Взрослая (джен)

Уиллоу свистит, глазеет по сторонам, ест тыквенные семечки из ладони и очень хочет попрыгать по брусчатке — не получается: газетная сумка с корреспонденцией оттягивает вправо, а за недонесённые письма ни в одном почтовом отделении Ковентри по головке не погладят. Ещё три квартала — и можно возвращаться получать свои законные пенсы, может, даже выйдет выклянчить конфеты. Уиллоу, конечно, взрослая девушка, ей целых семнадцать, но от сладкого грех отказываться, а уж выпрашивать — тем более.

Уиллоу сдвигает фуражку на затылок, читает «в собственные руки» на толстом конверте, трижды сверяет номер над мансардой с номером в адресе и, пожав плечами, толкает калитку коленом: в руки, так в руки. Уиллоу вообще-то очень любит читать чужие адреса и новостные газеты, там много интересного — например, в них уже целый месяц пишут про бои на берегах Соммы, и Уиллоу даже страшно представлять, сколько на них извели людей и снарядов, а во многих письмах лежат похоронки, — но в чужие записи она никогда не лазает.

— Мя-ау! — выражает своё недовольство пятнистый породистый кот на крыльце, шипит и спрыгивает, когда Уиллоу перешагивает ступеньку.

Уиллоу показывает ему язык.

— Джо, открой дверь!

— К нам же никто не собирался, мама!

— Наверное, пришло письмо от Эндрю. Глянь!

— Тебе пришло, тебе и забирать!

— Лень поднять задницу?

Как же хорошо, что у меня нет родителей, довольно думает Уиллоу и чешет проколотое в хряще ухо. Никто тебе не указ, если ты шесть лет прожила в девчачьем приюте Сент-Макгрегора, а если кто-то решит, что указ — пожар в главном флигеле ни о чём не скажет?

По правде говоря, Уиллоу тогда просто напугалась. Глупое дело было — говорить мисс в два часа ночи, что тень показывает зубы и когти, ещё за дуру примут. А Уиллоу никакая не дура.

— Ну, что ещё?!

Хозяйка, веснушчатая и рослая, красная от спора с то ли дочерью, то ли сыном: Уиллоу, по правде говоря, не разобралась, уж больно грубый у Джо голос, — сурово упирается в Уиллоу взглядом, а потом почему-то бледнеет, хватается за косяк и настороженно смотрит в лицо.

— У меня что-то на лице, миссис… — Уиллоу щурится на адрес, — миссис Мария Маргарита Барлоу?

— Ничего особенного, — говорит миссис Барлоу, вцепившись в конверт, но не отводит глаз. — Веснушки.

— Так у вас тоже веснушки, миссис!

— Да. Да-да, — кивает та, нервно улыбается и вздыхает. — Хочешь чаю, милая?

— Ни хрена я вам не «милая».

Уиллоу чует с кухни запах пустого печенья и привычно настораживается, но тут же производит в голове некоторые простейшие расчёты и, подумав, соглашается.

— Только поживее. Выпью, и ходу.

— Разуйся, — сухо добавляет хозяйка, и Уиллоу, уже проскочив через порог, морщится и скидывает ботинки — девчачьи, на каблуке.

— Эй, мать! А зачем ты зовёшь эту шелупонь на кухню?

Уиллоу видит толстую девушку, недовольно скрестившую на груди загорелые руки: выходит, всё-таки дочь, а не сын, — и строит ей угрюмую рожу прямо из-за спины миссис Барлоу.

— Потом, Джо, — рявкает та. — Пошла вон!

— Мать, я тоже здесь живу!

— Временно и до вечера, пока не уйдёшь к себе. Так что вон!

Уиллоу гордо задирает нос и во второй раз чувствует себя победителем, а через пять минут, когда грызёт на кухне печенье с молочным чаем, — в третий.

— Ты, значит, из Лондона? — Миссис Барлоу не смотрит в глаза, и Уиллоу глубоко плевать: есть куда более важные вещи, чем чужие зенки, в особенности зенки тех, кого ты видишь впервые и больше не встретишь. Уж Уиллоу-то давно это уяснила.

— Из него, ага. Не слышно?

— Слышно. Ты говоришь, как кокни.

— А-ага, — кивает Уиллоу, сунув за щеку ещё кусок печенья.

— И что, постоянно тут работаешь? Переехала?

— Не-а. Так, проездом. Мне Лондон не нравится, миссис. Слишком… тесно. — Про прошлогоднюю бомбардировку, когда Уиллоу проснулась среди ночи от воя зениток, а потом чуть не оглохла от разорвавшейся на Смитфилд-Маркет бомбы с немецкого цеппелина, даже не хочется вспоминать.

— Это хоро… Ох, господь Иисус, что я говорю? Это плохо. Ну, когда-нибудь понравится.

Уиллоу запивает печенье чаем и, спрятав парочку в рукав, аккуратно распихивает их по карманам платья, пока миссис Барлоу мнёт в пальцах старый платок так, будто хочет порвать его на ленты.

— Ты её уже отправила, мать? На кухне воняет помойкой. Я не собираюсь пить с ней чай!

— Заткнись. Я всё тебе расскажу, — шипит миссис Барлоу, хлопнув ладонью по стене. — Потерпеть не можешь?

— Видать, она-то у вас балованная, миссис, — безапелляционно сообщает Уиллоу, почесав нос. — Если б я так говорила с мисс в приюте, меня бы в кладовку на полчаса посадили.

— Строгая у вас, видно, была мисс.

— У-у, очень. И старшая тоже. Я, — Уиллоу почти хихикает, — совала им дохлых пауков в туфли. Визгу было!

— А сейчас, получается?..

— А хрен их знает, чё сейчас. Я давно самостоятельная.

Про пожар в приюте и его зачинщика — вернее говоря, зачинщицу, — Уиллоу деликатно умалчивает.

— Ну, это хорошо, — говорит миссис Барлоу — снова сухо, вздыхает и, глядя, как Уиллоу пальцем собирает крошки, встаёт из-за стола. — Тебя, наверное, ждут. Иди, дитя.

Уиллоу лезет в коробку с печеньем, суёт за щеку ещё одно и натягивает ботинки; Уиллоу росла в приюте Сент-Макгрегора с четырёх лет и совсем не помнит ни родителей, умерших в поветрии холеры, ни кого-то ещё, — и ждать её некому. Кажется, у отца была замужняя сестра, тётка, но Уиллоу её никогда не видела — уж, во всяком случае, мисс Малкин ругалась однажды, что, дескать, родня совсем перестала за неё-то платить.

И плевать. Кому ещё прикажете платить, если родни и нет вовсе?

— Меня зовут Уиллоу, а не дитя. У-ил-лоу, миссис!