Аллегория (джен)

Был декабрь.

Она стояла у раскрытого окна. Под ногами, под ковром, где-то в глубине металлического нутра пели, скрипели, а иногда и выли тормоза.

Ветер раскачивал шторы из плотной саржи, край их, с бахромой, настойчиво хлопал по ее плечу, по белым кружевам блузки.

Она улыбалась. Сдвинутая вверх рама скалилась по-своему улыбчивой пастью — чернотой южной ночи.

Ветер погасил газовый рожок, поэтому тучный обер-кондуктор побежал вновь зажечь его.

Он неловко задел женщину локтем, впечатал своей тушей к гладкому круглому поручню, пытаясь протиснуться в теснине вагонного коридора. Дама недовольно повернулась к нему, тряхнув рыжими кудряшками. Крылья тонкого носа затрепетали — в последний раз Ольга втянула пряный воздух юга.

Тучный старичок извиняюще замахал руками, бормоча что-то. Женщина прижалась спиной к оконному стеклу, приятный холодок проник сквозь тонкую ткань и пробежал по лопаткам. Прическу мгновенно растрепал шаловливый ветерок.

Газовый рожок был починен, и веселый синий огонек завился змейкой, переливаясь. Ольга развернулась и, сжав латунную ручку, опустила хорошо смазанную раму. И сразу все стало каким-то скучным. Тени скользили по аристократическому лицу, искусственную бледность которого немного портили коричневые пятнышки веснушек, проступающие сквозь белила.

Перед ней тонкая полоска тусклого света дрожала на полу. В просвет видны добротный кожаный диван и столик вишневого дерева, на котором стоял стакан в серебряном подстаканнике и тихо звякала о стекло маленькая ложечка.

Нарышкина вошла в купе и плотно закрыла дверь, обтянутую изнутри английским шелком.

Женщина вытащила шпильки — яркие рыжие тугие локоны заскользили по плечам.

Мягкий взгляд карих глаз остановился на потертом чемодане, скрытом от посторонних под низким сиденьем. Она, немного поднатужившись, его вытащила.

Под крышкой покоились платья различных расцветок от коричневого, словно осадок на дне кофейной чашки, до желтого, цвета крыльев лимонницы.

Ольга Семеновна задумчиво навернула свой локон на палец и отпустила. Она медленно расстегнула крючки жакета и бросила его вглубь, оставшись в английской блузке и длинной юбке.

Женщина не страдала эмансипированностью, но ей нравились удобные вещи. Поэтому глубоко презирала корсет, называя его «клещами».

Паровоз тянул вагоны из Петербурга в Москву. Ольга ехала в добровольное изгнание. Мужа, Вениамина Сергеевича Нарышкина, уже семь лет не было в живых. А три года назад в кадетском корпусе, заболев менингитом, умер ее единственный сын Леонид.

Она осталась одна, и ее просто-напросто выжили из высшего света.

В Москве вкусно пахло кашей и пирогами, люди были попроще и более снисходительно смотрели на вдову.

Нарышкина не придерживалась традиций, считала их предрассудком. За это теперь приходилось расплачиваться. В Первопрестольной ее никто не ждал.

Ольга хотела свалиться как снег на голову, очаровать, смутить и позлить его. Он не должен знать, что она едет к нему и что ей плевать на то, что Зиновий Игнатьевич Зимин женат.

До Москвы оставалось немного. Женщина перетянула свои пышные волосы бардовой лентой, на плечи, открытые вечерним декольте, набросила уютную темно-оранжевую накидку.

Нарышкина помнила, какой тогда был скандал, когда она сказала, что останется с ним навсегда. Молила на коленях, чтобы он ушел вместе с ней от этой некрасивой графини. Зимин сказал нет.

Поезд затормозил у дебаркадера маленькой станции, название которой Ольга не успела разглядеть. Зато заметила знакомую фигуру.

Вся она светилась, когда поспешно собиралась и когда выскочила с подножки навстречу человеку с холодным взглядом и седыми висками.

Зиновий Игнатьевич молча сунул руку в карман теплого пальто. А Ольга побежала к нему навстречу и в недоумении замерла, когда господин с эспаньолкой вытащил блестящий серебристый браунинг.

Раздался выстрел.

На мокрых досках лежала хорошенькая дама в накидке, а на нее медленно садились хлопья первого снега.