История складного ножа (джен)

Я — складной нож; я был бы обычным складным ножом, если б у меня был другой создатель. Другой, а не тот молодой человек с копной кудрявых волос, перехваченных железным обручем, и с волчьим взглядом голубых глаз. Он ковал высоких господских лошадей — глаза их горели тёмным огнём, а в шерсти как будто затерялись солнечные лучи. Но той памятной ночью… кажется, именно тогда — бархатная холодная тьма позднего вечера, скованные настороженным оцепенением серебряные деревья, неверный зеленоватый свет звёзд и рассеянный туман Млечного пути… да, в ту памятную ночь — крепостной взял серебристый металл, не знающий ни ржавчины, ни износа, шедший на подковы лошадей — по крайней мере, в его руках, — и стал ковать, но не подковы. Не подковы, а длинное тонкое лезвие, сужающееся к концу.

Крепостной ковал очередное своё создание только ночами. Мне всегда хотелось знать, как он сумел додуматься до того, что было изобретено века спустя. Лезвие острее бритвы убиралось в почти ножны — рукоять ножа, выкованную из того же бессмертного металла, выложенную гладкими полосатыми плитками чёрного агата.

Именно такой мой нынешний облик, и именно такой блеск, яркий, как свет звёзд, и столь же зыбкий, сохранило моё лезвие.

Крепостной делал нож не для себя. На следующий день после моего рождения к нему явился его молодой господин, ведя в поводу рыжего, как угасающее пламя, коня; кузнец подковал жеребца и отдал меня своему хозяину.

Моя судьба определилась с самого начала, и она не дала мне, да и не могла дать, мирное предназначение обычных складных ножей — выстругивать ореховые палочки, срезать грибы, чистить картошку… хотя гораздо позже мне приходилось делать и это. Нет, моим делом было резать не хлеб, а глотки, вспарывать не ткань, а внутренности.

Мой хозяин — юноша со светлыми, очень светлыми серебристыми глазами — не расставался со мной, и я не раз спасал ему жизнь. Я побывал и в военных походах, и в царских палатах, и в разбойничьих вылазках, и в девичьих светлицах…

Однако привольная моя жизнь продолжалась недолго — двенадцать лет (ничтожный срок по сравнению с вечностью!). В тысяча шестьсот девяносто восьмом году мой хозяин тридцати трёх лет от роду был казнён за участие в мятеже стрельцов против Петра.

Похороны были скорые, лишённые обычной торжественности. Светозара Врановича даже не отпевали в церкви — это было запрещено могучим самодержцем. Тело Светозара было предано земле на родовом кладбище князей Врановичей. Долго стоял над могилой младший брат моего хозяина; уходя, он положил меня к подножию надгробного памятника.

Так началось моё оцепенение. Сначала я, знавший только чужую смерть, ждал Светозара. Много раз с вековой берёзы, которая росла у могилы, осыпалось золото листьев и полностью скрывало надгробную плиту — как будто дерево воздавало должное праху того, кто покоился под это плитой; много раз зима наметала над головой моего хозяина холмы мелкого серебра, напоминавшего искры в его глазах; зиму сменяла весна, дарившая берёзе нежный хризолит ранней листвы, которому позднее было суждено превратиться в золото; в начале лета прилетал соловей, баюкавший уснувшую навеки душу своей переливчатой песней; днём его место заступало множество окрестных птиц, наполнявших застывший воздух хрустальной многоголосицей. Изредка над берёзой тяжело пролетали лесные вороны — их курлыкающий крик болью отзывался во мне. Иногда приходил Ян, брат усопшего, но вскоре и он нас покинул.

Когда я убедился в том, что моё ожидание напрасно, меня охватило глубокое безразличие ко всему. Плита, на которой я лежал, покрылась мхом и всё глубже уходила в землю; воздух, дождь, снег и та же земля замутнили агат моей рукояти и окружавший его металл, скрыв звёздный блеск, упокоили в блаженной неподвижности смертоносное лезвие — теперь бы оно не откинулось от простого резкого взмаха рукой. Я погрузился в сон, который был бы таким же глубоким, как сон моего хозяина, если бы серебристый металл не был наделён бессмертием.

Меня пробудили чьи-то крадущиеся шаги, и я подумал, что на кладбище забрёл волк, но я ошибся. Шагах в десяти от могилы Светозара стоял высокий, очень стройный человек и разглядывал надгробную плиту могилы князя Аскольда.

Я не знал этого человека, да и не мог знать — сотни лет схлынули после погребения Светозара. У меня появилась надежда, что это потомок великого рода Врановичей, пришедший, чтобы воздать должную честь усопшим.

Моё предположение было ошибкой только наполовину. Когда я увидел его лицо, мне сразу стало ясно, кто он. Действительно наследник древнего рода, причём по линии моего хозяина — слишком хорошо я знал этот суровый разлёт бровей, чёрных, как уголь, эти высокие скулы и особенный, чуть раскосый разрез глаз.

Незнакомец огляделся с явной скукой и направился к могиле Светозара. Волчья походка, вероятно, вообще была ему свойственна, так как он, судя по его виду, никого не опасался: лицо его было каменно спокойным.

Он остановился, окинул безразличным взглядом пятисотлетнюю берёзу и посмотрел на заросший мхом надгробный памятник, где с трудом можно было прочитать древнерусскую вязь. Незнакомец не собирался тратить время, разбирая высеченную на камне надпись. Он хотел было уйти, но луч солнца тускло блеснул на моей рукояти, и тёмно-синие глаза неизвестного остановились на мне. Он поднял меня с плиты, оглядел быстрым взглядом знатока, отогнул лезвие, защёлкнул его и, чему-то улыбнувшись, сунул меня в карман.

Мне вовсе не хотелось покидать своего бедного хозяина, только сделать я ничего не мог. Видимо, так было угодно судьбе, и то, что я был с ней не согласен, не имело никакого значения. Я должен был покориться; единственное меня немного утешало: мой хозяин — Вранович.

В пути у меня было достаточно времени для размышлений. Я переваливался с боку на бок в тёмном кармане, то и дело ударяясь об авторучку или о связку ключей, и потихоньку начинал злиться. Незнакомец (как я узнал позже, его звали Мирославом) мне не нравился. Его глаза были полны не только холодного спокойствия; где-то за ним, в искрах сапфира, притаились бесовские огоньки многочисленных пороков. «Что ж поделаешь, — наконец заключил я, — всё-таки он Вранович, и значит, я на своём месте».

Недолго я утешался этой мыслью. Возвратившись домой, Мирослав отчистил моё лезвие и рукоять, вернув тем самым металлу первоначальный блеск, а агату — яркость чёрного цвета и чёткость беловатых полос. После меня просто-напросто сдали в антикварный магазин, получив за это немало денег. Их было бы ещё больше, если бы Мирослав оказался менее осторожным и отнёс бы меня в музей — сами подумайте, складной нож четырёхсотлетней давности!

Итак, я очутился в антикварном магазине, почему-то между статуэткой египетской кошки и древним манускриптом, где, по мнению хозяина этой лавки, было записано зловещее заклинание. Здесь я разозлился окончательно — и на Мирослава, и на продавца, и заодно на весь свет. Я совсем не хотел попасть к чужому человеку, потому что это грозило мне и моему очередному хозяину большими неприятностями: Светозар был достаточно демоном, чтобы я перенял небольшую толику его силы.

По счастью, магазин не процветал и посетителей было мало, а те, кто всё же заходил, не интересовались чёрным агатом, оправленным, как они думали, в серебро.

Через три месяца поздним вечером моё внимание привлекли два молодых человека. Они пришли незадолго до закрытия магазина и на первый взгляд были обычными зеваками. Один из них кротким взглядом и смиренным выражением лица напоминал монаха; другой, моложе, в потёртых джинсах и старой куртке, казался уличным хулиганом. Но у него, как я неожиданно для самого себя обнаружил, были высокие скулы и немного кошачий разрез глаз; иссиня-чёрные волосы и безмятежно спокойный взгляд придавали юноше сходство с вороном.

Продавец посмотрел на часы якобы из усадьбы Воронцовых и сказал раздражённо посетителям, что магазин закрывается. Те вместо ответа показали ему какие-то удостоверения с серебряным тиснением. Продавец сильно побледнел и сразу утратил всё своё нахальство. Монах начал допрос, его товарищ, будто совершенно этим не интересуясь, рассматривал витрину. Я внимательно наблюдал за ним, пытаясь перехватить его взгляд, и добился своего. Юноша взял меня с полки, повертел, осмотрел со всех сторон, присвистнул и обратился к приятелю:

— Хороша штучка, а?

Монах, выбитый из колеи, не сразу вник в вопрос и с лёгким удивлением повернулся к молодому человеку. Разглядев меня и разобравшись, что к чему, он спросил:

— Что это?

— Складной нож семнадцатого века.

— Разве они тогда были?

— Видимо, были. Ладно, заканчивай мучить этого идиота. Он ничего не знает, во-первых, во-вторых, он не понял доброй половины твоих церковнославянских вопросов.

Монах пожал плечами.

— Ты торопишься, Див. Вот если бы его дать в разработку Измарагду и Брониславу…

— Авель, дорогой мой, припомнил матушку-инквизицию? Он тебе скажет тогда всё, что угодно, вплоть до того, что его дедом был Иоанн Грозный. Пошли, здесь больше нечего делать. Друг мой, — сказал он продавцу, — эту вещицу я, пожалуй, возьму. И уберите вот этот клочок бумаги, — Вранович указал на моего соседа, средневековое заклинание, — для вашего же блага. Вряд ли кому-нибудь из ваших посетителей понадобится шпаргалка по латинскому языку тысяча восемьсот десятого года выпуска.

После этого я покинул магазин никому не нужного хлама и обрёл хозяина, которому служу до сих пор.

Моя новая жизнь казалась чудесным пробуждением, в ней смешалось прошлое и настоящее. Я вновь увидел высоких короткогривых красавцев-коней, легко обгоняющих ветер, опять почувствовал вкус полуразбойничьей вольницы. Но сюда примешивались черты обыкновенного человеческого быта. Конечно, чистить картошку, резать хлеб, мясо, строгать палочки не так возвышенно, как быть только военным оружием, однако это не вызывает во мне отвращения, даже нравится.

Жалею ли я о своём первом хозяине? Уже не жалею. Мне всегда причиняла боль мысль о его смерти, но недавно я убедился в том, что он жив, и, наверное, когда-нибудь я смогу к нему вернуться. Сейчас же я верой и правдой служу князю Диву Врановичу и служить ему буду до конца.

Только смертен ли Ворон?