Перчатки (джен)

Где-то на задворках сознания всё билась, вертелась и кричала отчего-то полузабытым плачущим бабушкиным голосом мысль: «Не надо, Кроу! Не делай этого!», и мысль эта, которую он всякий раз старался в себе заглушить, забыть, не услышать, то и дело перекрывалась звонким смехом Аммо, вечно толкавшим его на какое-то безумие. Звук этого смеха был едва ли единственным, что Кроу Баилт помнил о ней, об Аммо, о своей матери, которой он лишился в ту пору, когда не миновала ещё его шестая осень. Помимо этого смеха он помнил лишь огонь от того костра. Бабушка Маттресс тогда подхватила ничего не понимающую, но громко ревущую Зою на руки и увела её. Увести с площади Кроу ей тогда не удалось, и он стоял и смотрел, как горит тот огонь. И не мог отвести взгляда.

Бабушка Маттресс всё то ли скулила, то ли плакала, когда уносила Зою и пыталась увести его: «Не смотри, Кроу!», а он зачем-то смотрел и отказывался уйти. И злился на бабушку Маттресс. И ведь всё равно, почти ничего не запомнил.

Кроу скорее знал, чем помнил, что Аммо кричала — все кричали, когда их пожирал трескучий монстр. Он знал, что кожа её почернела, что вспыхнули волосы и крылья... Но вспомнить этого никак не мог. Как не мог вспомнить, как же она, всё-таки, выглядела, его Аммо. Не мог вспомнить ни её глаз, ни улыбки (она ведь иногда улыбалась, верно?), ни голоса, что когда-то пел ему колыбельные, ни крыльев, что могли так заботливо укрыть его от остального мира. Всё это словно было скрыто за какой-то высокой и толстой стеной в его памяти. И только смех, всегда толкавший его в сторону Бездны, преследовал его постоянно на пару с завываниями бабушки Маттресс.

И ещё помнил холёные руки того человека, что приговорил Аммо к костру — на костяшках левой руки у него красовалось такое же родимое пятно, как у Кроу. Тогда Кроу не задавался вопросом — кем приходился этот человек ему. Задался много позже — лет через пятнадцать после казни Аммо. Когда сжигал первого своего отступника. Теперь у Кроу и у самого были холёные руки. А то старое родимое пятно, отдалённо напоминавшее ворона, никуда не исчезло. И Кроу почти не снимал перчаток, лишь бы не видеть собственных рук. Порой ему и вовсе хотелось содрать кожу с места, где расположилось родимое пятно. Или даже отрубить себе руку как извечное напоминание — он сам стал таким же человеком, как та тварь, которую он так ненавидел.

Бабушка Маттресс вечно наполовину плачущим голосом умоляла его: «Кроу, не надо!» — когда он избивал ногами щупленького соседского мальчишку за то, что тот посмел назвать его Аммо шлюхой, когда набрасывался с кулаками на всякого ребёнка, что подбирался к их дома, когда кромсал неведомо откуда взявшимся старым ножом разноцветное покрывало жены городничего, когда кричал и бился в истерике, когда уходил поступать в одиннадцать лет в училище Инквизитория. Бабушка всё плакала и молила Кроу прекратить, за какой-то час скатываясь от нотаций к скулящим завываниям, а от них к подзатыльникам и тычкам, и вдруг снова к рыданиям и мольбам.

Это продолжалось изо дня в день.

«Не поступай так, Кроу», — твердила она день за днём. А он всё шмыгал разбитым носом, огрызался, упрямо вытирал кровь со своих рук и с каждым днём становился всё более угрюмым и жестоким. И он почти соглашался с теми, кто в спину плевал ему — «выродок». Возможно, они были правы и правы на счёт него. Что толку спорить с правдой?

«Ты плохо закончишь, Кроу», — твердил теперь бабкин голос в его голове. И это было странно — сама Маттресс никогда таких слов не говорила. Она и Аммо этого никогда не говорила — верила, кажется, в лиловую нить связи материнских и бабкиных слов и пожеланий с судьбой.

У бабушки Маттресс окончательно поседели волосы в день, когда сожгли Аммо — стали белые-белые, как тот снег, который Кроу увидел, когда впервые побывал на Кханготане. Но жизнь из её глаз ещё пять лет исчезала постепенно. Утекала, словно вода, по капле с каждым произнесённым «Кроу, не надо!» и выплаканными слезами и в какой-то день просто исчезла. И Маттресс отныне — Кроу навещал её три раза после поступления в училище — почти машинально делала все дела по дому и смотрела на всё своими пустыми серыми глазами. Она больше не говорила ему ничего — ни ему, ни испуганной таким поведением Зое.

А душа Кроу всё больше полнилась тихо тлевшей ненавистью, только-только начинавшей находить выход в пока ещё искрах, а не пожарах ярости. И просьбы полусумасшедшей старой Маттресс всё чаще вызывали в нём раздражение. Он смотрел на неё холодно и молчал в ответ на вполне справедливые упрёки, изо всех сил глуша в себе злость, не показывая всё участившихся вспышек бешенства при бабушке и младшей сестре — им нечего было знать, кем он столь постепенно становился. Им нечего было знать той ненависти, которую он испытывал ко всему Ибере и самому себе при каждом взгляде на свои руки.

В десять лет у него выросли крылья. Чёрные-чёрные, без единого светлого пятнышка — как у всех, кто впоследствии связал свою жизнь с Инквизиторием.

В двадцать ему отрезали одно крыло в знак принадлежности к ордену — на удивительно прекрасной и не менее кровавой церемонии. И кровь эта сопровождала всё, что было связано с Инквизиторием. Кровь и огонь. И это отчего-то позволяло Кроу забыться и не чувствовать себя чужим в Ибере.

В двадцать семь он снова увидел того человека, и полузабытая было ненависть в его душе тут же вспыхнула вновь. И давно замолчавший в голове голос Маттресс снова стал кричать в его голове.

Тогда же Кроу впервые услышал имя того человека — Хевлок Истарри. Он был Верховным инквизитором Ибере уже тысячу лет — больше, чем любой на этой должности. Домнуле Хевлок — Кроу следовало называть его так, как и всех других инквизиторов — относился к нему с какой-то почти издевательской покровительственностью, и предпочитал брать на те задания, где инквизиторам не следовало появляться поодиночке.

И вот теперь, по прошествии двух сотен лет, Кроу стоял ранним дождливым утром у окна в убогой крохотной комнатушке на постоялом дворе, где они остановились, и старался заставить себя хотя бы выглядеть спокойным. Он не знал толком, что больше заставляло его пальцы дрожать — клокочущая ярость или сладостное предвкушение, зато знал, что для наилучшего осуществления задуманного его нужна холодная голова и твёрдая рука. Порядком помогало смотреть в окно на убогую обстановку вокруг. Здесь, на этом провинциальном уровне, всё было уныло и бедно. Грязь, казалось, наполняла всё в этом забытом всеми местечке. Кроу почти тошнило при взгляде на неё.

То, что нужно, чтобы отвлечься.

Где-то в голове то и дело раздавалось: «Не надо, Кроу! Не делай этого!», произнесённое умоляющим голосом Маттресс. Кроу подносил дрожащие пальцы к голове и со всей силы прижимал их к вискам. Голова болела уже немилосердно, и это заставляло Кроу злиться ещё сильнее.

Рядом с этим жалким уровнем — Кроу даже не помнил его название — находилась Фагрендия. Про Фагрендию ходили легенды. А ещё там было полно смутьянов, презиравшим священные истины мироздания Ибере. Борьба с ними — смутьянами, разумеется, а вовсе не с истинами — была одной из забот Инквизитория. Именно фагрендские смутьяны на этот раз и были целью домнуле Хевлока

— Эй, Баилт! — окликнул его Реммао Клорн — мальчишка, ни во грош не ставивший правила Инквизитория.

Реммао был смешлив, не в меру легкомыслен и ветрен. Он не слишком-то серьёзно относился к своему служению — если вообще мог к чему-либо относиться серьёзно — и отвлекался на всякие пустяки. С тех пор, как он стал инквизитором, едва ли минул год, и он уже не раз испытывал терпение более старших и опытных товарищей по ремеслу. Реммао был весьма маленького роста — даже не доставал макушкой до плеча Кроу, — имел рыжие волосы и светлые-светлые глаза, в которых то и дело плясали смешинки. И Кроу, повидавший немало холода или адского пламени в глазах инквизиторов, каждый раз задавался вопросом — что вообще мог делать этот глупый мальчишка в Инквизитории. Свои же инквизиторы были готовы расправиться с ним при первой же возможности.

Кроу поморщился от столь вопиющей фамильярности мальчишки, только год как ставшего инквизитором. И подумал, что с такой кашей в рыжей вихрастой голове и таким пренебрежениям к обычаям, тому не жить долго. Реммао был слишком уж ярким и светлым для ордена, выбравшего чёрный цвет для своих одеяний, оружия и магии.

— Прошу прощения, домнуле Реммао, но вынужден просить вас не обращаться ко мне подобным образом — это, право слово, неприлично, — с усмешкой ответил ему Кроу, не спеша оборачиваться. — Чего вы от меня хотели?

За окном какая-то тётка тащила за собой упиравшуюся и брыкающуюся девчонку лет двенадцати.

— О, до-о-омнуле Кро-оу, не соблаговолите ли вы выслушать моё предложение! — почти нараспев протянул Реммао, и глаза его насмешливо блеснули.

Тётка затащила девчонку в сарай. Через несколько минут послышались крики. Кроу нахмурился и резко развернулся к Реммао.

— Не паясничайте, домнуле Реммао! — одёрнул Кроу младшего товарища и смерил его мрачным взглядом. — Говорите прямо и поживее, чего вам угодно.

Реммао, если и смутился этого окрика, виду не подал — принялся с энтузиазмом перечислять достоинства местных красоток и о том, что ему удалось склонить к некоторого рода действиям пару из них. Кроу кинул на него тяжёлый взгляд и мысленно пожелал себе терпения. Головные боли никогда не делали его сколько-нибудь снисходительным к чужим слабостям. И уж точно, не делали его снисходительным к пустой болтовне.

— От меня вы чего хотите, домнуле Реммао? — раздражённо бросил Кроу. — Молчания? Уверяю вас, домнуле Хевлок останется в неведении вашего неуместного поведения — я не имею ни малейшего желания даже думать о ваших увеселениях, не то что говорить о них вслух.

За окном всё продолжались крики, и Кроу подумал, что неплохо было бы ему пройтись прогуляться, чтобы их не слышать.

— Вы многое теряете, если не хотите присоединиться, дорогой Кроу! — вполне дружелюбно рассмеялся Реммао, снова позабыв о всякой вежливости. — В конце концов, ведь не можете же вы быть, в самом деле, приверженцем этого глупого правила о целибате!

Кроу презрительно усмехнулся и скривился. Местные женщины не вызывали у него ни малейшего желания. Они были глупы, просты и горласты. Их платья были стары, залатаны и весьма грязны (едва ли они могли оставаться идеально чистыми, учитывая количество возложенной на них работы), руки их давным-давно огрубели от тяжёлого труда, на их лицах едва ли можно было найти следы интеллекта и хоть какого-нибудь образования, их смех, открытый и грубоватый, не вызывал у него ничего, кроме отвращения, которое он даже скрывать толком-то не мог. Даже на Зерклоде бывали дамы приятнее и изысканнее, чем здесь — Фольмар, стоило отдать ему должное, весьма неплохо умел подбирать персонал. Одну из его прекрасных работниц, имевшую прозвище Химера, Кроу вообще выделял среди других.

Нет, этот уровень не вызывал у него решительно ничего, кроме тоски, уныния, презрения и желания поскорее убраться отсюда куда-нибудь подальше. Куда-нибудь, где Кроу не будет раздражать вездесущая и всепроникающая грязь, к которой даже взглядом прикоснуться было противно.

— Желаю вам, домнуле Реммао, приятно провести время, — стараясь не цедить сквозь зубы, произнёс Кроу. — Боюсь, я всё же не готов составить вам компанию.

Дождавшись, когда Реммао выйдет — что удивляло: не рассерженно, не тяжёлым быстрым шагом, а вполне спокойно, пусть и почти вприпрыжку — из его комнаты, Кроу накинул на себя инквизиторский плащ и, подождав ещё немного, чтобы убедиться, что он не столкнётся с товарищем снова, выбрался на прогулку.

Гулять здесь было решительно негде — во всяком случае, человеку, хоть раз видевшему великолепные Кханготанские мостовые и площади, не могло показаться иначе. Омерзительная, тошнотворная серость и пыль царили на этом уровне повсюду. Кроу шёл по единственной вымощенной камнем улочке и старался лишний раз не поворачивать головы — каждое движение оной пробуждало новую волну боли, от которой хотелось взвыть.

При виде всех этих возмутительно обветшалых домишек и покосившихся неровных заборчиков, давным-давно видевшим краску, Кроу вспоминался его родной уровень — о, он и не помнил уже, как тот назывался. Всё, что осталось от того уровня в голове Кроу — звонкий смех Аммо, тот костёр да извечное «Не делай этого, Кроу!» голосом Маттресс. И жгучая ненависть к родным местам, разъедающая душу, словно какая кислота.

Кроу и сам не помнил, как спустился к реке — скорее, небольшому грязному ручейку. Городишко тут был, впрочем, совсем маленький — должно быть, задумался Кроу да свернул где-то не туда, а после и поворачивать назад не пристало, если не было желания показаться кому из местных смешным.

Речушка была маленькая, берега у неё были заросшие, и спуск к воде был расчищен только в одном месте — там, где устроены были деревянные мостки. На них была тощая малорослая девица, полоскавшая в речке бельё, что, завидев Кроу, вздрогнула, вся побледнела и словно сжалась, едва не уронила бельё в речку, а потом, спохватившись, подобрала всё в корзину, вскочила и ринулась бежать прочь, остановившись ненадолго только тогда, когда поравнялась с Кроу и отвесила ему жалкое подобие то ли реверанса, то ли книксена.

Кроу обязательно усмехнулся бы подобной ретивости, если бы голова у него не болела столь сильно. А так он просто спустился и встал на деревянные мостки — с хрупкой надеждой где-то в чёрствой мёртвой душе, чтобы мостки эти не развалились, покуда он будет на них стоять.

Кроу стоял на мостках долго. Голова у него всё болела и уже кружилась. А он всё смотрел куда-то вдаль и наслаждался тишиной — кажется, ещё какая-то девица подбиралась к мосткам, держа в руках корзину с бельём, но, едва завидев его, кинулась обратно в свой городишко. И вдруг мелькнула в голове какая-то мысль о невозможной странности происходящего, и забилось в голове понимание — что именно казалось Кроу странным, и тут же исчезло вмиг, когда его окликнули.

— Домнуле Кроу! — не узнать голоса домнуле Хевлока было нельзя, и Кроу тут же обернулся, едва не поморщившись от снова ярко вспыхнувшей в голове боли. — Хотел с вами поговорить.

Чёрные одежды — как у всех инквизиторов — домнуле Хевлока были роскошнее других. Рубаха его была вышита на астарнский манер — вышивка была того же цвета, что и сама рубаха. На шее был повязан шёлковый платок, рубаха была подпоясана широкой и тоже роскошно вышитой лентой, а через плечо перекинута отороченная мехом накидка. Он казался настоящим франтом в подобном одеянии, и это отчего-то казалось Кроу почти смешным.

Не было только перчаток, что скрывали бы родимое пятно на левой руке, так ненавидимое Кроу. Пятно — которое было у них обоих.

Кроу поклонился со всей почтительностью — это уже не вызывало у него затруднений, как бывало в детстве — и приготовился слушать. Почтительность вкупе с высокомерием вырабатывалась в Инквизитории удивительно быстро — за каких-то пару лет его бы уже ни за что не узнала бабка, столь пламенно и вымученно молившая его не идти туда.

— Ты избрал правильную дорогу, Кроу, — произнёс домнуле Хевлок, и в голосе его явно слышалось нескрываемое одобрение и почти столь же нескрываемая нежность. — Рад, что ты не пошёл по стопам своей матери. Я и подумать не мог, что из той ночи может получиться что-то правильное.

Домнуле Хевлок с мягкой улыбкой протянул к Кроу руку, осторожно провёл холёным пальцем по запястью левой руки своего собеседника, а потом, дождавшись поспешного, но вежливого поклона, уходит обратно в город, оставляя Кроу одного.

В пылу вспыхнувшей мгновенно ярости — этим он пошёл в несчастную Аммо — Кроу и не успел заметить, что домнуле Хевлок обратился к нему «не как должно».

Кроу трясло и колотило от мысли, что к нему прикасался этот человек. Человек, сделавший его жизнь невыносимым адом, полным болезненной ненависти, жалобных криков «Не делай этого, Кроу!» и гнетущего теперь с каждой минутой всё сильнее одиночества. Человек, разрушивший всё.

Человек, убивший его Аммо.

На следующий день они трое — домнуле Хевлок, Кроу да Реммао — отправились на Фагрендию. Использовать порталы или крылья им нельзя, поэтому всё это происходило излишне медленно. Убогую гостиницу они покинули совсем рано утром — ещё до рассвета. Кроу был почти благодарен сквозь жгучую болезненную ненависть домнуле Хевлоку — так они раньше покинут это серое, невзрачное местечко, столь напоминающее тот, давно покинутый родной уровень, который Кроу предпочитает более не видеть и не помнить.

В голове Кроу всё звучали старые сказки Маттресс о тех, кого в Ибере называют ведьмами. Это сродни было слову «отступник» или «ренегат», которое применяется в отношении мужчин. Но далеко не к каждой отступнице применялось слово «ведьма». И далеко не каждую отступницу сжигали на костре — большинство отрекали от магии Ибере. И пусть это болезненный, нередко сводящий с ума ритуал — Кроу бы предпочёл, чтобы его Аммо отрекли от Ибере, а не сожгли тогда. Или повесили. Или закололи — это было бы ей не так больно.

Реммао почти физически ощутимо нервничал. Это залось Кроу странным, и он всё наблюдал вполглаза за этим недоинквизитором. Кроу не совсем понимал, в чём дело, но по приближении к Фагрендии Реммао начинал нервничать всё сильнее и сильнее. И это не то волнение, которое присуще трусу, опасающемуся за свою шкуру. Это нечто другое.

Домнуле Хевлок всю дорогу молчал. Это странным не было. Кроу молчал тоже — не было никакого смысла в пустой болтовне. А вот в голосе Реммао, то и дело вставлявшему некоторые комментарии, было что-то надтреснутое, почти неживое. Кроу всем телом почти физически чувствовал его страх.

На развилке они свернули. Вовсе не туда, куда собирались ехать изначально — не в сторону Фагрендии. Кроу напрягся. Он увидел между тем, как мертвенно побледнел Реммао, не сумевший заставить себя вымолвить хотя бы словечко. И Кроу молча и как можно более незаметно начертил рядом с собой в воздухе часть магического символа — в случае, если что-то пойдёт не так, начертить остаток его было намного быстрее.

Домнуле Хевлок вёл их куда-то не туда. Кроу внимательно следил и за ним, и за Реммао. Он начинал опасаться — вся эта вылазка совершена по его голову. По голову на четверть первозданного мальчишки, посмевшего податься в инквизиторы — какая немыслимая ирония.

И Кроу был готов защищаться.

Чуть позже оказалось, однако, что здесь, в горах, а вовсе не в Фагрендии, действительно спряталась ведьма.

Она была хороша собой. Рыжая, маленькая, со светлыми-светлыми глазами. Она пыталась было защищаться, но домнуле Хевлок почти мгновенно лишил её возможности пользоваться магией, а уж справиться с ней, когда у неё в руке появился кинжал, Кроу не составило труда — он скрутил эту женщину и связал специально приготовленной верёвкой (в магических свойствах которой теперь, когда домнуле Хевлок лишил её на пару дней магии своим заклинанием, не было смысла), когда вдруг бросил взгляд на полумёртвого Реммао, на лице которого застыли ужас и отчаяние.

Реммао неожиданно бросился к Кроу и с каким-то немыслимым рвением принялся бороться с ним. Это было бессмысленно, а Кроу вдруг и сам заметил неожиданное сходство Реммао и только что пойманной ведьмы. И всё мгновенно понял. Ведьма была, скорее всего, сестрой Реммао — для матери или тётки она была слишком молода по чувствовавшейся около неё ауре.

Вскоре, Реммао оказался пригвождён к скале одним из заклинаний домнуле Хевлока.

— Сестрица его, — бросил домнуле Хевлок, неожиданно усмехнувшись.

Он подошёл к ведьме, поднял обронённый ею кинжал и рассмеялся. Кроу, взглянув на кинжал, и сам понял от чего — кинжал был из редкой иберской стали, из которой ковались клинки самой императрицы, алого генерала Киндеирна Астарна да Гарольда Анкраминне, более известного как Карателя. Кинжалы из этой стали славились определёнными магическими свойствами.

Домнуле Хевлок протянул кинжал Кроу. Кинжал был красивый. С чёрной рукояткой из какого-то драгоценного или не очень камня, в каких Кроу никогда особенно не разбирался, с выцарапанными в этом камне и покрытыми серебром древнеиберскими символами. Один из них переводился как «огонь». Второй, на оборотной стороне рукояти — как «бездна».

В голове снова пробило, как набатом: «Кроу, не надо!» да так громко и отчётливо, как раньше никогда не бывало.

— Сестрица его, — кивнул на ведьму и на Реммао домнуле Хевлок. — Скрыть от правосудия хотел — я вчера за ним проследил.

Кроу молча посмотрел на Реммао и почти усмехнулся его идиотизму — подобное уж явно стоило проворачивать не под носом у Хевлока. Это сам Кроу с его головными болями мог не заметить, но уж точно не Хевлок. Лицо Реммао то и дело принимало то ли отчаянное, то ли жалобное, то ли решительное выражение. Он всё смотрел то на сестру — и Кроу тоже бросил на неё пару взглядов, — то на Кроу. На Хевлока он и вовсе не глядел.

Ведьма дрожала то ли от холода, то ли от страха, но выглядела между тем гораздо спокойнее своего братца. Она смотрела на них всех гордо и почти равнодушно. И только по сильно трясущимся рукам Кроу мог понять, чего именно стоило ей это напускное спокойствие и равнодушие.

— Убей его, — почти ласково хлопнул Кроу по плечу домнуле Хевлок. — Ведьму дотащим в город да там сожжём, как положено поступать со всякой ведьмой, а братца её убей здесь кинжалом, что у тебя в руке, сынок.

Кроу кивнул покорно, повертел в руках кинжал, примерился было, чтобы метнуть его в глядящего умоляющим взглядом Реммао (задание это не вызывало в нём ни малейшего душевного трепета), да вдруг, почти неожиданно для себя самого, развернулся и со всея яростью, на которую был способен, вонзил его в живот Хевлоку. Затем он ударил ещё раз. И ещё.

— Моя Аммо была ведьмой, — услышал Кроу собственный голос и не узнал его, почти испугался. — Моя мать была чёртовой ведьмой!

Он всё продолжал колоть Хевлока кинжалом, хотя смысла в этом не было никакого — Хевлок перестал дышать уже после пятнадцатого удара. Кроу был уже в крови, и руки его были все в крови, когда истерика, накрывшая его с головой, помутившая его разум, отступила.

Кроу выдохнул, слез кое-как с поваленного им на землю тела Хевлока и огляделся. Реммао смотрел на него с удивлённым, ошарашенным и радостным взглядом. Он улыбался и глядел на Кроу почти счастливо, пусть и поражённо. Сестра его, напротив, всё мгновенно поняла. Она не отводила от Кроу обречённого покорного взгляда и тихо что-то шептала себе под нос.

Кроу перевёл дыхание, посмотрел на мёртвого Хевлока почти с улыбкой — впервые этот человек заставлял его улыбаться. Кроу вдруг усмехнулся, стянул с себя перчатки и магией сжёг их.

Реммао Кроу убил быстро — одним ударом по горлу.

Затем он подошёл к ведьме и специальным магическим знаком запечатал её язык и ментальную связь. Он отчего-то был почти уверен, что девчонка станет молчать о случившемся. Но поделать ничего с собой не мог.

Кроу вернулся в городишко, кое-как уложив на лошадей два мёртвых тела и покорную связанную ведьму. Кроу встретили гнетущим молчанием и тяжёлыми взглядами, что впору было испугаться за свою жизнь. Но всё прошло благополучно — ведьма оказалась сожжена без всяких происшествий, Кроу получил положенное в подобном случае пожертвование от жителей города в казну Инквизитория, и двинулся в путь.

Дорога лежала на уровни Инквизитория.

Предстояло похоронить Хевлока и Реммао со всеми положенными убитым на задании инквизиторам почестями. Их и похоронили — в удивительных и прекрасных серебряных одеяниях с белой вышивкой, которые инквизиторы надевали лишь когда ложились в гроб, — а Кроу получил наград и почестей без счёта за поимку и сожжение особо опасной ведьмы, которая на деле опасной вовсе не была.

И сохранись у Кроу остатки души, на душе у него обязательно сделалось бы паршиво.

Перчатки он больше не надевал ни разу в жизни.