Один и без тебя (джен)

Он не помнил, как очутился на этом острове. Помнил только боль и больше ничего. Это была боль не от удара полицейской дубиной, не боль от отказывающих аугментаций, не получивших укол нейропозина, это было другое — опустошающее ощущение, после которого в его сердце и душе появилась огромная дыра, которую ничем не заделать. Когда голова перестала болеть, а шум в ушах стал спадать, он, встав на ноги, начал осматриваться. Его вынесло на песчаный берег какого-то скалистого острова с редкой растительностью, в нескольких сантиметрах от старого покорёженного судна, такого же, как и его душа.

«Где я? Как я здесь очутился? Что это за место?» — мысли эхом вышли из его головы и пронеслись по всему острову. Во рту пересохло от того, что он глотнул солёной воды, когда, цепляясь за жизнь, добрался до очередного обломка неизвестного корабля; волнистые чёрные волосы спутались, худощавое бледное лицо стало ещё бледнее, а аугментированные руки отказывались подчиняться приказам мозга. Когда туман в голове рассеялся, он кое-как встал на ноги и начал осматриваться. На небе, затянутом серыми тучами, словно фата-моргана, возник образ той, кого он когда-то любил: чёрные волосы, сиреневые глаза, приятные черты лица и… божественная улыбка.

— Это несправедливо, я должен был умереть вместе с тобой, — прокричал он в пустоту.

— Живи, — произнёс мираж и исчез, а на его месте появился слабый свет маяка, словно кто-то махал ему рукой с вершины скалы.

— Как? Я не могу без тебя, без моей Иштар.

Слова эхом разнеслись по всему острову, но он не дрогнул от боли. Руки стали потихоньку слушаться, стресс не повлиял на аугментации, и он начал восходить к маяку, в надежде встретить там людей и попросить помощи, вспоминая все те счастливые дни с его возлюбленной.

Остров казался безлюдным. Дорога, по которой он шёл, частично скрылась под травой, как и ограда; кое-где встречались полуразрушенные старые постройки. В одной из них он обнаружил старые, еле сохранившиеся книги по медицине.

«Наверное, это сон. Жаль, что ущипнуть себя не могу, тело ещё ноет».

«Сон» не собирался покидать его, он продолжился в шуршащей от прибрежного ветра траве, в странице одной из книг, вырванной и улетающей в неизвестность, и не прекращающемся свете маяка.

«Остров — это я и моя жизнь, которая тает на глазах, и всё потому, что рядом нет тебя. Я думал, что ты вечна, но и боги смертны. Помню, как ты говорила мне, что без меня тебе не быть, что без меня ты словно планемо — планета без своего солнца, и если меня не станет, не станет и тебя. Говорила, чтобы я берёг себя. Теперь планемо — это я, и всё потому, что ослушался тебя, тщетная смелость, а потом боль».

— Китти! — вырвалось у него из горла.

Но на сей раз эха не было. Осмотревшись по сторонам, он увидел силуэты людей в скалистой пещере.

— Эй, я здесь!

Ответа не последовало. Тогда он решил пробраться к пещере, где видел людей. Обойдя разрушенные постройки, он вновь вышел к песчаному берегу. Ветер усилился, и тело продрогло насквозь. Тут, похоже, был когда-то причал, это было видно по сваям, скрытым под водой. Сейчас бы утонуть, чтобы не чувствовать боли, и пусть бог считает это трусостью, ведь он не испытывал боль никогда. И снова в голове пронеслась знакомая фраза:

— Живи!

«Это твой голос, Кит, а маяк — это ты, ты машешь мне? Или я всё ещё сплю».

На песке были начертаны какие-то надписи, рядом была прочерчены спираль Архимеда и схемы каких-то механизмов. Это всё его заметки: может быть, эта часть острова — мозг, люди в пещере — материализовавшиеся мысли, тогда маяк — сердце? Может, добраться до маяка означает прийти в себя? Может, пули, выпущенные из пистолета полицейского, задели и его, и он сейчас лежит в бессознательном состоянии рядом с Китти и что-то не даёт ему умереть?

Образ Китти слился с образом богини Иштар, руки превратились в крылья, вместо прекрасных девичьих ножек — ноги орлицы с когтями и сияющая корона на голове. Она снова смотрела на него с неба, махая руками-крыльями, и слёзно с мольбой смотрела на него. Ветер усилился.

— Прости меня, пожалуйста! — прокричал он.

Образ исчез вслед за ветром и облаками, на минуту выглянуло солнце. Прощение было услышано, и он продолжил путь к маяку. И снова скалистый, но трудный подъём в гору, какие-то камни, похожие на Стоунхэндж, а может, просто это так казалось.

Наконец он спустился к входу в пещеру. Перепрыгнув через небольшой ручей, он смело шагнул внутрь, предварительно включив паяльную лампу на правом протезе руки.

— Сюда, — вдруг раздался голос Китти из глубины пещеры.

— Кит, это ты? Я иду.

Пещера завораживала с того момента, когда он очутился в ней. Наверное, это из-за кристаллов, растущих в ней и переливающихся на редком солнечном свету, попадающем в пещеру. И снова эти странные чертежи микросхем на стенах;, теперь они были написаны неоновой краской, а рядом лежала банка из-под краски.

«Это всё ещё голова, нужно пробираться к сердцу, к маяку».

Эти микросхемы, мысли, появившиеся, когда он ступил в пещеру, освещали ему путь, не давали наложить на себя руки от безысходности, не давали ему заблудиться во всём этом великолепии пещеры и её могучих сталактитов и сталагмитов. И он шёл, шёл вперёд, огибая все эти великолепные наросты.

Вдруг свет мыслей угас, становилось темно, и вот он чуть не свалился с обрыва. Маленькая речушка, протекающая в пещере и ведущая к выходу, стекала в обрыв, бездонный обрыв.

— Если ты хочешь, чтобы я прыгнул, я прыгну! — прокричал он.

— Прыгнул, прыгнул, — раздалось эхо.

«Была не была».

Он прыгнул в обрыв, словно в омут памяти, ангел-хранитель словно забыл про него. Тонущий в наполненном водой и бездонном омуте, он вдруг на секунду очутился в прошлом.

Прага, он стоит на площади, носящей такое же имя, окружённый полицией, они уже взвели свои ружья. И тут голос его возлюбленной, она бежит к нему, крича и наклоняясь чуть ли не до земли, обнимает его, и… выстрелы.

Она — Китти — показывала ему его грехи, как бы прося искупить их в последний раз. Ноги, достигшие дна, оттолкнулись от земли, и его стремительно вынесло на поверхность. Снова яркие мысли, начертанные на стене пещеры и указывающие путь из неё.

Уже стемнело, на небе сияла Луна, и выход из пещеры с видом на неё был похож на огромное око. Никаких людей не было, только ещё одна скалистая тропинка, на сей раз ведущая к маяку.

— Я у цели, почти, — проговорил он.

Скалы были исписаны непонятными словами, на одной скале было написано «Он увидел свет и упал». Кто это мог написать, когда на острове не было ни души, даже крики чаек не были слышны, птицы словно облетали этот остров стороной. А потом он понял: остров без чаек, планета без солнца — всё это планемо, его планемо. Чайки — это живые существа, покинувшие этот остров, потому что на нём постоянно пасмурно и темно, а солнца нет, только холодная луна, а может, они — это неприкаянные души, не получившие прощения и мятущиеся между островом и небом. И снова вдали он увидел тех людей, которых видел в пещере. Осталось только подняться выше, может, это не мираж. И всё же мираж. Он поднялся на небольшое плато, но там не было людей.

Маяк мигал всё настойчивей, и это позволило ему не сбиться с пути. Она словно испытывала его. Путь был непростым: обрушенная высеченная из камня лестница, прогнившие железные перила, а под ней обрыв,

— Сюда, — раздался голос Китти.

— Ещё раз прости меня и не оставляй, — прокричал он. Что-то придало ему сил, словно кто-то шёл позади и поддерживал. По телу прошла тёплая волна, стало приятно и гораздо легче. Китти была мертва, но поддерживала его после смерти. А может, это лёгкий тёплый ветерок? Всё же он дошёл до маяка, но тот оказался пуст, людей на нём не было.

«Вот и конец моему путешествию, и что теперь? Я дважды просил у тебя прощения, и дважды ты прощала, но что ты хочешь от меня теперь?»

— Поднимись, я жду, и мне скучно без тебя, оставь это бренное тело, тогда освободишься, — послышался голос Китти.

Он понял, чайки — это свободные души, они готовы улететь отсюда и прощаются с островом, облетая его, а может, они ждут его, и без него не могут улететь.

— Иду, — проговорил он.

Отыскав вышку, он поднялся на неё, ещё раз перебирая в голове всё, что было связано с Китти, всё самое хорошее и не очень, хотя хорошего было больше. Его грех — ослушание, с ним ему падать, но грех этот прощён. Набравшись смелости, Вацлав прыгнул в пустоту, но он не разбился о воду или о скалы, руки стали белоснежными крыльями, тело стало лёгким. Он обернулся — рядом с ним летела она, его любовь и его прощение в сияющей короне, с ногами орлицы, но всё с такими же приятными чертами лица и такими же сиреневыми глазами. Облака на небе разошлись, засияло солнце, птицы и жизнь вернулись на остров. Он — душа, жаждущая прощения, и пока её не простили, она была безлюдной и неуютной.