Ведьма (джен)

Песни у людей разные...

По ночному коридору интерната медленно, очень медленно идет детская фигурка.

А моя одна на века...

Каждый ее шаг гулко отдается от стен и разносится вокруг, многократно повторяющимся эхом.

Звездочка моя, ясная...

Если бы сейчас ее кто-нибудь увидел и попытался заговорить, она бы его не услышала.

Как ты от меня далека...

А ее было о чем спросить. Например, что она делает в корпусе для мальчиков почти в два часа ночи. Или что за пакет она держит в руке, в который так отчаянно, до побелевших костяшек, вцепились пальцы.

Но коридор был пуст и лишь слепые окна следили за сгорбившейся, но упрямо шедшей вперед фигуркой.

* * *

Ведьма стояла у зеркала в мальчишеской купальне и внимательно всматривалась в свое отражение — осунувшееся, бледное, удивительно худое лицо тринадцатилетней девочки, с которого смотрели совсем не детские глаза.

Раньше это было лишь прозвищем, Ведьма даже иногда обижалась, когда он звал ее так. Однако теперь прозвище, кличка — просто констатация факта.

Ведь это она загадала то желание. Она попросила за него. Силы? Он стал сильнее. А теперь он мертв.

Сегодня она побудет Ведьмой в последний раз. Это не сложно, просто еще одно чудо, еще одно чудо, ее желание.

Желание ведьмы — страшная штука, на самом деле.

Девочка нагибается к пакету и достает яркий, даже в полумраке купальни, тюбик. Она вновь возвращается к своему отражению и начинает медленно, выверяя каждое движение, покрывать ярко рыжие волосы черным гелем краски. Сосредоточенно, будто это очень важно для нее. Самое важное, что осталось мире... Смех, да и только.

На самом деле ничто уже не имеет значения, да и смеяться она больше не умеет.

Последняя рыжая прядь скрывается под черной густой пеной. Теперь всё. А ведь он так любил этот цвет — рыжий. Цвет солнца, цвет смеха, цвет волшебства. Все эти вещи она вычеркнула, выкинула из своей жизни после того что случилось. После того, как этим веселым цветом горел ее дом.

Сейчас же, в последний раз...

Черты лица в зеркале расплылись и потекли как загрубевший пластилин, неохотно меняясь.

Смывает пену.

Она снова нагибается к пакету и достает ножницы. Большие, блестящие, портняжные — очень острые. Перехватывает поудобнее и почти не глядя отсекает клок пониже уха, потом еще один и еще...

Теперь из зеркала, на нее смотрит совсем другая девочка. Только глаза на бледном лице те же, серые, когда-то штормовые, теперь больше похожие на рыбьи.

Она почти закончила. Не выпуская ножниц из из пальцев и не снимая одежды, переступает через бортик грязного квадратика душа и включает воду. Ледяные струи ударяют по хрупкому телу, будто призывая вздрогнуть, одуматься, выскочить, выбежать из этой ободранной, старой, не имеющей даже шторок кабинки. Одежда стремительно намокает, короткие рукава давно растянутой футболки не защищают кожу от обжигающе холодных струй, но девочка этого почти не замечает, она не обращает внимание на заботу воды. Девочка которая ненавидит себя. Девочка без имени, без дома. И без семьи.

Короткое, вспарывающее движение. Даже удивительно, насколько это оказалось просто. Холода она уже не чувствует, равно как и боли... Что значит эта боль, в сравнении с той удушающий сводящий с ума агонией, в которой она живет уже слишком долго? Эта царапина не может заставить её даже вскрикнуть.

Она равнодушно оглядывает распоротое предплечье своей левой руки. От самого запястья и почти до локтя тянется рваная рана, оставленная острыми портняжными ножницами. Черная, глубокая, до кости. Девочка вздыхает: немного промахнулась, вена лишь слегка задета, но должно хватить и этого. Порез быстро заполняется кровью, стекающей на грязный белый кафель душевой. Ведьма закрывает глаза и облегченно выдыхает.

Скоро она совсем лишится имени.