Мигай, звезда ночная  (гет)

Весна — лучшее время года. Жаль, что весне принадлежат всего три месяца, а не шесть. Или больше. Светит солнце. Скудные остатки снега тают. Каблуки стучат по чистой плитке. Весеннее пальто распахнуто. Жизнь прекрасна.

Гермиона сегодня не спешит домой. Рабочий четверг закончился, и она решила пройтись пешком. Центр весеннего Лондона полон тепла, звуков и людей. Разных. Кто-то уже снял пуховики и надел легкие ветровки, а кто-то, как Гермиона, идет нараспашку, потому что весна.

Чирикают птицы. Гермиона щурит глаза. Светофор горит красным, и она останавливается в толпе. Оглядывается. Просто чтобы оторвать глаза от яркого света, но... Ее взгляд натыкается на что-то смутно знакомое.

Сразу она не видит целую картину, взгляд цепляется за совокупность деталей: черное пальто, темные брюки, белые волосы. Гермиона сначала не верит своим глазам, моргает. Смотрит внимательнее. Между ними достаточное расстояние, чтобы можно было так беззастенчиво разглядывать старого знакомого. Узнаваемые детали складываются в пазл. Картинка становится целой. Она узнает его. Узнает, но еще отрицает.

Дует ветер. Легкий весенний ветерок играет с ее волосами и доносит слабый, но точно различимый запах. Его запах. Отрицать больше нет смысла.

Гермиона замирает. Светофор сменяется на зеленый, и толпа двигается вперед. Он отдаляется, и Гермиона вынуждена задвинуть свои эмоции подальше и поддаться течению толпы, чтобы ее не затолкали. Или чтобы он не ушел слишком далеко. Гермиона пока не разобралась.

* * *

Каждый шаг дается с трудом. Ноги стало тяжелее передвигать, словно к ним примотали гири. Как у заключенных. Но еще тяжелее держать лицо: контролировать изгиб губ, чтобы на них все так же играла улыбка. Никакой реакции на его присутствие. Абсолютно. Они незнакомые люди. И никогда не будет иначе.

Следующий светофор появляется быстро. Толпа снова тормозит. Но Гермиона останавливается не сразу, она проталкивается в первый ряд, чтобы встать с ним. Чтобы Малфой точно ее заметил. Она выпрямляет спину, держит осанку. Красиво оставляет ногу и радуется, что надела каблуки. Сегодня она красивая. Весенняя. Как надо. Она чувствует, что Малфой видит ее. Сложно не узнать ее прическу. Гермиона чувствует, как он мазнул по ней взглядом. Едва коснулся. Гермиона замечает, как он тряхнул головой, тоже отрицая ее присутствие, как и она отрицала его пару минут назад. Но все его движения мимолетны, незаметны и аккуратны. Он держит себя в руках. У него всегда это получалось великолепно.

Он отворачивается. Если бы Гермиона не знала бы Малфоя, то поверила бы, что ему все равно. Что он смотрит вперед, на дорогу, только потому, что ему не терпится быстрее уйти, что он спешит, что он слишком занят. Но она точно знает: он пытается не смотреть на нее.

Гермиона улыбается открыто, чтобы он точно заметил. И эта улыбка не вымученная. Она искренняя, теплая, как весна.

Пусть знает, что с ней все хорошо. Она счастлива, а его, Малфоя, она даже не узнает. Пусть он думает так, а она будет думать, что он не узнал ее, потому что так легче. Для них обоих.

* * *

Она идет сзади. Догнать его не получается. Гермиона семенит мелкими шажками, в то время как один шаг Малфоя равен трем ее. Между ними вклинивается прохожий, и он мешает ей разглядывать его спину.

Ту спину, которая никогда не была и не будет ее стеной. Никогда. Впрочем, если между ними что-то и было, то при взгляде взрослыми глазами видно, что этого было так мало, что и теперь стало незаметно. Так что. Никто никому не врал: они не знакомы.

Но, несмотря на так не вовремя вклинившегося человека, она может видеть его светлый затылок. Солнце окрашивает его волосы в золотистый оттенок, и это ему идет. Он потолстел. Возмужал или, возможно, постарел. Семейная жизнь его портит, а время никого не украшает.

Они идут по тротуару. Вокруг — магазины, дома, и все здания, как нарочно, со стеклами в самый пол.

Гермиона замечает в них, как Малфой, едва поворачивая голову, смотрит на отражение. И вряд ли он любуется собой, как делают проходящие мимо женщины. Он ищет взглядом ее. Хочет знать, двигается ли она следом. Его ноги не путаются, походка не сбивается, но он знает, что она следует за ним, и от этого Драко идет быстрее. Что ж — Гермиона никогда не могла его догнать. Эта встреча не стала исключением.

* * *

Это странно, что он ходит пешком. Странно, что не трансгрессирует. Но Гермиона не успевает подумать об этом как следует, потому что его работа находится прямо, а ей, как назло, направо. И она не собирается менять свой маршрут и идти за ним. Не потому что не хочет. А потому что знает, что это бессмысленно. Она сворачивает. Он идет вперед — стекол больше нет, и ему приходится повернуться. Она тоже смотрит в ответ. На секунду их взгляды встречаются, а потом они расходятся, чтобы каждый продолжил свой путь.

Впрочем, ничего нового. Для чужих людей совершенно обычное дело.

* * *

Сегодня особенно напряженный день. Пациенты поступают один за другим, и это не похоже на обычный наплыв больных в понедельник, когда накопленные за выходные недуги дождались начала рабочей недели. Сегодня пятница, когда, казалось, время выписываться. Но сегодня — аврал. Двое с порчей, двое с проклятием скорой смерти, трое с заговором на болезнь, а еще один — с потерей памяти.

— Целитель Грейнджер! — то и дело раздается в коридоре, и Гермиона, светя желтым халатом, только и успевает носиться по палатам, осматривая, колдуя и готовя зелья.

Она так забегалась, что не замечает, как ее смена заканчивается.

— Что, у вас сегодня сумасшедший дом? — звучит знакомый голос. Целитель Ральф, который ходил в буфет через их этаж, не может не заметить вихрь-Грейнджер, несущийся по коридору.

— Не то слово, — отвечает Гермиона, смахивая кудрявую прядь со лба. Волосы заколоты, но не все локоны согласились лежать в пучке смирно. — А у вас?

— У нас тишина, — блаженно тянет тот, — всего пятеро. Один, правда, в тяжелом состоянии. Травма маггловская, но привезли к нам, — рассказывает Ральф. Поболтать он любит.

Гермиона хмурится.

— Что с ним? — спрашивает она.

— Машина сбила, — отвечает коллега, — политравма, большая кровопотеря. Привезли вчера Хогстеду, он с ним набегался.

С маггловкими травмами везут в Мунго только в двух случаях. Первый, крайне тяжелое состояние. Настолько тяжелое, что шансы выжить в маггловской больнице близки к нулевым.

— Не повезло ему, — качает головой она, — выживет?

Ральф пожимает плечами.

— Да кто ж его знает. Но, если не выживет, с нас три шкуры спустят. Это же главный спонсор Мунго.

Второй случай, высокое положение в магическом обществе. Гермиона надеется, что этот повод был весомее первого. Она еще не успела выгореть на работе, чтобы перестать испытывать сочувствие не только к своим, но и ко всем пациентам.

— Малфой-младший, — продолжает Ральф, понимая, что его слова не произвели нужного эффекта на Гермиону, — вы, кажется, были однокурсниками?

Гермиона замирает. Она думает, что ослышалась.

— Малфой… что? — с трудом уточняет она.

Она никогда не слышала, чтобы Драко спонсировал их. Она предпочитала заниматься больными, а не деньгами.

— Ну, Малфой у нас лежит-то, — подтверждает ее опасения Ральф, — вчера машиной сбило, представляешь? Кажется, это позор для чистокровного волшебника. Но ему повезло — он хотя бы не у вас, у него есть шанс выжить,— пытается пошутить Ральф, намекая на то, что в отделении «Недугов от заклинаний» лежат наиболее сложные случаи. Не то, что у них в «Травмах».

Его шутка проходит мимо ушей. Грудь сковывают цепи ужаса и начинают душить. Она, как рыба, открывает рот, чтобы сказать: «Это невозможно». Но у нее не выходит ни звука.

Смех Ральфа стучит в ушах. Стены вокруг сжимаются, а сердце заходится в осознании: Драко Малфой может не выжить.

* * *

Не спать по ночам — это легко. Это самое легкое в работе колдомедика. И, когда смена заканчивается, то не спать ночью все еще не является непосильной задачей. Даже когда усталость наполняет тело, ноги гудят, а голова раскалывается. Все это меркнет по сравнению с чем-то действительно важным. Малфой в критическом состоянии. Можно быть магглом или волшебником, но смерть приходит одинаково: быстро и безвозвратно. В то же время Ральф был прав: если бы такой пациент лежал в отделении Гермионы, то колдомедсестры называли бы его между собой «нежилец». И были бы правы. Но Гермиону не радует это.

Она влетает в ординаторскую «Травмотологического отделения» на всей скорости, чуть не сбивая с ног бедного столетнего заведующего. Все расступаются молча, наблюдают за ней, потому что знают: с Гермионой Грейнджер шутки плохи. Она впервые так бесцеремонно вторгается к ним, и это говорит о том, что у нее весомый для этого повод.

Гермиона, быстро отыскав нужную фамилию в куче документации, принимается читать. Выводы напрашиваются неутешительные.

— Кто-то близкий? — спрашивает Саманта. Она делает это из лучших побуждений, но Гермиона еле останавливает себя, чтобы не огрызнуться.

— Нет, — отрезает она.

И почему-то целители смотрят на нее сочувственно.

Вернув назад документы, Гермиона устремляется в палату, запахивая желтый халат, который, видимо, так и останется на ее плечах, пока Малфой не придет в себя. О другом думать нельзя. Ей просто надо взглянуть на него, убедиться, что он жив, что его сердце все еще бьется и гоняет кровь по его организму. Без этого Гермионе просто никак.

* * *

На самом деле, выглядит он ужасно. Загипсованный, словно мумия, подключенный к трубкам аппаратов и напичканый зельями настолько, что от него идет запах кровевосполняющего, Малфой выглядит жутко. Есть люди, созданные носить классические костюмы и бросаться деньгами, а не лежать в больнице, укутанными пеленкой и еле живыми. К таким людям относится Малфой. Нынешнее положение дел ему точно не шло.

Но Гермиона рада. Она рада тому, что его давление держится на положенном уровне. Рада, что датчики не пищат, сигнализируя об ухудшении состояния. Она рада, что сможет сама приносить ему зелья и контролировать его состояние.

Ей не дадут его лечить, но к ее мнению будут присушиваться. Ей не станут перечить. К Гермионе всегда относились с уважением.

— Останешься на ночь? — подошедший Ральф старается быть тактичным.

Гермиона разминает шею — сидеть на стуле несколько часов к ряду, не двигаясь, не так удобно, как хотелось бы, но это не повод оставить Драко одного.

Вечереет. Солнце уже скрывается за горизонтом. Хорошо, что ее никто не ждет дома.

Останется ли она?

Малфой был бы в шоке, если бы узнал. Она улыбается кончиками губ, когда представляет его реакцию. Эти мысли — единственное, что способно подсластить горькую пилюлю страха за него.

Кажется, они расстались, потому что обоюдно решили, что не любят друг друга слишком сильно. Любовь должна переворачивать горы и высушивать реки. Их любовь не приносила ничего, кроме боли и лишних проблем.

Останется ли она? Малфой бы в жизни ей не поверил.

— Да, я останусь, — сдается Гермиона.

* * *

В окно светит луна. И Гермиона ощущает себя такой маленькой перед лицом болезни, такой бесполезной. Она училась. Училась долго и нелегко. Но это не дает никаких гарантий. Все, что она может сейчас, это сидеть рядом и смотреть в потолок, чувствуя, как по щекам текут слезы.

Можно было сколько угодно обижаться на Малфоя за их неудавшиеся отношения. Но он ни в чем не был виноват. И сейчас, когда Гермиона сидит и видит его вмиг осунувшееся, белое, как простыня лицо, она ему прощает. Прощает заранее и все: и его поспешный брак с Асторией, и свое разбитое сердце, и их почти дружеское расставание. Все это кажется таким мелочным на фоне действительно важных проблем. На фоне смерти.

Наверное, он мог бы колко бросать свои едкие: "Ты что, дура, Грейнджер? Какая у нас любовь?" — по сто раз на дню, только бы оставался живым.

Все вокруг кажется таким глупым, а мир таким несправедливым.

Она нащупывает его руку, покоящуюся на краю кровати, и сжимает ее изо всех сил, умоляя: очнись-очнись. Но в ушах лишь мерный звук работающих приборов, говорящих о том, что Драко жив. Несмотря на все травмы, он еще жив. И пока о большем Гермиона не смеет просить.

* * *

Мирный сон окутывает землю. Гермиона не спит. Просто не может оторвать взгляд от Драко — вдруг что случится?

Что человек чувствует без сознания и чувствует ли что-нибудь? Вероятно, нет, потому что иначе Малфой давно бы выдернул свою руку из ее и отвернулся бы к стене. Но он неподвижен. И Гермиона, повинуясь отчаянному порыву выплеснуть свою боль и свой страх, еле слышно произносит с детства знакомые слова:

— Ты мигай, звезда ночная…

Гермиона знает, что колыбельные успокаивают. Она надеется, что это правда. Им не помешает немного спокойствия. И пусть пока слова звучат больше, как разговор, а не песня, с ними отсутствует гнетущая тишина разрушающих мыслей. И пусть Драко ее не слышит. Это даже лучше: Рон всегда говорил, что по ушам Гермионы прошелся медведь. Петь — это не ее. Но Гермиона продолжает уже смелее:

— Кто ты, где ты — я не знаю…

Ничего не меняется. Небо не падает на них, писк приборов не изменяется, но голос Гермионы становится увереннее и четче, она забывает о словах Рона, о неудобном стуле, она чувствует только тепло ладони Малфоя в своих руках и знакомый мотив.

Музыка действительно творит чудеса.

* * *

— Гермиона, эй! — тормошит ее дежуривший этой ночью Ральф.

Глаза с трудом разлепляются. Она умудрилась уснуть на стуле, свесив голову. И теперь позвоночник решает ей за это отомстить: спина отваливается. Она с трудом поднимается со стула.

— К нему пришла жена, — продолжает Ральф, — я просто подумал… что…

Гермиона кивает, от всей души благодаря Ральфа за предупреждение. Астория — это точно не лучшая встреча.

— Ни слова о том, что я была здесь, Ральф, — серьезно говорит она.

— Даже если меня будут пытать? — опять шутит он.

— Даже если, — серьезно подтверждает Гермиона, — и ему тоже, — кивает Гермиона на кровать Малфоя, лицо которого представляет собой изваяние, выражение которого не изменилось за ночь ни на грамм, — когда он очнется, — добавляет она.

— Ладно, — быстро соглашается Ральф. Возможно, затем, чтобы Гермиона не успела заметить скептицизм в его голосе из-за ее: «когда он очнется».

Она поспешно покидает палату, бросив последний взгляд на Малфоя, и собирается подняться к себе в отделение, чтобы привести себя в порядок и, разумеется, вернуться, как только тощая фигура Астории покинет больницу.

* * *

Почему-то все валится из рук. Это почти невозможно: не слышать размеренный стук его сердца, писк приборов, не видеть поднимающуюся грудь от дыхания и не знать, не стало ли ему хуже. Гермиона поглядывает на часы. Она понимает, что после ее ухода прошло минут десять. Ей этого хватило, чтобы сменить одежду и принять душ, заклятием высушить волосы и прожевать два безвкусных печенья, которые комом стали в горле.

Ей надо вернуться. Это же ничего, если она посидит на лавочке в коридоре у его палаты? Астория ее даже не заметит!

* * *

Она, и вправду, не замечает Гермиону.

Около его палаты суета. Гермиона видит старого заведующего, очень доброго и воспитанного, который сейчас отчего-то выглядит раздраженным, а его голос звучит на повышенных тонах:

— Мы еще раз повторяем, милочка, — под «мы» он имеет в виду себя и Ральфа, который, видимо, из-за Астории не может уйти домой с ночной смены, — мы не можем сказать вам точный прогноз. Мы делаем все возможное, — разводит руками он, — но никто, повторяю никто, не скажет вам точно: будет ли он жить!

— А я еще раз повторяю вам, — бесится Астория, закидывая свои длинные прямые волосы на спину и упирая руки в бока, от чего ее тонкая талия выглядит еще тоньше, — мне нужно знать, можно ли уже переводить его счета на свое имя?!

Доктора переглядываются, больше не находя слов. Гермиона вжимается в лавку, чтобы не подойти к Астории и не высказать все, что она о ней думает. Слова его жены звучат так мерзко и так скользко, так лживо, что Гермионе становится жаль Малфоя. Действительно жаль.

Да, ей лучше было бы не встречаться с Асторией и, тем более, не слышать этого диалога.

* * *

Хорошо, что жена Малфоя уходит быстро. Ее поток вопросов, жалоб и недовольств прерывает Ральф, который, и так измотанный дежурством, уже устал лицезреть перед собой агрессивную брюнетку:

— Миссис Малфой, — серьезно говорит он, — если вы не прекратите хоронить мужа раньше времени, то я лично сообщу аврорам мои сомнения насчет вашей непричастности к его травмам.

И Астория исчезает, как утреннее видение. Гермиона уверена, что она появится нескоро. И она смело заходит в палату, занимая уже свой стул. Она даже сомневается, что Астория была здесь — одеяло осталось нетронутым, таким же, каким его оставила Гермиона, когда накрывала Малфоя.

Сегодня суббота. Это значит, что Гермиона может провести здесь целый день, не отвлекаясь на свою работу. Что она и планирует сделать.

* * *

К ней заглядывают целители новой смены, чтобы узнать, не нужно ли ей чего: книг или удобного кресла, или еды. Гермиона на все предложения отрицательно качает головой. Ей и так неплохо. Кресло она в любой момент может сама наколдовать, но она уже прикипела к этому. От еды тошнит. Книги читать совершенно не хочется. В голове и так полно мыслей.

Тревожных, грустных, и веселых, радостных. Малфой из ее воспоминаний выглядит гораздо лучше. Он живой, здоровый, не то, чтобы приветливый, но точно не молчаливый. Он смотрит на нее, и от этого Гермионе хочется жить. Хочется быть лучше. Он смотрит, и все преграды становятся по плечу. Он смотрит, и…

Если он умрет, то как быть дальше?

Гермиона не думает об этом. Просто — не думает.

* * *

Сегодня дежурит Саманта. В субботу ночная тишина убаюкивает отделение еще быстрее, чем обычно. Ночью держаться становится тяжелее. Так всегда бывает.

Сегодня днем у Малфоя опять упало давление: искали источник кровопотери и снова капали кровоостанавливающее. Гермионе было страшно, действительно страшно. От нее не было никакого толка, и ее даже попросили выйти из палаты. Это было правильно: своих лечить всегда труднее. Так что теперь она тут была на правах обычной посетительницы.

Но никто не собирался ее выгонять. Саманта больше глупых вопросов не задавала. Она раньше погасила в отделении свет и молча наколдовала для Гермионы плед. Она прекрасно понимает, что Гермиона никуда не уйдет.

Понимает это и Гермиона.

Ночами все страхи вылезают наружу и обретают телесность. Они становятся значимее, весомее и реальнее. Гермиона снова сжимает руку Драко и продолжает:

— Только солнышко взойдет, тьма на землю упадет.

Этим она отгоняет плохие мысли, страхи и, возможно, саму смерть. Ей хочется в это верить.

* * *

За окнами больничной палаты весна не замечается. Какой смысл в цветении деревьев и тепле солнца, если в сердце царит волнение и пустота? Последняя их встреча в прекрасный весенний день стала такой невозможно далекой, что уже не верится, что она действительно была.

Гермионе кажется, что весь Малфой, которого она видела — такой, как сейчас. Слабый, пытающийся ее снова бросить. Но в этот раз Гермиона не сдастся. В этот раз она будет сильнее. Хватит — Астории она уже его отдала, а вот смерти — дудки!

Суббота сменяется воскресеньем, а за воскресеньем следует понедельник, а Гермиона все сидит в его палате. Когда приходят посетители — она занимает лавочку в коридоре, и незамеченным свидетелем несет вахту наблюдения там. Приходили Забини и Нотт. Они тоже не посчитали важным разглядывать колдомедика, уткнувшегося в бумаги в коридоре. Пучок на голове — отличное средство маскировки от слизеринцев, которые привыкли видеть ее исключительно с буйными кудрями. Когда наступает время обеда — к ней левитируется порция больничной еды, которую Гермиона почти не ест. Ковыряет для вида. Есть не хочется. Когда целители делают обход, всю информацию сообщают ей, и Гермиона понимает: хуже ему не становится. «Спасибо», — шепчет она. Когда опускается ночь, она поет колыбельную, и ей становится легче. Достаточно легко, чтобы прожить еще один день, надеясь на лучшее и не думая о плохом.

Сегодня она не думает, что завтра понедельник, и ее время выходить на смену. Она просто поет, вкладывая всю душу в незамысловатые строчки:

— Тот, кто ночь в пути проводит,

Знаю, глаз с тебя не сводит:

Он бы сбился и пропал,

Если б свет твой не сиял.

* * *

— Завтра меня ни для кого нет, — это решение хорошо обдумано и не так-то просто далось, — как и несколько следующих дней.

Глупо надеяться, что ее слова примут с радостью, но Гермиона решает использовать все козыри в своей колоде:

— Я никогда не брала отпусков, всегда выходила за других на смены, когда они просили и — что же: я не заслужила несколько отгулов? — ее тон не терпит пререканий, и заведующий ее отделения идет на уступки. Так же, как и остальной персонал. Кажется, без удовольствия, но со смирением они принимают эту новость.

Разумеется, это было глупо, проводить дни вот так вот, почти замерев в одной позе, не замечая часов и минут.

Что ж. Если это было ее наказание — то Малфой ее наказал сполна. Кажется, он разочаровался в ней после смерти своей матери, когда Гермиона, еще не отошедшая от невозможности восстановить своим родителям память, закрыла глаза на его состояние. Она не отнекивалась. Она не бросала его. Просто… Все, что она могла, говорить: «Все будет хорошо». Малфоя это бесило. Ведь когда любят — делят боль на двоих, а не убеждают в каком-то иллюзорном улучшении в скором будущем. Гермиона знала, кем была для Драко его мать. И от этого она все больше корила себя. За бессилие. За малодушие. За слабость. И сейчас она не могла уйти. Не могла больше признать себя слабой. И смириться с тем, что она его не любит, тоже не могла.

Глупо отрицать очевидное, когда его жизнь висит на волоске.

* * *

Дни медленно сменяют один другой. Перелистывают календарь. Весна цветет. Гермиона вянет. Незначительные улучшения сменяются более весомыми ухудшениями. Малфой словно танцует: делает шаг вперед, и тут же сдает назад. Издеваясь, проверяет ее на прочность. Она все сильнее держит его за руку и продолжает петь. Вряд ли он узнает ее голос, поэтому можно ни в чем себе не отказывать: петь громко и плакать так же.

И только просить, чтобы он был жив.

Дни не останавливаются.

Гермиона забывает, что не писала Гарри несколько недель, а с Роном виделась последний раз в феврале. Взрослая жизнь всех разводит по углам. Гарри — в созданную им семью и в аврорат, Рона — в «Пушки Педдл», а Гермиону — в Мунго.

Гермиона радуется, что Астория больше не появляется, а целители все меньше обращают на нее внимание, будто ее совсем не существует.

* * *

Утро четверга приносит с собой яркое солнце и первую действительно хорошую новость:

— Дыхательная функция восстановилась, — слышит она на утреннем обходе, — сегодня экстубируем. Парень в рубашке родился.

Гермиона готова расцеловать Хогстеда. Она глубоко вдыхает, так, будто это ее дыхание восстановилось. Она распрямляет плечи. Груз, висящий на них, становится значительно легче, терпимее. Но до того, как ее губы сложились в улыбку облегчения, она видит, как черная макушка заглядывает в палату, и Гарри, смутившись, осторожно произносит:

— Гермиона, можно тебя на пару слов?

Гермиона удивляется. Как он ее нашел? И что успело случиться, что он стал ее искать?

— Конечно, — поспешно выходит в коридор Гермиона, надеясь, что ее халат выглядит не слишком мятым, чтобы Гарри понял, что она в этой палате дольше, чем того требует утреннее посещение пациентов.

— Как он? — спрашивает Гарри, в раз обрубая все ее планируемые оправдания, которые Гермиона собиралась использовать. Глупо надеется, что Гарри не узнал Малфоя в изобилии трубок, поддерживающих и контролирующих его жизненно важные функции. Однако то, как он справляется о его самочувствии — ровно, без удивления и обвинений — заставляет Гермиону нахмурить брови.

— Он… В порядке. В порядке, Гарри, — повторяет увереннее, — лучше, чем был.

Гарри кивает и внимательно смотрит на нее своими ярко-зелеными глазами. На нем аврорская форма, и это значит, что здесь он не просто так:

— Что-то случилось, Гарри? — спрашивает Гермиона. Она так уже устала волноваться, что решает как можно быстрее услышать нужную информацию.

Гарри открывает рот, чтобы что-то ей сказать. Потом закрывает, качая головой так яростно, словно они снова на первом курсе и Гарри пытается убедить Гермиону, что он не засыпает в библиотеке, пока она правит его эссе. Гермиона видит, что Гарри лжет. Нутром чует. Но сейчас она так вымотана, чтобы выспрашивать у него правду. Она так устала, поэтому позволяет ему сказать:

— Нет. Я пришел убедиться, что ты в порядке.

Гермиона кивает.

— Ты даже не спросишь, что я тут делаю? — спрашивает она. Насколько она помнит, Гарри ничего не знал об ее несостоявшейся связи с Малфоем. Почему сейчас он так спокоен?

Солнце отражает в круглых стеклах очков Гарри, и это делает его лицо ярким и почти ухмыляющимся:

— Не думай, что я тебя не знаю, Гермиона. Я давно уже все понял.

Гермиона обнимает Гарри и плачет у него на плече. Друзья у нее самые лучшие.

* * *

Когда Малфой открывает глаза, Гермиона понимает, что ее миссия выполнена. Она не приближается к нему. Замечает его шевеление издалека, ровно в тот момент, когда возвращается из туалета и собирается присесть рядом. Она видит, что его глаза открыты. Она разворачивается на сто восемьдесят градусов и бежит в ординаторскую.

— Малфой очнулся, — сообщает она.

И, видит Мерлин, не хочет этого делать. Но до того, как целители успевают двинуться с места, Гермиона поднимает палочку, невербально стирая им память о своем присутствии в его палате. Ее никто не вспомнит и, следовательно, не расскажет Малфою, что она была здесь. После истории с родителями с «Обливейт» она клялась не связываться, но здесь другой случай. У него своя жизнь. Ей не хочется слухов. Она доверяет коллегам, но предпочитает перестраховаться. Потому что по-другому нельзя. Она не плачет: все слезы уже выплакала.

Главное, что Драко жив. Теперь он будет в порядке. И, значит, можно дышать спокойно. Значит, можно вернуться к своей жизни, размеренной и скучной, точно зная, что Малфой где-то неподалеку. Что он рядом. С ним можно сталкиваться на улицах Лондона и радоваться весне. Кстати, что он тогда делал в городе?

Жаль, что этот вопрос ему она задать не сможет.

* * *

Весна полностью вступает в свои права. Холодные ветры больше не дуют. Малфоя выписали два дня назад. Он, немного потрепанный, но восстановившийся, не без труда слушает, как Астория говорит:

— Нам нужно завести ребенка, милый. Надеюсь, что это будет мальчик. Наследник. Тогда, если с тобой что случиться, до достижения им семнадцати я буду его опекуном, и счета будут в надежных руках. Как ты считаешь?

Малфой считает, что Астория повернута на деньгах. И вообще, настроение после больницы паршивое. Точно одну часть его оторвали и так и не вернули. Он даже интересовался у врачей, ничего ли ему не отрезали, пока был в отключке? Сказали, что нет. Но Малфой чувствует эту потерю. Она не дает ему спать. Он просыпается в холодном поту. Ему снятся кошмары. Самый страшный из них — потраченная не на тех людей жизнь. Драко знает, что что-то идет не так. С ним давно уже все не так, но сейчас — особенно сильно.

Может, Астория и права? С ребенком ему будет кого любить, кроме… Об этом лучше не думать.

По пути в аврорат он заходит в первый попавшийся магазин детских товаров. Он не был в таких лет с одиннадцати. «Детский мир» доверху заполнен игрушками, кроватками и колясками. В воздухе пахнет сладким попкорном, а из рупоров, развешанных по периметру, раздается детская песня:

— Ты мигай, звезда ночная…

Малфой еле удерживается на ногах, пораженный. Он вспоминает.

* * *

— Гермиона, я так рад, что ты в порядке, — от всей души говорит Гарри, — я так испугался, когда Малфой сказал, что ты в опасности, — медовуха Молли на семейном торжестве развязывает ему язык.

Малфоя выписали два дня назад, а Гермиона все еще не может в это поверить, поэтому не сразу понимает, о чем речь.

— Я сначала не поверил — это же Малфой, — кривится Гарри, уточняя о чем он, — но когда он вызвался следить за тобой сам, и вместо тебя попало ему, тогда-то я понял, что дело нечисто. Отпрыски посаженных пожирателей точат на тебя зуб за твою речь о сравнении политики Волан-де-Морта с нацизмом. Точнее, точили: сегодня мы закрыли последнего. Малфой был на опознании: это он его сбил. Хитро они сделали, — болтает Гарри, пока челюсть Гермионы стукается о пол,— попытаться выдать попытку убийства за маггловкий несчастный случай! Хорошо, что у Малфоя великолепная память: ублюдкам грозит пожизненное в Азкабане.

— Чего? — все, на что хватает Гермиону, чтобы переспросить.

Все обитатели Норы и ее гости замирают в ожидании. Их эта новость не поражает так, как Гермиону. Кажется, они уже в курсе.

— Я не хотел тебе говорить, пока опасность не пройдет, — оправдывается Поттер, понимая по взгляду Гермионы, что она либо упадет в обморок, либо пропишет взбучку, — а Малфой? Он разве тебе не сказал? — пытается перевести стрелки Гарри, потому что лицо Гермионы становится все краснее и краснее. — Я думал, он тебе уже рассказал.

Гермиона не находит слов. Она чувствует, как ее щеки стали пунцовыми от осознания того, что… Что лучший друг молчал о самом важном, а Малфой вместо случайного прохожего, встретившегося на пути, оказался спасителем. И, зная Малфоя, это значило, что он… Он…

Об этом надо подумать в одиночестве.

Что он ее… Любит?

Гермиона почти вскакивает из-за стола, быстро произнося:

— Мне пора.

От мыслей о том, что ее чувства могут быть взаимны — чужие люди не рискуют своей жизнью ради бывшей однокурсницы — Гермиона может лопнуть. Как воздушный шарик. До того в груди становится легко и до того хочется визжать от восторга, что она, недолго думая, поспешно трансгрессирует в свою квартиру.

Где ее уже ждут.