Тюремное свидание (джен)

Больше демократии — больше социализма!

Лозунг времен перестройки.

Ганс ходил по периметру тюремной камеры, опустив голову и заложив руку за спину. Делать было особенно нечего, камера одиночная и почти пустая. Если долго стучать в дверь, рано или поздно подходил стражник, но с ним разговор тоже не складывался, какой-то он был сердитый и замкнутый. Все-таки Ганс был ужасно болтлив, потому как выход он нашел в беседах с самим собой:

— Интересно, как она вычислила, что я зарядился опиумом? Ей таможенники сказали? Нет, не годится, тогда бы на меня вряд ли подумали. Ну, давай, вспоминай... Ах ты ж... (тут наш герой выругался по-итальянски)! Вот оно что! Я же шатался по всему замку, даже в тронный зал завернул, как раз, наверное, во время аудиенции. И еще распевал всякие песенки, вроде: «Кто любит свою королеву, тот молча готов умирать, а кто королеву не любит, тот при смерти будет орать»! Ну и штука, ну и пойло, дрянь же, оказывается, этот опиум!

— Для народа? — вдруг послышался нежный голосок.

— Что для народа? — Ганс помрачнел. Он, наверное, сходит с ума. Вон уже слышит голоса. Хотя, может, и нет, голос, вроде как, знакомый.

— Я говорю, опиум для народа. В смысле, религия, — это какая-то девушка не старше двадцати лет. И, должно быть, милая.

Ганс резко обернулся. Если за спиной никого нет, он точно сошел с ума. Если есть, то, скорее всего, еще нет. Хотя не факт. За спиной стоит девушка, стройная блондинка, волосы заплетены в косу. Так похожа на Эльзу! Неужто это она и есть? Нет, платье другого фасона... Хотя с чего это он должен знать каждое платье своей жены? То есть, все-таки Эльза? Нет, все-таки нет. Глаза другие. Зеленые. Его собственные глаза. Действительно, очень цвет похож. Что бы это значило?

Девушка сначала приветливо улыбалась, потом лицо ее приобрело задумчивое выражение, и, наконец, она воскликнула:

— Где же твоя лысина? Это парик?

— Мадемуазель... — Ганс совершенно не понимал, как реагировать. — Вы, меня, должно быть, с кем-то путаете. Я, как видите, не лыс...

— Да с кем же я могу спутать отца родного?

— Ага, вас, наверное, прислала ваша мать, героиня моего бурного прошлого, чтобы требовать у меня компенсацию. Так вот, можете ей передать, что даже с учетом вашего юного возраста и близости с ней, я едва ли могу быть вашим отцом, поскольку должен бы был зачать вас... где-то в восемь лет!

— Что ты такое вообще говоришь? Тебе нехорошо? — Она взяла его за руку. — Я знаю, с тобой бывает. Да и мама рассказывала.

— Мадемуазель, мы с вами даже не знакомы... — Ганс попытался освободить руку, но незнакомка, хоть и мягко, но не позволила этого сделать.

— О, все! Я поняла! У тебя опять провалы в памяти. Мама об этом точно говорила, это было еще до моего рождения, но, выходит, рецидив. Ну, будем вспоминать. Сядем, поговорим, а если не поможет — к троллям поедем.

Она усадила Ганса на тесную тюремную койку, сама устроилась на краешке. Ганс не сопротивлялся, он давно уже перестал вообще о чем-либо думать, воспринимал все как должное. Поэтому, когда незнакомка устроилась поудобнее, он, придав голосу великосветские интонации, попросил:

— Представьтесь, пожалуйста, мадемуазель.

— С удовольствием! — девушка расцвела. — Да, надо было сразу начать с самого простого. Генриетта Анна Мария Фредерика Вестергорд, принцесса Эренделла, к вашим услугам! — она рассмеялась и изобразила реверанс.

— А я, как я понимаю, в представлении не нуждаюсь?

— Правильно понимаете, господин консорт.

— Хорошо, Рикетта...

— О, хоть одно знакомое слово сказал! Прогресс!

— Раз уж прогресс, тогда скажи мне, Рикетта, сколько тебе лет... Хотя нет, мало того, что вопрос неприличный, так он еще мне ничего не даст. Сколько тебе лет я вижу. А вот сколько, по-твоему, лет мне?

— Боюсь испугать, но ладно. Тебе пятьдесят два года.

— О, какая радостная новость!

— Кстати, надеюсь, насчет моей мамы все очевидно?

— При твоей внешности сомневаться не приходится. Ее Величество Снежная Королева, больше ничего не скажешь.

— Красиво же ты ее назвал!

— А то. Но тут, как ты сказала, все очевидно. А интересует меня вот что, только не смейся, я правда не знаю, еще не знаю: есть у тебя братья и сестры?

— Старшая сестра и старший брат. И уже есть племянники.

— Ох, не надо про племянников. Старшую сестру зовут Кристина?

— Правильно. А брата? Вспомнил? На букву «А».

— Как же я могу вспомнить то, чего еще не было? Я вообще до встречи с тобой не был уверен, что появится еще кто-то, кроме Кристины...

— Ой, не пугай. Было, не было, появится, не появится. Мне уже тоже кажется, что это не ты память потерял, а я в прошлое попала.

— Или я — в будущее.

— Да или так. В любом случае, лучше об этом не думать. Воспринимать, как оно есть, магию никто не отменял. Давай я тебе еще что-нибудь расскажу.

— Расскажи, почему ты в тюрьме.

— За хулиганство, — Генриетта слегка покраснела. — Разбила окно в замке. Бросила камень с запиской, а в записке — требование передать замок в народную собственность... Господин Таубе меня поймал, а мама отказалась выпустить под залог. Обещали выпустить через трое суток. Ну ничего, теперь всем своим друзьям из ячейки напишу, что так же, как и они, села в тюрьму за свои опасные политические взгляды...

— Я почти все понял. Таубе — это, видимо, племянник нашего епископа, который сейчас поет в церковном хоре...

— Да, пел. А теперь — начальник полиции.

— Ничего себе. Но я продолжу. С твоими политическими взглядами пусть разбирается тот я, которому за пятьдесят. И с твоей ячейкой — тоже. То, что мама из тюрьмы не выпускает — знамо дело, сам вот попал. А вот чего я действительно не понял, так это зачем королевский замок превращать в народную собственность.

— Как зачем? Ведь в новой формации...

— «Фармация», — засмеялся Ганс, — это аптека. По-испански.

— Нет, в смысле общественная формация, — улыбнулась Генриетта.

— Ну да, есть частная, а есть общественная.

— Я что, должна тебе заново все это рассказывать?

— Конечно, может быть, к пятидесяти годам, я в этом разберусь

— Ну ладно, как знаешь. Великий немецкий философ Карл Маркс...