Пой, только не молчи (джен)

В одном небольшом городе с серыми, местами почерневшими от времени, пятиэтажными домиками, натыканными тут и там словно по замыслу захмелевшего градостроителя, запутанными улицами, усеянными тополями и берёзами, тёмным лесом и грибницей заводов вокруг, жила семья.

Семья была самая обычная, ничем не примечательная, таких тысячи в нашей большой и необъятной стране. Отец и мать, да их малютка дочь и, конечно, животинка — кот, большой такой, но дряблый, с пожелтевшей, когда-то белой длинной шерсткой, которому давеча исполнилось уж пятнадцать лет, а соседи семьи только диву даются, как тот не сгинул еще. Молитвами матери семьи, сдаётся, и не сгинул.

Отец дневал и ночевал на работе, как поведётся в этом городе, зарабатывая хорошие, но небольшие деньги, и можно было подумать, что семья стала бы ещё более обычной, если бы мы сказали, что мать семейства, как и полагается приличной женщине при работающем муже, сидела с дитятком. Но, кажется, в этом семья выделялась. Мать тоже дневала и ночевала на работе, как не поведётся для этого города, потому что неугомонной была — не тем человеком, кто может неделями проводить дома, посвящая всё своё время воспитанию ребенка. Но, к слову, она могла позволить себе эту вольность и небеспричинно.

Небеспричинно потому, что на помощь приходили бабушка с дедушкой, и так уж повелось во многих семьях, многими поколениями, что детей воспитывают бабушки да дедушки, передавая мудрость свою житейскую через поколение, пока родители дитяток трудятся изо всех сил на работе, потому что жить по-другому не умеют. А разве ж выбор в те времена имелся?

Вот и брали к себе часто малютку-дочку те самые бабушка с дедушкой, чтобы облегчить бремя родителей. Звали девочку из заурядной семьи Лизонькой.

Лизонька проводила многие дни с бабушкой и дедушкой, но совсем не привыкла к этому, хоть и часто приключалось уходить на день или два. Она каждый раз расстраивалась, когда ее уводили от своих родителей. Лизонька, как поистине наивный и невинный ребёнок боялась, что больше никогда не увидит маму с папой и поэтому в такое время на ее глазах наворачивались слёзы. И приходилось каждый раз ее уговорами забирать от самых родных мамы и папы.

Однажды бабушка девочки, у которой от тоски по родителям, снова слёзки стояли в прекрасных ясных детских зенках, сказала, чтобы успокоить неугомонную плаксу: “Твои мама и папа всегда с тобой, представь, что ты всегда носишь их в своем кармане и когда тебе будет грустно, вспомни об этом и доставай их из кармана”.

И казалось бы, в карманах ярко-красной курточки Лизоньки уж точно не поместилось бы родителей, она понимала это, но все-таки догадалась каким-то внезапно пробудившимся чутьем на важные жизненные уроки, хоть и будучи совсем крохой, что родители всегда будут рядом и не исчезнут по щелчку пальцев. К тому же карманы не были пусты, а полны конфет, которые дал папа украдкой от мамы перед уходом Лизоньки. Но ей все равно было грустно, хоть и до слёз доходило всё реже и реже.

Что радовало всегда Лизоньку у бабушки и дедушки, в их небольшой двухкомнатной квартирке с коврами на стенах и скрипящими от каждого движения полами, так это вкусная и сытная еда, мама такую готовить не успевала, а то что папа успевал делать, было не таким вкусным, даже отчасти бывало пресным.

А в этой маленькой, но такой уютной квартирке, которая пахла старыми бабушкиными духами, дешёвым стиральным порошком и травяным мылом, у Лизоньки был целый ритуал наслаждения своим детством.

Утром, когда солнечные лучики пробивались сквозь старые, но чистенькие шторки, а птички уже напевали свой мотив, бабушка будила её, садясь на кровать и поглаживая её волосы. Мягким, по-старчески скрипучим голосом, говорила: “Просыпайся, Лизонька, утреце уже”. Лизонька с неохотой ворочалась в кроватке, не желая пробуждаться от такого сладкого и беззаботного сна. И когда бабушка, с любовью в глазах к нежащийся в просыпающейся неге ото сна внучке, мягко и тихо уходила на кухню — посмотреть, готов ли уже завтрак, Лизонька снова окуналась в теплые объятия утреннего сна.

Второй раз, бабушка будила Лизу, держа в руках большую чашку, наполненную сладким-пресладким чёрным травяным чаем, пахнущим душистым чабрецом. Почувствовав этот запах, уже было невозможно не проснуться, и Лизоньке ничего не оставалось, кроме как подняться на подушку и принять из тёплых и шершавых от морщин рук бабушки, горячую чашку с чаем. Так начиналось доброе утро Лизы у бабушки с дедушкой. Такими солнечными утрами, она могла бы почувствовать себя принцессой, но была маленькой, чтобы сравнивать себя с ними.

Дальше, как и следует ожидать от общение между взрослым, умудренным опытом, человеком и совсем юным ребенком, следовали обязательные утренние наставления: “Лицо умыть, не просто прыскать водой из-под крана на лицо, а тщательно умыть пригоршнями теплой воды из рук. Зубы почистить, три минуты чистить не меньше, я же знаю как ты обычно делаешь, раз-два щеткой и всё, продолжишь так делать, зубы все выпадут, будешь как я, беззубой ходить”.

Лизонька всегда прислушивалась к словам взрослых, с самого раннего детства признавала их непоколебимый авторитет. И пыталась следовать наставлениям и правилам, если достаточно хорошо понимала их.

Правда она все еще никогда не чистила зубов три минуты. Это же жуть как утомительно и долго. К слову у бабушки и вправду многих зубов не было, и это её, чуть-чуть, но пугало. Лизонька все еще не понимала многих взрослых разговоров, но бабушка как-то рассказывала, что в молодости много голодала и не было у нее раньше никаких мятных зубных паст и красивых розовых щеток с блестками. И Лизонька, смышлёный ребенок, решила для себя всегда хорошо кушать — это же главное слагаемое в этом примере, а чистить зубы, ну как придется по душе.

Завтрак еще не был до конца готов, к концу утреннего моциона Лизы, и она, в надежде увидеть мультик проходила в гостиную, где обычно ночевали бабушка с дедушкой. В гостиной стоял большой пузатый телевизор с огромными серебряными антеннами, торчащими из него в разные стороны. Лизонька в такое выходной денёк надеялась с утра пораньше увидеть свою любимые мультики. Иногда, она даже специально вставала ради них, но сегодня не был такой день, в газетной программе не были тех мультфильмов, ради которых стоило пожертвовать своим утренним сном.

В гостиной сидел дедушка, положив ногу на ногу, он в очках, майке и длинных спортивных штанах читал книгу. Ненадолго отвлекшись и пожелав доброго утра Лизоньке, он вновь уткнулся в книжку. Тихонько жужжал телевизор, как бы не решаясь нарушить магию раннего утра и вторгаться в идиллию. Как только телевизор поймал взгляд Лизоньки, она уже не смогла отвести от него взгляд. Движущиеся картинки завораживали, хоть и сюжет, происходящий на экране, вряд ли мог захватить ребенка возраста шести лет.

Когда завтрак был окончательно готов, бабушка позвала Лизоньку. Внучка, обрадовавшись, побежала на маленькую, скромную кухоньку со старым белым потертым гарнитуром, уселась на мягкий табурет за стол.

Дедушка и бабушка всегда завтракали раньше нее, но Лизонька не беспокоилась об этом. Она привыкла и принимала это как должное. Дети большую часть вещей принимают как должное и мало, что может их незамутненный опытом и разными знаниями разум смутить.

Более всего ее радовал вкусный завтрак. Гречневые хлопья на молоке с большим кусочком сливочного масла. Казалось, нет ничего вкуснее этого в мире. Но разве что мороженое, но это совсем другое.

Сытно позавтракав, ритуал завершался расчесыванием волос в спальне, на жёстком, старом и скрипучем стульчике. Лизонька усаживалась на него, а бабушка подходила к ней сзади, распускала её ночную косу, и начинала обряд расчёсывания. Когда она это делала, она всегда имела привычку что-то напевать своим мягким, немного дрожащим голосом странные для Лизоньки песни.

...Ваши пальцы пахнут ладаном,

А в ресницах спит печаль.

Ничего теперь не надо нам,

Никого теперь не жаль.

И когда весенней Вестницей

Вы пойдете в синий край,

Сам Господь по белой лестнице

Поведёт Вас в светлый рай.

Тихо шепчет дьякон седенький,

За поклоном бьёт поклон

И метёт бородкой реденькой

Вековую пыль с икон.

Ваши пальцы пахнут ладаном,

А в ресницах спит печаль.

Ничего теперь не надо нам,

Никого теперь не жаль...*

Но Лизоньке никогда это не нравилось, не нравилось когда бабушка поёт что-то утром, и кажется Лизонька много раз повторяла бабушке не петь. И вот опять: “Бабушка, не пой, мне не нравится!”. Бабушка останавливалась, прислушиваясь к желанию любимой внучке и не решалась нарушить ее просьбу.

Почему бабушка имела такую привычку, Лизоньке никогда не было дано понять, но ей не нравилось, когда она пела. Это можно было назвать капризкой. Хотя Лиза отродясь не была капризной девочкой. Но что-то в бабушкиных песнях, которые она называла красивым словом “романсы”, ей не нравилось, особенно солнечными утрами. Может быть это навевало на Лизу тоску, но в детстве маленьким человечкам не дано понять таких сложных чувств. И Лизонька, что было для неё редкостью, выражала свое мнение прямо. Это были жестокие слова. Но разве ж она это понимала?

Уже без песен, бабушка заплетала внучке дивной красоты косу. На этом ритуал заканчивался. И день основательно вступал в свои права.

Бабушка, дедушка и их внучка вместе продолжали этот день, наполняя его прогулками по скверам, походами по важным деловым местам, как например в одноэтажное синее-синее здание почты, а также обедом и ужином. Заканчивали день, нежась рядом с телевизором под вечерние мелодрамы, которые безостановочно крутили по каналам и которые так любила бабушка, а дедушка терпел ради бабушки, но а сама Лизонька засыпала на коленях бабушки в первые тридцать минут совсем ей не понятного сюжета, хотя на утро она обязательно попросит дорассказать историю из показанной мелодрамы словами.

Время шло, дни текли своими чередами. Бабушка пела песни. Дедушка читал книги. А Лизонька все еще часто оставалась с ними. Она пошла уже в первый класс, где столкнулась со многими проблемами и часто жаловалась родителям и бабушке с дедушкой на некоторые прелести первоклассника.

Хотя не сказать что ей не нравилось, просто она к этому совсем не привыкла, и многого не понимала. Хотя учёба давалась ей достаточно легко. Не зря бабушка так часто с ней занималась и читала книги, хотя Лизонька жуть как это терпеть не могла.

Но потом вдруг Лизу перестали отправлять к бабушке и дедушке. Мама с папой ходили грустные и мрачные, как будто бы нескончаемые тучи нависли над домом и нет им конца. Одна неделя, две недели, три недели. Лиза даже спрашивала, а спрашивать что-то было ей совсем не свойственно, но от неё лишь отмахивались. Теперь Лизонька сама уходила из школы и добиралась домой, хотя к слову, школа была совсем рядом и бояться было нечего. Самая большая трудность — тащить все ещё тяжелый и большой рюкзак для такой маленькой девочки, набитый разными книжками, да всякими необходимыми первокласснику штуками.

Лизонька была смышлёным ребёнком и давно поняла, что что-то не так, и когда мама подошла к ней с грустным и усталым лицом и начала что-то говорить, Лизонька поняла, что сейчас для нее приоткроют завесу мрачности, что висела над домом так долго. И тогда мама сказала, что дедушка улетел на небо. Лизонька не понимала, что это значит. Что значит улетел на небо? Так же не бывает, люди не летают. Но Лизонька решилась задать один единственный вопрос: “Значит я его больше не увижу, раз он улетел на небо, может быть он вернётся?”

На что её добрая, всегда активная и такая красивая мама, но сегодня поникшая и как будто бы рухнувшая под тяжестью тысячи кирпичей, ответила: “Нет, Лизонька, он больше не вернется”.

И вдруг ни с того не с сего крупными каплями начали катиться слезы по грустному лицу девочки. Её мама тут же обняла её, и вместе они пытались убежать от горя, укрывшись в объятиях друг друга.

Прошло время, но смерть дедушки сильно сказалась на бабушке, все это чувствовали и даже маленькая Лизонька. Бабушка стала реже улыбаться, еще меньше смеяться. Как будто бы половина эмоций, раньше, казалось, неотделимая от неё вдруг взяла и испарилась. Просто исчезла. И часто от нее можно было услышать: “Одна я осталась, совсем одна, на кого вы меня все оставили тут”.

Бабушка практически перестала петь. Хотя все еще напевала, когда расчёсывала волосы Лизы, это было той неоткуда взявшейся привычкой, которой точно не отнять у нее, хоть и непременно она слышала от внучки скорое: “Перестань петь, мне не нравится”. А внучка все ещё не понимала насколько жестоки её слова. И сколь болезненна теперь привязанность бабушки к своей внучке, в которую она вложила большую часть себя, отдавая последние частички, буквально отрывая их от уже и так израненного сердца. Для бабушки её внучка была светом даже в самые тёмные дни. Это то, что держало её и она хотела увидеть, что будет дальше с этим светом.

Шло время умер от старости и такой привычный в жизни кот. Казалось квартира без него опустела, как будто бы он был той важной деталью квартиры и жизни, без которой все теперь казалось не на своем месте. Тогда Лиза впервые поняла, что такое смерть, своими глазами увидев агонию умирающего животного. И вспомнила она уроки в школе. Вспомнила она и дедушку, который улетел на небо и осознала, что же такое исчезновение чего-то неотъемлемого из жизни. Теперь ей казалось, что она лучше понимает эту самую жизнь, но от этого ей было только грустней. Некоторыми ночами, когда она не могла уснуть в квартире от тиканья часов, на неё наваливалась тоска. Она боялась, что снова, что-то важное испариться из её жизни и она не заметит. Она так страшилась этого, что плакала украдкой в подушку, а когда не могла успокоится прибегала к маме под крыло. Только тогда ей становилось легче и она забывалась с мокрыми от пролитых слёз щеками во сне без сновидений.

А школа всё больше и больше затягивала Лизу в сети. Там и друзья, там и враги, там и строгие учителя и страшные контрольные. Чем дальше она двигалась во времени, приближая окончание своего детства, тем реже она стала навещать свою одинокую бабушку. Реже стала вспоминать о ней. И более не слышала так однако раздражающих её песен. А бабушка уже долгое время не могла сама навестить свою внучку. Старость брала свое, отбирая последние силы у давно не молодого человека.

Изредка Лиза навещала бабушку, каждый раз замечая новые морщины, которые и до этого, казалось, уже полностью объяли её лицо, но как оказалось, этому не было предела. Замечала и Лиза, что становилась все выше и выше бабушки. Сначала ей казалось, что она сама так быстро растет, а это повод радоваться, но потом она приметила более внимательным взглядом, что и бабушка стала как будто бы врастать в землю. Как будто бы законы гравитации притягивали бабушку Лизы всё больше и больше к земле, словно пытаясь вернуть её к истокам. Как будто бы бабушка — роза, которая со временем, начала иссыхать, теряя свой цвет, изменяя аромат, но однако не теряя форму.

Бабушка больше не готовила, а Лиза уже не оставалась на ночёвку и уже никогда более не повторялся тот самый, такой излюбленный ритуал. И в скором времени, Лиза быстрым шагом вошла во взрослую жизнь, которая как казалось ей, дарует свободу от чахлого городишки, в котором она выросла.

Лиза так спешила войти во взрослую жизнь и обрести крылья за спиной, так спешила исследовать все возможности и послабления, так воспеваемой и в книгах, и уже выросшими друзьями, взрослой жизни, что забывала смотреть по сторонам, и тем более оглядываться. Ей хотелось смотреть только вперёд. Она спешила в то самое ненаглядное далеко, и была уверена, что оно не будет жестоким.

Полная восторженных желаний она ворвалась во взрослую жизнь. Но вскоре эта башенка из кирпичиков иллюзий начала разрушаться. Её сносили разными ветрами событий, которые захватывали Елизавету с течением её жизни. И оказалось что всё о чем она мечтала, далеко не соответствовало тем самым крыльям свободы, скорее еще больше сковывало её цепями ожиданий и необходимостей. И то самое далеко оказалось жестоким, право сказать оно ко всем жестоко относится без предпочтений.

Теперь Лизонька уже давно стала взрослой Елизаветой, и только могла вспоминать да отчаянно скучать по тем давним временам, когда она проводила время с бабушкой и дедушкой. И она уже так о многом жалела в жизни, но более всего, ей хотелось снова сидеть подле бабушки на стуле, давая ей расчёсывать и заплетать длинные, а ныне уже короткие, шелковистые волосы. Ей просто хотелось спрятаться от большой и такой страшной взрослой жизни, и только хотелось слышать мягкий дрожащий тембр голоса бабушки. Казалось эти песни скроют Елизавету от ужасно пугающего мира, накроют невидимым куполом и спрячут в свои объятия на долгое время. И еще более отчаянно хотелось сказать: “Пой, только не молчи...”

Но петь уже давно было некому.