! Словно никуда не торопится и может так простоять сколько угодно!
— Да, и вот еще что… — — добавила Хадидже буднично и задумчиво так, словно о погоде говорила. — Чтобы у тебя уж совсем неподходящих мыслей не возникало. Ну вдруг ты настолько глупа, что… У меня и сейчас длинные руки, а после смерти они станут только длиннее. Так что на твоем месте я бы трижды подумала — надо ли тебе оно? Или же ты хочешь жить долго и счастливо…
Шайтан!!!
Чтобы так говорить и так себя ставить, мало быть просто фавориткой султана, к тому же еще и бывшей фавориткой, даже партии своей толком не имеющей. Так не может себя вести простая бывшая хасеки, лишенная помощников и покровителей наложница, которую вот-вот понизят в статусе или вообще изгонят из Дар-ас-Саадет. Не может одинокая и не имеющая партии соратников недо-кадинэ быть настолько спокойной и уверенной в себе! Сила. Настоящая мощная сила, поддержка влиятельных неизвестных — а оттого только еще более пугающих, — вот что стоит за ее презрительной улыбочкой и непоколебимым спокойствием. Сила и покровительство персоны, куда более влиятельной, чем правящий султан Блистательной Порты. А кто в подлунном мире может быть более влиятельным?
Вот то-то же!
Не случайно плещется расплавленный янтарь в ее глазах — не янтарь это вовсе, адское пламя там плещется! Правильно про нее говорят, что с нечистью знается, с теми, что за левым плечом стоят и нашептывают правоверным неподобающие мысли. Шайтан, как есть шайтан! Она словно в голову к Зулейке залезла! Все вызнала, душу наизнанку вывернула, все потаенные мысли, что тараканами по углам прятались, на свет вытряхнула, иблисово отродье! От такой нельзя даже просто держаться подальше — не спасет никакое расстояние, никакие самые крепкие стены. Такая и из гарема отвергнутых достанет. Да и из могилы, пожалуй, тоже.
Нет, пожалуй, не будет Зулейка ничего Мусе говорить. И вообще никому ничего говорить не будет. Ничего не видела. Ничего не слышала. Просто кормила ребенка в беседке, да и заснула себе. Если и приходил кто, пока Зулейка спала — про то Зулейке неведомо. Да и не Зулейкино это дело, за приходящими следить. Ее дело — следить, чтобы ребенок накормлен был, в тепле да сухости. И не кричал слишком много, а то пупок развяжется, открыв дорогу злым духам.
Ребенок сыт? Сыт. Пригрелся под грудью и сопит себе, сонный. Вот и прекрасно.
А ни до чего прочего Зулейке и дела нету!
 |
|
|
Ууух. Как интересно....
|
|
 |
fannniавтор
|
|
|
|
С наслаждением слежу за узором повествования, что рисует калам автора....
|
|
|
fannniавтор
|
|
Severissa
С наслаждением слежу за узором повествования, что рисует калам автора.... Спасибо))))автор делает мурррр, автору очень приятно))) |
|
 |
Раэл Онлайн
|
|
О достопочтенный автор, да будут славными и долгими дни твои - поведай нам, скромным читателям своим, ждать ли продолжения полёта маленькой птички, меняющей имена подобно змейке, сбрасывающей старые чешуйки?
|
|
|
|
|
Раэл
О достопочтенный автор, да будут славными и долгими дни твои - поведай нам, скромным читателям своим, ждать ли продолжения полёта маленькой птички, меняющей имена подобно змейке, сбрасывающей старые чешуйки? ох, да ваши слова, достопочтеннейший читатель, словно нежнейший рахат-лукум на блюде авторской жизни, словно благоуханный щербет, тающий на языке источником неземного наслаждения!С неизмеримым стыдом автор вынужден признать, что данная история доведена до своего финала... хотя и может быть переделана и дополнена впоследствии... если у автора таки хватит рук на все задуманное)))) |
|
|
fannniавтор
|
|
Раэл
О достопочтенный автор, да будут славными и долгими дни твои - поведай нам, скромным читателям своим, ждать ли продолжения полёта маленькой птички, меняющей имена подобно змейке, сбрасывающей старые чешуйки? эм....автор очень извиняется - отвечал с чужого компа и забыл перелогиниться) |
|
Популярное
VKontakte
WhatsApp
Telegram
Отключить рекламу