Заповеди не писаны  (гет)

Быть отступником деревни — значит нарушить библейскую заповедь. Быть преступником из Акацуки — значит поставить крест на бессмертие своей души. Под гнётом этих размышлений Итачи сутулится. Кисаме наблюдает и не одобряет, но претензий не высказывает. Уж больно совестливый его напарник. Для убийцы собственного клана-то. Что-то здесь не сходится. Очень странно, очень подозрительно, очень… интригующе. Кисаме любит людей с загадкой. Учиха Итачи определенно входит в их число.

— Итачи-сан, нам следует поторопиться.

— Дай мне минуту, Кисаме.

— Я-то дам. — Хошигаки хмурится и ворчит, но Итачи знает, что таким образом тот проявляет заботу. Специфическое, неуместное беспокойство. — Лидер — нет.

Кисаме неспешно выдвигается вперед. Учихе необходимы эти минуты спокойного единения с собой. Он закрывает глаза и дышит глубоко, насыщая больные легкие кислородом. Соленый, прохладный воздух приятно колышет его темные волосы, спутывает их и дарит мнимое ощущение свободы. Морской бриз опаляет мыски его сандалий. Тучи застилают небосвод — вдали грохочет гром, скоро содрогнется все живое. На жалкий миг он забывает о грузе ответственности, что несет с малых лет своей жизни.

Гений. Будущий глава клана. Старший брат, в конце концов. С детства от него ждали многого, а он мечтал. Готов был поставить все на кон ради этой утопической мечты о мире. Готов был идти на жертвы. Но все, что он поставил, обернулось против него. Силой воспользовались. Желанием защитить родину во что бы то ни стало — тоже. Его принципы обернули против него. И это — лишь его вина.

Итачи не жаловался на роль убийцы и предателя. О, играл он умело, словно вся жизнь его соткана из сцен и редких — как этот миг — антрактов. Его легким требуется отдых. Эта минута — этого достаточно. Разве заслужил он боле? Нет.

Учиха нащупал на дне кармана склянку с сомнительным обезболивающим. Ничего, скоро бессмысленным мучениям настанет конец. Он притворялся достаточно. Главное — доволочь как-нибудь свое бессмысленное существование до битвы с Саске, и — трагичный финал его короткой жизни. Замечательно.

Блаженное подобие улыбки касается края его треснутых губ. Из-за мыслей о младшем брате у него теплеет на душе. Саске, наконец, свершит свою месть. Будет ли он счастлив? Или хотя бы освободиться от этого бремени на душе? Хочется верить — да. А иначе зачем это все?

Итачи разворачивается на пятках и идет по сырому песку, омытому волнами, — идет недолго, потому что натыкается на нечто, что заставляет мышцы под плащом перекатиться от напряжения. Он останавливается и сверлит кошку тяжелым взором. А кошка непростая — ярко-розовая шерсть тотчас бросается в глаза. Глядит на него большими, изумрудными глазами с неким недоуменным осмыслением, а после — Итачи готов поклясться — в ее сузивших зрачках отражается нечто вроде узнавания, и она отстраняется с характерным шипением. Встала дыбом жесткая на вид шерсть. Изогнулся ее позвоночник, взметнулся короткий — даже слишком — хвост. Не только натуральный цвет ее шерсти, но и испуг — что-то неуловимое от человека угадывалось в нем — насторожил Учиху.

Неожиданно даже для себя он сел на корты и подозвал кошку. Это девочка — он уверен. Настоящий безумец, но она держится чисто… по-женски? Даже животная ярость ее больше похожа на оборону, чем на реальную агрессию. Он почти уверен, что это приманка. Откуда здесь взяться коту? Кот охотится за мышью, но кто охотится за котом? Не он.

— Мяу, — что-то меняется в выражении кошачьего лица, и кошка медленно, с опаской, подходит к нему. Трется о его подставленную ладонь, лижет указательный палец и мурлычет. Глаза светятся мольбой и обретенной надеждой. И запах — от нее не пахнет кошатиной. Только вишневое дерево в расцвете своей молодости.

Итачи смотрит на кошку, парализованный. Выражай он свои эмоции более открыто, потер бы веки кулаком. Кошка повторяет свою негласную… что? Просьбу? Нукенин убежден — это не ловушка. Но эта кошка не проста — она хранит тайну. Итачи вскидывает подбородок и усмехается — спина Хошигаки не так далека. Чтобы ни говорил Кисаме, Итачи тоже любит загадки. Что может быть более занятным к концу жизни, чем их решение? По этой причине Учиха гладит ее спину, прогиб в пояснице и берет на руки. Она доверчиво устраивается в его объятиях и, кажется, засыпает. Грязная, когти у нее, впивающиеся в сгиб его локтей — острые, но мурчанье, отдающиеся вибрацией в его груди — приятное.

* * *

— Итачи-сан, никогда бы не подумал, что вы любитель кошек.

— Я и не любитель, — пожимает плечами и, в общем-то, бессовестно врет.

— Будь по-вашему. Но очарование на вашем лице говорит за вас.

Итачи на напарника даже не смотрит. Все его внимание сосредоточено на новообретенном питомце. Учиха не верил, что у него что-либо написано на лице. Кисаме или провоцировал на откровение — и не слишком умело, по правде говоря — или просто хотел подколоть. Итачи склонялся ко второму варианту. На шутки у него настроения не было. Ни вчера, ни сегодня, никогда после резни клана. А кошка — она словно ничего и не понимала: продолжала ластиться, но иногда покусывала за палец, словно дорогу указать хотела куда. И взгляд ее становится по-человечески грустным, и Итачи догадывается, что природой вовсе не кошкой создана она.

Да вот только… не самурай он из сказок. Спасать ее нет ни нужды, ни смысла. Ну разве ей с ним плохо? Таскает ее за собой на разные миссии уже как месяц. Кормит и поит вовремя, голодной не оставляет. Купает, расчесывает ее шерсть и гладит, гладит, гладит. Смутно понимает, что вливает в эти прикосновения весь стресс и апатию, смиренную тяжесть и боль. А гнева — тихого гнева, который давят в горле, не давая преобразоваться в душераздирающий крик — было больше всего.

И кошка, которой он даже кличку не присвоил, содрогалась от каждого такого касания. Ее словно током прошибало. Она перенимала на себя все, что испытал он. Кисаме шутил, что кошка стала для Итачи антистрессом. С запахом спелой вишни. Так он ее и прозвал. Учиха не комментировал, но мысленно подписывался под каждым словом.

Они остановились в более-менее приличном идзакая*. Кисаме ушел по «делам» — впрочем, Итачи догадывался, что эти неотложные дела состоятся в увеселительном доме. А он с кошкой, и ему прекрасно.

— Милая, — он насыпает в железную миску корм и подзывает ее к себе, — иди сюда.

Кошка лениво воротит голову, и он кожей чувствует насмешку в ее взгляде. А может, придумывает себе чего. «Ты, парень, не дурак ли случаем, уже кошку милой зовешь. Еще бы любимой обозвал».

— Забыл, ты же императрица.

Высыпает корм и вместо него плещет молоко. Кошка вообще дама привередливая — мало ест и много пьет. Если соизваливает перекусить, то подавай ей рыбу и — смех, да и только! — рис. Подходит, трется о его ногу и все смотрит снизу вверх. Прищур подозрительный ее настолько очевиден, что становится не по себе. А она ведь маленькая, хрупкая. Задушить такую — проще простого. Она читает его мысли словно. Не спешит притрагиваться к молоку. Он треплет ее за ушко и проговаривает:

— Ну, полно тебе… травить не собираюсь.

«Точно?» — угадывается в молчаливом бездействии.

— Зачем мне при себе держать кошку, которую я собираюсь убить?

Кошка будто бы успокаивается и приступает к трапезе. Со спокойной душой. Итачи устраивается на полу поджав колени. Он смотрит на нее, и яростные волны, вздымающиеся в его неустанной голове, затихают, пенятся бессильной горечью поражения — проигрыш то самому себе. В собственной же войне. Когда он смотрит на то, как ест это животное, как оно спит или ластится к нему — ему становится легче. И этого облегчения он не заслуживает. Выбрал крест — неси его с достоинством. И пусть он неверующий.

Он верит в карму, судьбу и мир. Поэтому выполнит негласную просьбу кошки там же, откуда ее и забрал. Страна Волн, прибрежный порт. Песчаный, водянистый берег.

* * *

— Она как разумная, — констатирует факт Кисаме, заламывая пальцы — вредная привычка, привитая ему какой-то пассивно-агрессивной девкой из борделя. — Не хочет прощаться. Вам ее не жаль?

— Вряд ли бы ей понравилось, если бы я ее жалел.

Кошка-императрица в клубок сжимается, стоит только Итачи поставить ее наземь. Кисаме тактично прокашливается и уходит. Когда его фигура скрылась у подножия скалы, Учиха бесцветно выдал:

— Приступаем.

Простая печать для снятия хэнгу — и в облаке полупрозрачного дыма вместо кошки предстает нагая розовласая* нимфа, а по-другому ее и не назовешь. Пусть кошкой она и была императрицей, но сейчас — лесная дева. Невинная, загадочная и словно высеченная из хрусталя.

— Осторожно, — Итачи спешит ей на помощь, когда она предпринимает неловкую попытку встать. Его пальцы смыкаются на ее локте, и он не контролирует даже силу хватки. Приворожен ей. Все так же, когда она была кошкой. Не поменялась ни черта. Кроме взгляда, который запрещено опускать ниже.

— С-спа… — слабо, сипло, как будто разучилась говорить, — кха… б-больно.

Взгляд ее проясняется; к Итачи также возвращается осознанность. Он ослабляет хватку, но руки не разжимает. Потребность. Прикасаться к ней уже сродни потребности. И запах — он все тот же. Тяга к ней перешла на интуитивный уровень. Ужасно. Как он позволил себе привязаться?

— Вы… вы не удивлены? — прочистив горло, спрашивает Сакура. В ней нет стеснения своего обнаженного тела — лишь холод. Трясет ее от ветра, пронизывающего до самых костей.

— Ты была очевидна. Розовая шерсть, и этот твой взгляд…

— Какой?

— Фирменный. — Итачи слабо пожимает плечами, и из-за широких рукавов этот жест почти тонет в следующем действии — он сел на корты перед ней, прямо как в их первую встречу, и почесал за ушком, словно бы она по-прежнему… — Кошкой ты мне нравилась больше, Са-ку-ра.

— Почему? — губы надувает по-детски обиженно, словно это единственное, что может волновать в этот момент. Игнорирует знание ее имени. Игнорирует все.

— Меньше болтала.

— И что же, вы меня не убьете?

— Я могу сделать это быстро, если ты хочешь.

— Я хочу жить.

Сакура мотает головой и упрямо поджимает губы. Словно, наконец, осознала ценность жизни.

— Ты умрешь, пробираясь сквозь эти леса. — Итачи отстраняется от нее вдруг и смотрит, как на пустое место. — Ты обессилена, обезвожена и голодна. Твой уровень чакры не восстановится за ближайшие несколько часов.

Его слова болезненно правдивы. Ударили в выпирающие ребра, и Сакура опомнилась — она слаба. Пребывание в кошачьем теле ее истощило. Ей не выжить одной. Ах, что же делать, что?

— Помогать мне вы тоже не собираетесь? Зачем тогда вы меня спасли? Почему не убили сразу? Ведь могли бы, если бы захотели!

Ворох вопросов Итачи присек одним, попадающим в мишень, ответом:

— Ты разожгла мой интерес… ненадолго.

— Ясно, — Харуно отвернула голову. Мысли ее поглощены спасением себя. Насколько ей ещё хватит ресурсов, чтобы дойти до ближайшего селения? И правильно ли ее поймут местные жители, если она предстанет перед ними голышом?

Итачи накинул на нее плащ, ничего не говоря, а сам удалился — на вороны рассыпалась его фигура. Зрачки затопили радужку. Это было гендзюцу. С тех пор, как Итачи разжал ее локоть — с тех пор она была в гендзюцу.

Сакура поёжилась от хлесткой пощёчины ветра и засунула руки в глубокие карманы плаща. Пальцы ее коснулись чего-то холодного. Не без опаски она вынула флягу с водой, зажигалку и сухпаек. Была ли Сакура его искуплением? Одному богу известно, что на уме у этого… забавного человека.

— Тратить плащ на девчонку — как расточительно, — осуждает Кисаме. Пытается накинуть собственный, слишком широкий в плечах плащ на напарника, но напирается на такое осуждение, что оставляет лучшие порывы души при себе. — А ведь она совсем не в вашем вкусе, Итачи-сан.