Брат (джен)

В магазинчике он улыбается, говорит, обслуживает, делает заказы, отдает их, рекомендует, рекламирует, ругается, успокаивает, пересчитывает выручку и снова улыбается. Он успевает везде и даже не вздрагивает, когда покупатели шутят, что он словно раздвоился.

Ну что вы, улыбается он в ответ, я один.

Один.

Он закрывает «Всевозможные волшебные вредилки» и идет по Косому переулку, здороваясь и улыбаясь.

Не глядя в витрины.

Один. Пока один.

Дом практически за поворотом, рядом со входной дверью покосившийся фонарь, ступеньки старые, продавленные, темная дверь квартиры.

Он заходит, закрывает ее и позволяет себе, наконец, посмотреть в зеркало.

Их сотни. По всей квартире. На стенах, на потолке, между окнами, на столе и подоконниках. Создавая иллюзию, что он не один. Теперь не один. Теперь даже можно представить, что их снова двое. Единое целое. То, что когда-то родилось одновременно.

Нет, конечно, Фред был старшим. По времени рождения, по решимости, по отчаянности, по уверенности, по замыслам, по гневу, по…

Зеркало на стене от пола до потолка, позволяет улыбнуться, критически осмотреть фигуру за границей отражения, усмехнуться:

— Вот галстук тебе точно не идет.

— Знаю, но я ж не на прием к королеве собрался, — он парирует и улыбается — впервые за весь день по-настоящему. Так, как улыбался только брату.

Ему.

Он садится в кресло напротив, расслабляется и начинает рассказывать о делах в магазинчике.

О родителях.

Поймите, невозможно принять то, что один. Невыносимо, понимаете! Как это принять, когда двадцать лет ты чувствуешь мысли, настроение, сердце, дыхание, плечо! Когда двадцать лет ты просто заканчиваешь фразу за него, а он смеется и додумывает мысль за тебя! Когда ты просто знаешь, что даже если весь мир рухнет, умрет в конвульсиях, вы — вы оба! — будете вместе!

О Роне и Гарри.

Нельзя привыкнуть к тому, что голос теряется в пустоте рядом. К тому, что душа неполная, разорвана, и от этого реальность словно кривая. Неправильная. Изломанная там, где должна быть прямой и бесконечной.

О Гермионе и Джинни.

Нет сил сопротивляться правде, но эта правда — она раздирает мысли, ощущения, дыхание. Ты пытаешься жить, а правда не дает. Его нет. И тебя нет. Ей-богу, Круцио и то милосерднее!..

Иногда мелькает мысль, что он сходит с ума.

С ума? Разве можно сойти с ума? И почему? Только потому, что разговаривает вечерами с зеркалом? Так там же он.

Или он?

Он смотрит так долго в голубые глаза, что все за рамой зеркала начинает размываться, стираться. Но почему-то кажется, что сейчас, вот-вот, через мгновение или удар сердца он улыбнется. Улыбнется, и все встанет на свои места! И дышать станет легче, и мир обретет четкость и устойчивость!

Ну же… Ну же!

Рука тянется к зеркалу сама, навстречу второй руке, почти незаметно дрожащей.

— Фред...

Поверхность зеркала теплая, чуть шершавая, а он медленно растягивает губы в улыбке.

Такой, как улыбался только брат.