"Притяжение" (гет)

Среди них, Баскервиллей и им подобных, «нормальных» нет по умолчанию.

Когда Лили, маленькая милая Лили, пачкает руки в чужой крови и заходится довольным детским смехом, по телу Шарлотты пробегает дрожь отвращения. Эту дрожь не удается подавить ни мысленными уговорами, ни самовнушением. Когда в ладони становится липко и горячо, Шарлотта крепче сжимает хрупкие пальчики Лили и молится несуществующим богам, чтобы она ничего не заметила.

О глупом-глупом Фанге даже думать не хочется. Самопожертвование — самый нелепый способ умереть, какой только можно придумать, и Фанг, несомненно, не менее сумасшедший, чем все остальные. Шарлотта верит в это и не верит миру, расплывающемуся перед ее глазами. И уж точно не собирается уходить так же.

А еще есть Глен, он же Леви, он же Освальд, он же — в необозримом будущем — Лео. Такой неестественно добрый, неконтролируемо жестокий. Шарлотта знает его так долго и не знает о нем почти ничего, тянется к нему и рвется прочь, подальше от его непроницаемого взгляда. И эти противоречия сводят ее с ума.

Но Лео отличается от остальных Баскервиллей. Без фамилии, без знатного рода за спиной — просто Лео, тихий и нелюдимый, немного странный и со взглядом, в котором отражаются звезды. Шарлотте больше по нраву те, которыми усеяно ночное небо: в них больше жизни и света, из них можно складывать целые созвездия и давать им забавные имена.

А Лео будто издевается: звезды в его глазах с каждым разом манят все сильнее, Шарлотта растворяется в них и не сразу понимает, почему. Когда понимает — уже поздно.

Шарлотта пытается сопротивляться, как и множество раз до этого, в другое время, в других мирах. Смеется над глупыми шутками Дага, отчего-то решившего развеять ее женскую тоску, добровольно присматривает за Лили, вместе с ней тоскуя по Фангу, и даже составляет список из тысячи и одной причины «не делать этого». Пытается сопротивляться и безнадежно проигрывает, когда замечает поселившуюся среди звезд бесконечную тоску, так похожую на ее собственную.

Она переступает через себя дважды: поддаваясь эту неконтролируемому притяжению и соглашаясь терпеть общество Винсента, так ей ненавистного, но неизменной тенью следующего за своим новоиспеченным хозяином. Сам Лео, кажется, живет в своем собственном мире, предпочитая не замечать ничего вокруг, и совершенно не заботится о том, какие люди его окружают. Он вообще не особо общителен: куда чаще запирается в своей комнате, в одиночестве, и все, что остается Шарлотте — смиренно ждать новой встречи.

Винсент смотрит на нее снисходительно, но не гонит, опасаясь гнева своего господина. Шарлотта широко улыбается ему в ответ и празднует эту крошечную победу.

Когда Цвай объявляется вновь, Шарлотта почти рада ее видеть.

Каждый раз сталкиваясь с Цвай, Шарлотта ловит на себе ее горящий безумием взгляд, полный невысказанной ревности и похороненных глубоко внутри страхов. Объяснять ей, что от Винсента Шарлотту воротит, так же бесполезно, как учить дерево разговаривать, и приходится безмолвно соглашаться со своим нелепым статусом «соперницы».

Цвай виснет на своем ненаглядном Винсенте без стыда и совести, не стесняясь ни собственной наготы, ни присутствия посторонних. Впрочем, судить ее сложно: время способно стереть не только рамки приличия, но и многое другое. Память, например. Шарлотта уже не уверена, помнит ли Цвай настоящую себя — маленькое подопытное животное, запертое в клетке, забитое и напуганное, но при этом бестолково доверяющее всем подряд, даже своим мучителям.

Яростное, непостижимое стремление Винсента к самоуничтожению в сочетании с неизменно поселившейся на его губах лживой улыбкой Шарлотту приводит в ужас. И то, что сделает с собой — с Эхо — Цвай, если узнает маленький секрет Винсента — тоже. Но это чужие тайны, и умная Шарлотта предпочитает держаться от них подальше. И от Винсента тоже.

— Вы отвратительны, — громко сообщает Шарлотта, устраиваясь на узком диване, удобно вытягивая ноги на подлокотник. И без того короткая юбка задирается до бесстыдства высоко: дамочки из высшего общества непременно закидали бы Шарлотту камнями. — Буду признательна, если выберете для своих игр более уединенное место.

Ответом ей служат презрительное фырканье и издевательский смешок.

— Завидуешь? — интересуется Цвай.

— Упаси Бездна, — искренне отвечает Шарлотта, заливаясь коротким смехом.

И наконец-то остается одна.

У нее есть час или чуть меньше — зависит от того, как быстро утомится Цвай, выпуская из своих цепких объятий далеко не невинную жертву. Шарлотта морщится, гоня прочь невольные видения этих двоих на любой горизонтальной поверхности, прислушивается к царящей за дверями тишине и неохотно встает с дивана.

Лео не отзывается ни с первой попытки, ни со второй. Шарлотта заносит руку, чтобы постучать в третий раз, но улавливает мимолетную дрожь в кончиках пальцев и передумывает, вместо стука резко дергая дверную ручку.

Проскользнуть в узкую щель не так уж сложно, а вот найти во мраке спальни ее хозяина — уже тяжелее.

— Я не разрешал войти, — Лео находится сам: садится на постели, упираясь руками в ее край, и его слегка взъерошенный вид даже забавляет.

— Но и не запрещали, — резонно замечает Шарлотта.

Все ее естество кричит, мечется в агонии, молит бежать прочь, пока не поздно, но ноги упрямо несут вперед, к полупрозрачному пологу и тонкому силуэту, к фальшивым звездам в его глазах. Шарлотта тянется к застежке плаща, аккуратно расцепляя ее на ходу и, подойдя вплотную к кровати, отбрасывает тяжелую ткань в сторону.

Лео вздрагивает, словно от пощечины, но смотрит так же жестко и неумолимо, будто и не шестнадцать ему вовсе, а все сто шестьдесят.

«Сабрие», — мысленно шепчет Шарлотта, усаживаясь на него сверху, обхватывая бедра коленями и крепко сжимая, не оставляя возможности выбраться из-под нее и сбежать. — «Сабрие», — тянется к его волосам, пропуская их сквозь пальцы, зарываясь глубже.

Звездное море утягивает Шарлотту на глубину. Она тонет, захлебывается, не в силах отвести взгляд, и дрожит от страха и предвкушения, и разрывается на части между ненавистью и восхищением.

Скольких это море уже потопило? По скольким из них тоскует? Сколько звезд в этих глазах носят чужие имена?

Лео перехватывает ее руку и больно сжимает запястье:

— Перестань, — и выглядит при этом настолько беспомощно, что хочется обнять и утешить. Таким детям в их мире не место, таких здесь разменивают, не глядя.

Шарлотта встряхивает головой, прогоняя нелепое сожаление, и пышные локоны волнами ложатся на обтянутые белой тканью плечи.

— Не то что? — с придыханием уточняет она, наклоняясь ближе и чувствуя, как просится против воли на губы торжествующая улыбка. Запястье болезненно ноет, но этого все еще недостаточно, чтобы ее остановить.

У Лео нет и не может быть возражений. Шарлотта касается его сжатых в тонкую линию губ целомудренным поцелуем и чувствует, как слабеет его хватка. Проводит по губам кончиком языка — и ладонь соскальзывает вниз по руке, безвольно падая на постель. Кусает мягко, но настойчиво, и Лео хрипло и даже как-то надрывно выдыхает, и, наконец, поддается.

Поцелуй выходит неловким, немного нервным: Шарлотте не хватает уверенности, Лео — опыта. Но тело его, даже столь юное, повинуется инстинктам, тянется навстречу женскому теплу, льнет к мягкой груди, и Шарлотта послушно выгибается под натиском настойчивых ладоней.

Время тянется мучительно медленно и непозволительно быстро. Рвутся пуговицы на вороте блузке, сбивается дыхание, когда Лео наугад прижимается губами к ямочке между ключицами, опаляя обнаженную кожу горячим выдохом. Шарлотта цепляется за его плечи, пытается сжаться, уйти от прикосновений, но лишь прижимается теснее и кусает губы — свои, чужие — растворяя в небытие срывающиеся с них вздохи.

Руки Лео скользят вверх по бедрам, сжимая, оставляя невидимые следы, замирают у кромки ткани в нерешительности, и Шарлотта не сразу замечает, как замирает и он сам, утыкаясь в ее плечо.

Он молчит минуту, две, и Шарлотта начинает беспокойно ерзать, вспоминая, что треклятый Винсент может вернуться в любую минуту. А потом Лео коротко вздыхает и поднимает голову, и вопросов не остается.

— С возвращением, — ровным голосом приветствует Шарлотта и через силу улыбается, неспешно поправляя растерзанную блузку. На ее щеках все еще пылает неяркий румянец.

Жить в вечном безумии страшно. Жить ради смерти — страшно. Умирать, не успев сделать столь многое — страшно.

Потерять себя — еще страшнее.

Среди них, Баскервиллей и им подобных, «нормальных» нет по умолчанию.

Шарлотта вспоминает Сабрие: заполненные дымом и гарью коридоры, окрашенные красным так ярко, что слепит глаза; пропитанный кровью плащ, оттягивавший плечи и тяжелой мантией стелившийся по полу. Вспоминает, что она — такая же, и страхи уходят. Так ей проще, так ей надежнее. Так ей удается остаться самой собой.

Шарлотта сползает с чужих колен, приглаживает помявшуюся юбку и тянется к брошенному на постели плащу.

Из усыпанной звездами бездны на нее смотрит Глен.