Воистину любимое дитя (джен)

Ночь темна и полна страха. Ночь опасна, она — монстр с переливающейся чёрной шерстью, огромной пастью и тремя глотками, что поглотят всё, что только смогут. Она — уставшая женщина с тёмной шалью, что слышит все тайны вселенной. Ночь — это мужчина, чьё лицо не ведает возраста, чья трость надменно стучит по брусчатке, чьи полы чёрного плаща закрывают само мироздание.

Ночь опасна. Она опасна для всех, кто рискнул выйти в столь поздний час, когда солнце уже скрылось за горизонтом, а на небосводе виднеется лишь лик бледной, больной анемией луны.

Но ночь любит своих детей. И одно из ночных созданий, пожалуй, поистине её любимое дитя.

Создание, что переносит с трудом солнечный свет, толпы людей и глупые разговоры, появляется зачастую на улицах намного позже, чем угаснут последние краски заката.

Ночь любит своих детей, и об этом она позаботилась весьма старательно. Взлелеянный чёрный шёлк волос, несколько прядей седины и дыма обрамляют лицо — череп, обтянутый бледной кожей, с недостаточно узкими для ещё более язвительных усмешек губами. В свете ночных фонарей — удивительно густая, почти осязаемая тень, сотканная ночью и чужими кошмарами.

Но ночь любит своих детей. И этому созданию она дала лучшее, что могла найти. Под тонким слоем кожи и черепа, среди синапсов, что словно программным кодом прописывают алгоритм безумия, она поселила разум, который соткала старательно из самых лёгких ночных облаков, бездонной синевы неба и пары десятков звёзд. Удивительно быстрый, лёгкий и яркий разум, который вряд ли удалось бы разглядеть в бледном, уставшем лице, если бы под тяжёлыми веками не…

Ночь любит свое дитя. Оно знает это и смотрит с не меньшей любовью в ночное небо почти прозрачными аквамаринами, что темнеют до малахита от боли. Люди бы не сторонились создания ночи, если бы под тяжёлыми веками так не сияли аквамарины, полные холода и острого разума, если бы недостаточно узкие губы не приоткрывались, раз за разом выдыхая дым, давая увидеть чёрные гортань и язык, что вызвал бы священный трепет у верующего из Калькутты, молящего воплощение Кали его пощадить.

Ночь любит своего наследника, но не может его согреть. Руки — птичьи лапы, когти, острые ножи, пальцы могут впиться в плоть больнее крючьев, обжигая холодом, в просвечивающих венах и артериях едва бьется пульс, и можно замёрзнуть от прикосновения бледной кожи, под которой едва течёт кровь.

Наверное, неудобно вытирать птичьими лапами иней с лица — но создание ночи не задумывается об этом, снова выпуская дым из подобия лёгких. Ведь можно греть руки о тлеющие угли, которыми наделила своё дитя ночь вместо сердца. Угли обжигают плоть и плавят кости, и уж тем более мешают обитателям — тем, кто живёт под рёбрами.

Ниже тонкой шеи, в грудной клетке, прячется клубок змей. Из-под чёрных одежд высматривают они свою жертву, шипят насмешливо на своем языке, неспеша ожидают чужую неосторожность. Змеи неопасны для своего хозяина — змеи, что привыкли впиваться в рёбра лишь едва ощутимо, дабы не сломать ядовитые клыки.

Создание ночи знает, что оно ей любимо. Иначе бы вместо крови не тёк бы по венам отменный виски, пьянящий всех, кто подошёл неосторожно близко, непозволительно близко. Дитя выдыхает в ночной воздух запахи мяты, табака и алкоголя, не замечая этого, и вновь проходит, стараясь миновать тех редких безумцев, что не боятся ночи.

Создание проходит, оставляя за собой клочья дыма, создание закрывает свет аквамаринов тяжёлыми веками, создание прячет слабые худые запястья в широких рукавах и закрывает полами чёрных одежд змей от любопытных взглядов.

Создание, взлелеянное ночью, не боится смерти — мысль о ней его тревожит, но лишь при свете дня смерть действительно имеет значение, лишая разум ярких звёзд и необычайной лёгкости ночных облаков.

Дитя ночи знает, насколько оно слабо и беззащитно, хоть и умеет населять чужие умы кошмарами и призраками, заставлять чувствовать боль и страх. Но создание не любит этого, оно желает быть безобидным — клочьями тумана, сгустком тьмы, палитрой ночного неба.

Дитя ночи не хотело бы никого пугать. Оно хотело бы раствориться в джазовых рыданиях саксофона, в бутылках спиртного, притаиться на кончике иглы, что в следующий миг войдёт в изнывающую от ожидания вену. И оно не боится тех, кого следовало бы опасаться, тех, чьи родители — боль, смерть и забвение, ведь только с ними сын ночи чувствует себя слабым и безобидным. Тем, кем и хотело бы быть — одним из многих, одним из неисчислимого количества чудовищ, что носят человеческие лица с надменными усмешками и бессмертной сутью. Ведь хоть их, наверное, не испугают змеи?

Сын ночи имеет вполне человеческое имя, но вряд ли на него отзовётся, если не произнести его магическим полушёпотом, сжимая в пальцах амулет вуду, если не попросить ночной ветер донести мольбу до его ушей. Тогда лишь он обернётся, приподнимая недоумённо брови, испытывая слабость к порождениям и детям эшу, словно в надежде, что кто-то из них решил посетить его. Разочаровавшись, сын ночи лишь протянет узкую ладонь, в обмен на амулет подарив немного звездной пыли, вдохнув её в чужие легкие — и человек, опьяненный и окрылённый неведомым ему ранее блаженством, любовно поднимет взгляд к небосводу, пребывая в полной уверенности, что он находится именно там, среди звёзд. А дитя ночи тихо уйдет, прижимая амулет к груди, пока он не расплавится от жара сердца — и тогда он выпьет его из ладоней с немыслимым упоением.

Если о чём и можно было мечтать такому, как он — так это встретить других чудовищ, и иногда он их действительно встречал. Тогда же он обвивал их руками в цепких объятиях, запускал когти под кожу и поил собственной кровью. К сожалению, кровь сына ночи подходила не всем, далеко не всем, и многие из встреченных им чудовищ глупели, становились звероподобными или, напротив, обретали всё более человеческий вид, переставая видеть что-либо, кроме принадлежащего миру людей.

Тогда дитя ночи выл ветром в трубах — и сбегал из городов и притонов, с пыльных улиц и из баров подальше, в лес, отчаянно зовя его обитателей. И находил, что дарило ему небывалое успокоение, и восхищался он красотой своего родителя, глядя на звёздное небо вдали от городских огней и на отражение круглолицей луны в чёрной глади озёр. Однако вскоре прокатывался по лесу тихий ропот, и дитя ночи был вынужден вернуться обратно, дабы не отравлять лес парами алкоголя и дыма. К тому времени он уже был достаточно силён, дабы вынести своё одиночество.

Но не настолько, чтобы вынести голод.

О, воистину, как же глупы те, кто не боится созданий ночи. Ибо уж точно один из них, любимейший из сыновей, скользнёт по улице тенью меж света фонарей, рассмеётся звонко осколками стекла, закроет тучами и полами своего плаща луну и звёзды — и поглотит случайного прохожего, который решил, что ночь для него безопасна.

Ночь темна и полна страха. Ночь опасна, она — монстр с переливающейся чёрной шерстью, огромной пастью и тремя глотками, что поглотят всё, что только смогут. Она — уставшая женщина с тёмной шалью, что слышит все тайны вселенной. Ночь — это мужчина, чьё лицо не ведает возраста, чья трость надменно стучит по брусчатке, чьи полы чёрного плаща закрывают само мироздание.

И не менее опасны и одиноки её дети.