Сотри сценарии всех своих потерь (гет)

* * *

Той ночью Гермиону разбудил голос Гарри, шёпотом зовущий её по имени.

«Гермиона, Гермиона…» — едва слышно, но знакомо раздалось вдруг у самого уха.

Она проснулась, уткнувшись лицом в подушку, которую, как это обычно бывало, лёжа на животе, обнимала во сне.

— Гарри? — удивлённо позвала его Гермиона, отрывая голову от подушки и спросонок осматриваясь впотьмах.

Она всегда спала чутко и сейчас была полностью уверена, что голос ей не почудился и не приснился. Но вид спальни заставил её нахмуриться, призывая поверить в обратное.

Комнату укрывал нежный ночной полумрак, сдобренный серебристым светом щедрой луны; тёмно-синее небо в окне ярко блестело, расшитое звёздами. Тёплый летний ветер, загнанный в ловушку маленькой девичьей спальни, шевелил занавеску у открытого окна, выходящего на гномий сад и увитую диким плющом террасу миссис Уизли на заднем дворе Норы.

На соседней кровати тихо сопела видящая не первый за ночь сон Джинни — на поверхности только рыжие косы виднелись, а из-под покрывала свисала рука; на её собственной, облюбовав местечко под боком, устроился Живоглот, больше похожий на раздобревшее рыжее облако, чем на кота. Стоило ей шевельнуться, как он недовольно заурчал, призывая к прежней неподвижности.

Но Гарри, чей голос так пронзительно громко и ясно звучал в тишине, точно это он, а не Живоглот, находился где-то под боком, лёжа на одной с ней кровати, не было.

«Всё-таки сон», — подавив тоскливый вздох разочарования, Гермиона снова заключила подушку в привычные объятия и тотчас же постаралась выгнать из головы мысли о Гарри, который бы лежал в её кровати и говорил с ней. Что сделать было не так уж просто, учитывая, что она хотела, чтобы это были не только мысли. И что обнимать бы ей хотелось сейчас вовсе не подушку. Или, возможно, не только обнимать — наедине с собой в своей влюблённости в Гарри Гермиона уже достаточно давно могла признаться открыто и честно.

Однако — она не забывала об этом — в любое другое время первоочерёдно Гарри был её другом. Близким, дорогим и особенным — и всё-таки только другом. И хотя она не видела ничего неправильного в том, что теперь он ей нравился совсем не как друг и иногда она даже позволяла себе далеко не дружеские о нём мысли, она пообещала себе, что в первую очередь она будет ему другом, даже теперь, когда он ей больше чем друг. Даже если они вдруг станут больше и ближе чем друзья.

«Если…»

Гермиона предпочитала одёргивать себя всякий раз, когда её мысли приобретали горькую сладость сослагательного наклонения — ничего, кроме грусти, её сердцу это в любом случае не обещало — а ему и так с достатком хватало тоски, ведь в последнее время не то что хорошим, но даже просто другом быть у неё почти не получалось, что усиливало её и без того разыгравшуюся меланхолию.

О потакании какой влюблённости могла идти речь, когда в их дружбе, подобно нарастающей червоточине, медленно пробивалась брешь отдалённости и отчуждённости, которая, казалось, день ото дня становилась всё больше и глубже?

На какой статус возлюбленной она посмела уповать, когда положение друга в собственных глазах не оправдывала?

А ведь Гермиона надеялась, что совместное времяпровождение в Норе сблизит её и Гарри. Или, по крайней мере, не отдалит друг от друга сильнее, чем это уже сделали жизненные обстоятельства — сейчас она должна была смотреть правде в глаза.

А правда всей истории заключалась в том, что с гибели Сириуса в Отделе Тайн они едва ли разделили друг с другом и пару десятков сколько-нибудь значительных фраз.

От кого-то Гермиона слышала, а может вычитала в одной из книг, что горе сближает, но, кажется, смерть только отдалила их, оставив каждого на противоположных краях этой большой безгранично глубокой раны под названием потеря. И если Гарри со смертью Сириуса, потерял Сириуса, то Гермиона, кажется, медленно, но верно теряла самого Гарри.

Перед летними каникулами она попросила его звонить ей в любое время, когда бы это ни было удобно его магглам — он ни разу не позвонил. Она писала письма — он ни на одно не ответил, отгородившись от всего и вся.

Гермиона понимала, что, возможно, таким способом Гарри просто показывает, что хочет побыть какое-то время один на один со своей потерей и готова была поддержать любое его решение, пусть это и означало, что в действительности она, идя у него на поводу, сознательно бросает его прямиком в объятия всепоглощающего чувства вины, вместо того чтобы помочь ему вырваться из самоорганизованной ловушки самобичевания, вытягивая из него откровение за откровением о произошедшем в Отделе Тайн.

Через некоторые моменты Гарри должен был пройти сам, наконец рассудила она. Что толку с того, что она, как и все вокруг, с десяток-другой раз скажет ему, что он не виноват в смерти Сириуса, если он, упрямец, всё равно будет думать иначе. Пока Гарри сам не осознает, что в случившемся с его крёстным нет его вины, в этом не будет смысла, потому что никто другой не сможет убедить его в обратном, пока он сам не поверит в это. Со своей стороны Гермионы могла дать ему сколько угодно времени, даже если собственное сердце разрывалось от мыслей о том, чтобы оставить его в одиночестве, и тянулось к нему. Но раз уж он сам этого захотел...

Итак, Гарри был представлен себе и своим тягостным беззвучным думам, но недельное пребывание в гостях у Уизли никак не изменило полумесяца его молчания. Гарри продолжал молчать и после их воссоединения в Норе, полностью погрузившись в свои мрачные мысли и те занятия, которые для него находили Рон, Джинни, мистер и миссис Уизли не то, чтобы хоть какой-то деятельностью отвлечь его от гибели Сириуса, не то, чтобы он не начал думать о себе, как о тяжёлом бремени.

Всё-таки дружили они не первый год, и Гермиона знала, что Гарри мог подумать об этом. Даже не мог — наверняка думал! Особенно после всех тех мероприятий, которые потребовалось осуществить, чтобы его жизнь у Уизли стала мало-мальски безопасной в свете деятельности Волдеморта и Пожирателей смерти.

Если бы она могла что-то сделать!

Но Гермиона не была миссис Уизли, которая на правах главы дома могла препоручить его заботам отбившихся от рук гномов в саду, уход за диким плющом и цветами или ещё какую-нибудь бытовую работу. Не была Джинни и Роном, которые, не вдаваясь в глубину сего действа, могли предложить ему сыграть разок-другой в квиддич на заднем дворе, чтобы буквально развеять все дурные мысли по ветру. Не была она и мистером Уизли, который мог ненадолго занять Гарри разговорами про Орден Феникса, Аврорат и текущее положение дел в Министерстве магии или, наоборот, полностью отвлечь от магии вопросами про мир магглов, погрузив в работу над очередным загадочным изобретением. Или близнецами Фредом и Джорджем, что изредка заглядывали на огонёк в родительский дом и рассказывали о том, как продвигаются дела с их магазинчиком и демонстрировали новый товар.

Что такого особенного она могла сделать, чтобы отвлечь Гарри от боли, поддержать его, но не отказывать ему в праве на скорбное уединение из-за потери самого близкого человека?

Кем она была?

Была ли она кем-нибудь особенным, была ли она вообще способна на нечто подобное?

Поначалу Гермиона думала, что могла бы просто быть тем, кто выслушает Гарри. Если нужно — что-нибудь скажет, если нужно — просто помолчит вместе с ним. Позволит молчать ему. Быть — просто быть рядом — иной раз ведь самый верный способ поддержки.

Прежде этого казалось достаточно, потому что Гермиона, сколько помнила себя, всегда была рядом с Гарри, и всё рано или поздно приходило на круги своя. Но в этот раз Гарри предпочитал молчать в одиночестве, а разговаривать на какие-то бессмысленные и отстранённые темы с кем-то другим.

Порой ей даже начинало казаться, что он старательно избегает её, и, если Гермиона вовремя не одёргивала себя, раздумывая над очередным грустным и тяжёлым «если», будто пропастью, разделяющем её и Гарри, приходила к мысли, что, возможно, Гарри знает о её чувствах и намеренно отдаляется, ослабляя существующие связи, чтобы разрывать их впоследствии было бы не столь болезненно.

Стоило ей единожды об этом подумать, как изгнать эту горькую мысль стало почти невозможно — и она так или иначе снова возвращалась к ней и падала в неё, будто в глубокую яму. Теперь только и оставалось, что с головой уходить во всевозможные поручения миссис Уизли или первые попавшиеся на глаза книги, чтобы на какое-то время перестать думать о Гарри, о том, что он обо всём уже знает, и о том, что её влюблённость не то что не взаимна, но до того ему претит, что он даже по-дружески говорить с ней больше не хочет.

Так и получалось, что Гарри, по настоянию Дамблдора преждевременно оставив приют у магглов, жил в доме Уизли уже неделю, а поговорили они с Гермионой после его появления в Норе только несколько раз (и ни разу наедине, и ни разу серьёзно), разделённые гротеском быта и собственными надумками. Неудивительно, что теперь даже сны Гермионы выдавали желаемое за действительное.

Как ещё можно было объяснить, что ей чудился голос Гарри, зовущий её по имени?

Удовлетворённая этим совершенно безрадостным умозаключением, Гермиона сменила один бок на другой и уткнулась в подушку, когда снова услышала любимый голос, ярко горящий во мраке комнаты, как очередная звёздочка:

— Гермиона…

«Нет, мне точно не приснилось», — про себя заявила Гермиона, чуть не подпрыгнув на кровати и отбросив одеяло к ногам. Она медленно села.

Сердцебиение участилось, и кровь зашумела в ушах.

— Гарри? — неуверенным шёпотом позвала она, чувствуя себя немного глупо, когда он не откликнулся ей.

Она в который раз задумчиво осмотрелась, ещё не окончательно проснувшись, однако всё в комнате, как и прежде, оставалось неподвижным, сонно синим и чуть-чуть размытым под осоловевшим взглядом. Разве что занавеска волновалась на ветру — по залитому лунным светом полу калейдоскопом бродили тени цветов, вышитых на ткани — и ничего больше, ни движения, ни звука. А в ушах продолжало шуметь.

— Ты под мантией-невидимкой? — сделала она ещё одну попытку, устроившись удобнее и поджав ноги под себя. — Гарри?

Джинни шевельнулась во сне, заставив Гермиону виновато замереть на месте. Живоглот, заурчав, посмотрел на неё с типично кошачьим упрёком на рыжей морде.

— Что? Ещё скажи, что ты этого не слышал, — совсем тихо заметила она.

Живоглот, конечно же, ничего ей не ответил, уткнувшись в тёплый бок и негласно призывая вернуться в прежнее положение лёжа.

— Гермиона…

— Слышишь? — радостно спросила она и, торопливо закрыв рот ладонью, бросила повторный взгляд на Джинни. Однако на этот раз она никоим образом не показала своей потревоженности. Рука продолжала неподвижно висеть в воздухе.

Молча, Гермиона ждала, когда Гарри снова позовёт её. Как же ей хотелось откликнуться на его зов, снова позвав его в ответ, позвать по имени, но, понимая, что так она может заговорить одновременно с ним и не найти источник его голоса, продолжала терпеливо хранить тишину и ждать своё имя.

— Гермиона… — наконец, снова раздалось совсем близко.

Падающая звёздочка приземлилась аккурат на её кровать. На этот раз Гермиона почти с полной уверенностью заключила — источником голоса являлась её собственная подушка.

Несколько секунд она не сводила пристального взгляда с того места, где зарождалась звуковая сверхновая звезда, чувствуя теперь какую-то неясную тревогу, зарождающуюся уже внутри себя самой.

Может ли статься, что кто-то узнал про её любовь к Гарри и решил воспользоваться этим, чтобы усыпить её бдительность? Что было бы до жестокости иронично, ведь её разбудили посреди ночи голосом, под который она хотела бы засыпать всю оставшуюся жизнь.

Может, барьер был сломан и Пожиратели смерти окружили их? По согласованию с Министерством магии авроры установили сильнейший защитный барьер вокруг Норы, а также установили патруль, когда было решено, что остаток лета Гарри Поттер проведёт в доме Уизли — меры, с точки зрения Гермионы, совершенно оправданные, учитывая события последних месяцев и смерть Сириуса.

Но вдруг Пожиратели оказались сильнее? Вдруг предположения Дамблдора о их планах не подтвердились, вдруг сил патруля, Ордена Феникса и магии авроров, вместе взятых, оказалось недостаточно, чтобы противостоять Волдеморту?

Любопытство и осторожность покалывали Гермионе кожу одинаково настойчиво, отчего ей сделалось в конец неуютно от собственного бездействия. Ей нужно было что-то сделать.

«Нет, это совсем не в стиле Пожирателей смерти», — чуть поразмыслив, резюмировала она. Не стали бы прихвостни Волдеморта под покровом ночи, осторожничая, ломать барьер, чтобы потом незаметно попасть внутрь и из всех возможных способов навредить Гарри и его окружению выбрать тот, что начинался бы её подушкой. — «Будь они внутри, мы бы все уже это знали».

И всё-таки первым делом она взяла в руку волшебную палочку — и, крепко сжав её в ладони, резко приподняла подушку.

Поначалу она и не заметила ничего — а потом, под каким-то углом, поймав лунный след, на ткани что-то ярко блеснуло.

Направив палочку на блестящее нечто, Гермиона произнесла несколько проверяющих и обнаруживающих тёмную магию заклинаний, однако вещица молчала, продолжая призывно бликовать. Если вещь и была темномагической, но защищённой, или же по-настоящему проклятой, с этими заклинаниями это мог бы установить и менее сведущий в этой теме волшебник. А уж её-то ни в коем случае нельзя было назвать несведущей! А может, тёмная магия была не причём вовсе, задумалась Гермиона, на какой-то миг начиная подозревать во всём некий злой, но совершенно безвредный умысел. Вдруг смеха ради это Фред и Джордж решили пошутить и опробовать на ней одну из своих новинок? Как будто она могла вот так просто попасться на какую-то жалкую блестяшку! Как бы не так!

Однако череда разнонаправленных вариаций Ревелио также не выявила ничего подозрительного — пока что вещица выглядела вполне безобидной.

Гермиона как раз размышляла над тем, как поступить с находкой и стоит ли прямо сейчас сообщить о ней мистеру и миссис Уизли или дежурному орденцу, как «жалкая блестяшка» ожила на её глазах. Поверхность приглашающе замерцала, а потом блестяшка заговорила:

— Гермиона, — тихо позвала она голосом Гарри, заставив все внутренности Гермионы сделать в животе предательски экзальтированный кульбит.

Потенциально опасная вещь не должна столь безгранично её радовать и доводить до восторга! Глупая, влюблённая ты дурочка!

Гермиона и Живоглот, затаив дыхание, дружно уставились на загадочный предмет.

Осознав, наконец, что её любопытство сильнее, Гермиона склонилась над вещицей и аккуратно взяла её в руку. На поверку жалкая блестяшка оказалась самым обычным зеркалом с чуть острыми краями. Если этот осколок не был каким бы то ни было способом намеренно зачарован или проклят (в чём Гермиона была теперь почти совершенно уверена), единственной опасностью, которую представляла эта внезапная находка, была возможность об неё ненароком порезаться, поэтому Гермиона держала и разглядывала вещицу осторожно, как будто это было очередное изобретение Фреда и Джорджа или настоящий садовый гном, от которых можно было ожидать чего угодно. Здоровые меры предосторожности никому и никогда не помешают!

Казалось бы, осколок как осколок, в потёмках в нём она и своего отражения-то толком не видела: только бледное лицо да облако непослушных волос — однако с обратной стороны обнаружилась записка, прикреплённая заклинанием.

Сердце Гермионы замерло и в предвкушении затрепетало, когда она безошибочно узнала в словах руку, их оставившую. Записка вне сомнений была от Гарри и гласила: «Позови меня по зеркалу по имени. Г».

— Гарри? — охрипшим и будто не своим голосом произнесла она, глядя на осколок.

Поверхность, немедленно оживая, уже знакомо замерцала, заискрилась серебряными отсветами, после чего отражение изменилось. Технически поверхность уже нельзя было назвать отражением в прямом смысле слова, поскольку саму себя Гермиона в нём больше не видела — теперь её глаза удивлённо глядели на Гарри, чьё изображение внезапно появилось в осколке как раз на том месте, где только что темнели её непослушные волосы. За его спиной отчётливо выделялся плющ миссис Уизли — очевидно, в этот самый момент Гарри сидел где-то на террасе, и он тоже смотрел на неё с потрясением, как будто уже отчаялся выйти на связь, когда это, наконец, произошло.

Несколько секунд друзья молча глазели друг на друга, не находя слов и даже не моргая, пока Живоглот не разродился возмущённым урчанием под боком и не заставил их разорвать зрительный контакт. Гермиона нетерпеливо завернула кота, игнорируя недовольные звуки внутри скомканного одеяла и не выпуская осколок из руки.

— Привет, — взволнованно прошептала Гермиона, не зная, с чего начать.

Прежде ей не доводилось встречать в волшебном мире предмет, который был бы настолько похож на обычный маггловский телефон. К тому же столь удачно усовершенствованный — можно было не только слышать собеседника, но и видеть его. По правде говоря, она не слышала да и не читала о подобном, но факт оставался фактом — кажется, Гарри только что удалось позвонить ей с помощью зеркала.

На мгновение она даже ощутила себя мистером Уизли с его не знающим меры восторженным преклонением перед маггловскими изобретениями, коего она, привыкнув к миру магии, не испытывала уже очень давно, но потом спину ей предупредительно закололо.

Как она могла забыть о наставлении мистера Уизли!

Гермиона резко посерьёзнела, спешно пытаясь вспомнить какую-нибудь ситуацию для проверки Гарри. На ум, как назло, не приходило ничего толкового.

— Как… как именно... в прошлом году миссис Уизли организовала нам поездку до Кингс-Кросс... в день отъезда... в Хогвартс? — спохватилась она, но несколько раз запнулась на середине, осознав, что выбрала плохой вариант. Очень плохой. Хуже она бы не смогла выбрать, даже если бы выбирала намеренно.

Всё-таки впопыхах принятые решения никогда не были её сильной стороной. Но метаться было уже поздно — вопрос был озвучен, и теперь до момента, когда она начнёт сгорать со стыда со скоростью света, оставались считанные мгновения. Весь год у неё получалось избегать упоминаний о том случае, и надо же было ей так откровенно сплоховать под конец!

«Лишь бы не вспомнил, лишь бы не вспомнил», — мысленно просила Гермиона, надеясь, что Гарри опустит некоторые детали той поездки.

Она не знала, чья из Ордена Феникса это была идея, проверять друг друга, но это нововведение очень быстро прижилось, и никто его не саботировал. Случай с фальшивым Аластором Моуди в своё время стал весьма показательным и убедил всех, что сейчас лишней предосторожностью лучше не пренебрегать.

«Доверяй, но проверяй», — смягчая тяжеловесное, как приказ, указание уже настоящего Моуди, добавил мистер Уизли, когда она перебралась в Нору незадолго до Гарри. — «Вопрос не обязательно должен быть сложным, но чем больше деталей будет в ответе, тем лучше. Чтобы уж наверняка».

Кто бы в итоге ни стоял за оным правилом, Гермиона готова была проклясть его заранее за невозможность для себя самой не проходить через эту ситуацию снова, хотя и понимала, что вина здесь целиком и полностью её. В конце концов, никто не заставлял из всех возможных вопросов задавать именно этот!

«Пожалуйста, не вспомни, пожалуйста».

Что до Гарри — если он и опешил из-за напоминания о важном нововведении, то никоим образом этого не показал. Задумчивым он выглядел не больше секунды.

— Она отправилась в Оттери-Сент-Кэчпоул, потому что это было ближайшее место, откуда можно было позвонить. Она вызвала маггловское такси по телефону. За нами приехало три… да, три машины, и их оказалось в обрез. Места было очень мало. И я… — кажется, Гарри смутился и покраснел, но, возможно, игра освещения в темноте обманула её. С её собственным смущением вряд ли что-то могло тягаться в этот момент. — Я предложил тебе поехать у меня на коленях, если иначе мы не поместимся в машине.

Всё-таки вспомнил!

Гермиона почувствовала, как предательски быстро заливается краской, и отпрянула от зеркала, надеясь, что полумрак в спальне скроет от Гарри её горящие огнём щёки.

Этот случай в Оттери-Сент-Кэчпоул оставил заметный след в жизни Гермионы, и, пусть с того дня прошёл целый год, он был по-прежнему слишком свеж в памяти, чтобы Гермиона могла спокойно думать о нём, не испытывая сердечных треволнений.

Гарри предложил поехать у него на коленях!

Одна только мысль об этом возвращала её в прошлое, полное неожиданных откровений перед самой собой, и заставляла сердце сладко и болезненно сжиматься.

Именно в тот день, стоя у открытой двери такси, Гермиона Грейнджер впервые осознала, что Гарри Поттер ей, вероятно, нравится отнюдь не как друг. Ведь если бы дело было в дружбе, она бы не стала так тщательно анализировать реакции своего сердца на вполне невинное предложение Гарри посидеть на его коленях по пути и все последующие не менее невинные предложения, которые он ей делал, да так, будто за ними скрывалось что-то, из-за чего действительно стоило краснеть. Если бы дело, правда, было в дружбе, она бы так не реагировала, и не смущалась, и не пыталась найти в этом какой-то новый несуществующий смысл, кроме того, что Гарри тогда повёл себя как по-настоящему хороший друг, коим он вообще-то ей и приходился, и ничего двусмысленного в произошедшем вовсе не было.

— Ну так что, я прошёл проверку? — раздалось из зеркала.

Уверившись, что краска сошла с лица и обратилась привычной бледностью, Гермиона вернула осколок поближе к себе, чтобы Гарри снова мог увидеть её, и кивнула.

— Теперь твоя очередь.

— В тот раз кому-то из нас всё-таки пришлось ехать на чужих коленях. Кто это был?

— Джинни, — в ответ прохрипела Гермиона, снова чувствуя себя как будто бы загнанной в угол. Почему он не мог спросить о чём-то другом? — Она поехала на коленях у мистера Уизли.

На самом деле эта история с предложением и последующим принятием собственной симпатии к лучшему другу не исчерпалась отказом, потому что вообще-то Гермиона не отказывала Гарри. Не успела. А может, и не собиралась успевать? Миссис Уизли сделала это вперёд неё, заявив, что Джинни поедет на коленях у мистера Уизли, тем самым решив неловкую ситуацию и проблему ограниченного пространства за всех.

Даже по прошествии года Гермиона не знала, как бы она ответила, если бы миссис Уизли не вмешалась, потому что ответ на этот вопрос, каким бы он ни был, обещал ей очередное сложное «если бы», от которого ей заранее делалось одновременно и невыносимо тошно, и постыдно хорошо. Если бы она всё-таки согласилась… если бы она, напротив, не согласилась. Если бы Гарри изначально сделал это предложение не ей, а той же Джинни. Если бы Джинни согласилась…

Это «если бы», пожалуй, было худшим из всех, потому что оно во всех деталях и подробностях живо растолковало тогда ей, что значит ревность. Иначе Гермиона не могла объяснить, откуда в ней это ярое желание что-нибудь пнуть из-за одной только мысли, что на коленях Гарри будет сидеть кто-то, кроме неё. Других подтверждений симпатии (или уже влюблённости) больше не требовалось. Если и были в душе Гермионы сомнения относительно недружеских намерений в отношении Гарри, в какой-то момент приступ ревности расставил всё по своим местам.

Было неправильно, конечно, по отношению к Джинни, которая к Гарри никаких чувств не испытывала (на взгляд самой Гермионы, Джинни не то что Гарри, вообще парни не интересовали) и явно не заслуживала, чтобы её мысленно пинали за несуществующее наклонности, но Гермиона готова была себе простить эту грубую несдержанность, потому что благодаря ей она лучше узнала себя. Если бы она рассказала это Джинни, та наверняка бы поняла её и не стала бы осуждать, однако Гермиона пережила это открытие молча, глубоко внутри себя, и очевидно пережила не до конца, раз одно упоминание до сих пор заставляло её в десятый раз за ночь смущённо краснеть.

Почему, почему Гарри именно ей это предложил? А если бы не предложил, как бы она всё поняла? Ответа Гермиона не знала, да и так ли он был ей нужен, раз уж других доказательств её сердцу более не требовалось?

Теперь перед ней стояла задача иная — как-то с этим жить.

В Хогвартсе справляться с симпатией было легче. Каждый раз, когда недружеские мысли посещали её, она с головой уходила в учёбу. А прятаться от проблем среди книг ей было не привыкать. Да и на колени Гарри, насколько она могла судить со стороны, никто не претендовал, что заметно примиряло её с происходящим, в котором она тоже не являлась претенденткой, имеющей на них хоть какие-то права. Но она по-прежнему дружила с Гарри, и просто быть рядом с ним ей, ещё не осознавшей глубину собственной сублимации, в которую она своим самообманом себя втянула, тогда казалось исчерпывающим утешением.

Теперь же она знала, что в конце никакого самообмана не хватит, чтобы спасти своё сердце от разочарования и чувства вины за то, что в некотором роде она теперь для Гарри тоже фальшивка, а он этого даже не понимает. Рядом — это не вместе, и никакая дружба, даже самая близкая, не сможет этого изменить, потому что влюблённому сердцу довольствоваться одной только дружбой никогда не будет достаточно.

И зачем нужно было им обоим (но ей в частности) вспоминать об этом именно тогда, когда Гарри сделал первый шаг к возобновлению отношений? Именно тогда, когда она, кажется, привыкла быть просто другом и просто быть рядом, пусть это и была худшая привычка из всех возможных.

— Верно, — подтвердил Гарри, не заостряя внимание на краснющей, как рак, Гермионе по другую сторону зеркала-телефона.

И снова — молчание.

От неловкости Гермиона не знала, куда деть глаза, поэтому перевела взгляд на выглядывающую из одеяла недовольную морду Живоглота, который совсем не помогал ей справиться с возникшей ситуацией.

— Так и о чём ты хотел поговорить? Ты же не просто так это оставил? — поинтересовалась она и кивнула в сторону осколка.

— Да… это… — встрепенулся Гарри, словно только что вспомнил, зачем он сделал то, что сделал. — Ты не могла бы спуститься на террасу? Я бы хотел поговорить с глазу на глаз. Это ненадолго. Не забудь зеркало, хорошо?

— Ладно, — Гермиона кивнула. Осколок будто моргнул, и связь оборвалась. Зеркало снова стало зеркалом — теперь, куда ни глянь, она снова видела свои непослушные волосы. Взяв «телефон» покрепче, Гермиона встала с кровати, убедилась, что Джинни по-прежнему спит, и вышла.

Терраса встретила её тёплым воздухом, пряным запахом цветов и земли, который бросали в лицо редкие порывы слабого свежего ветра, и множеством звёзд.

Гарри сидел к ней спиной на крыльце, ведущем в сад, и глядел на своё зеркало. В отличие от её, оказывается, относительного целого, его зеркало в действительности представляло собой настоящий осколок, острый и грубый, он был в половину меньше того, что Гермиона нашла под подушкой.

Гермиона села рядом с ним, впервые за долгое время ощущая себя на своём месте. Как будто с самого начала всё именно так и было — как будто они с самого начала сидели бок о бок, а не на противоположных краях не то раны, не то зеркала.

Если бы все ночи такими были — бок о бок, на правильных местах. Без этого ощущения вины, сжимающего пространство вокруг до точки, где невозможно спокойно жить и дышать.

Если бы она могла сесть рядом с ним, и слово «рядом» не причиняло бы боль.

Если бы…

— Привет, — начал он.

— Привет, — продолжила она.

— Нам нужна ещё одна проверка? — спросил Гарри, некстати напоминая ей о прерванном разговоре. — Вроде того, сколько людей тогда было с нами в одном такси, или что-нибудь в том же духе?

— А сколько людей тогда было с нами? — из-за возвращения к этой теме Гермионе резко стало душно.

Гарри замер в нерешительности, а потом нервно рассмеялся.

— Не помню, — признался он. — А сколько? Я помню, что ты была там, потому что мы ехали рядом на заднем сидении, но других…

— Я тоже не помню... я… помню только тебя и… таксиста... — не совсем честно ответила она, потому что было только две вещи, которые она отчётливо запомнила в том дне, и таксист не был одной из них: Гарри и его колени.

Смутившись окончательно, Гермиона уставилась на выглядывающую из-за облака бледноликую луну, лишь бы не видеть эту часть тела Гарри, от мыслей из-за которой у неё слабели и как будто отказывали собственные коленки. Если бы это было в принципе возможно, она бы, сидя на этом самом крыльце, прямо сейчас запнулась и упала.

Они снова замолчали.

— Значит… телефон-зеркало? Зеркалофон? — наконец, полюбопытствовала Гермиона, указав на осколки в их руках. Было бы хорошо побыстрее и незаметно сменить тему, чтобы больше не пришлось смущаться из-за всех этих коленных глупостей. В саду было тепло, и это совсем не помогало её разгорячённому лицу. — Что это такое?

— Это пара двусторонних зеркал, — пояснил Гарри. — Они как-то связаны друг с другом. С их помощью владельцы зеркал могут… как бы «позвонить» друг другу. Достаточно назвать имя того, у кого второе зеркало, чтобы выйти с ним на связь. Когда я назвал твоё имя, я «позвонил», а когда ты назвала моё, ты приняла вызов, — добавил он. Выражение его лица сделалось знакомо виноватым. — На самом деле всё пошло немного не по плану… Я думал, ты найдёшь его и позовёшь меня, но, очевидно, ты его не нашла и... Прости, что разбудил тебя, я думал… Прости.

— Да ты не… я не... — попыталась переубедить его Гермиона, чтобы он не чувствовал вину ещё и за это. Теперь было не так уж важно, почему она проснулась посреди ночи, если в конце концов она была вот здесь, с Гарри. Впервые с… она, откровенно говоря, уже и не помнила, какую временную точку можно было выделить за отправную. Возможно, впервые за время пребывания в Норе. И прямо сейчас Гермиона была рада, что не спит. И что они в самом деле разговаривают друг с другом, как будто последнего месяца порознь никогда в их жизни не существовало.

— Не надо, Гермиона. Я знаю, что ты спала. Ты спишь некрепко, тебя легко разбудить, и да, я воспользовался этим. Прости, я ужасный друг...

— Если ты хотел, чтобы я нашла его, почему не оставил на подушке? — демонстративно возмущённо спросила Гермиона, пряча улыбку в уголках губ и надеясь, что ничто на её лице не выдаст её волнения перед тем фактом, что Гарри знает некоторые её «кроватные» привычки.

— Не хотел, чтобы его увидел кто-то ещё, — кажется, её показушное возмущение Гарри воспринял чересчур серьёзно. Его лицо снова приобрело этот виноватый вид, и Гермиона мысленно дала себе пинок. — Вообще я был уверен, что под подушкой ты его скорее найдёшь, поэтому…

— Это почему же? — уточнила Гермиона, надеясь вернуть разговор в менее неловкое и болезненное направление. Получалось, конечно, из рук вон как плохо.

— Ты спишь на животе с подушкой в обнимку. Я думал, что когда ты… ты… В общем, если бы всё пошло по плану, ты бы нашла зеркало… — нашёлся он. Гермиона кивнула. — Наверное, стоило оставить его под одеялом…

Возможно, Гарри даже слишком хорошо знал её «кроватные» привычки. Возможно, это и не удивительно. Она в конце концов знала о многих его привычках тоже. Возможно, так и должно быть у друзей.

Друзей…

Прежде, до смерти Сириуса, этот факт не сильно беспокоил Гермиону. Прежде у них и проблем не возникало с тем, чтобы общаться друг с другом, а сейчас каждая фраза, будучи проанализированной, казалась ей фальшивой, придуманной, ненастоящей. Как будто какая-то её часть отказывалась подчиняться тому обещанию, что она дала себе после признания — ты будешь ему другом, даже если ты хочешь большего — дурацкая фраза мешалась под ногами, точно Живоглот, когда ему не уделяют внимание, путала мысли.

— В жизни редко когда что-то идёт по плану, да? — с грустной улыбкой заметила она.

Откровение в такси, гибель Сириуса, необходимость проверять дорогих тебе людей, потому что есть вероятность, что любой из них может оказаться фальшивкой с любимым лицом, попытка быть другом, когда другом быть не то что не хочется, но быть больно — даже самый жестокий человек в мире, сам Волдеморт, не смог бы это спланировать.

Всё это произошло случайно, всё на самом деле всегда происходит случайно, и это необязательно чья-то вина — такова жизнь.

Гарри слабо улыбнулся в ответ.

— Гарри, — шёпотом позвала она его, словно они снова говорили через зеркала, и их взгляды встретились. — А если бы прямо сейчас, в этот самый момент, всё шло по плану, что было бы дальше?

— Ну… я не… — замялся Гарри.

— Мы же друзья, — больше себе, чем ему напомнила Гермиона. Несмотря ни на что, что бы ни случилось, они ведь всё ещё ими были, да? Она всё ещё была его другом, даже если и хотела другого. — О чём ты хотел со мной поговорить? Мне-то ты можешь всё сказать, да?..

— Да… друзья... — с усмешкой сказал он и покачал головой. — Но я, честно, не знаю, Гермиона... Я… я не планировал эту часть. Я хотел позвать тебя и надеялся, что в нужный момент нужные слова просто появятся передо мной. Но такое в жизни тоже редко бывает, правда?

Гермиона кивнула.

— Потому что в жизни нужные слова могут не найтись, а нужный момент… — его голос запнулся. — Нужный момент может просто не настать.

Сердце Гермионы тревожно зачастило, будто предощущая в речи Гарри какое-то дурное знамение. Она почувствовала, как в горле образуется комок.

— Дело вообще-то в Сириусе, знаешь…

— Гарри, это… — сорвалось с губ прежде, чем она смогла это осознать и затолкать обратно поглубже. Какая-то её часть понимала, что рано или поздно они бы заговорили об этом.

— Просто послушай, ладно? Дело в Сириусе, Гермиона, — повторил он. Его глаза заблестели от слёз, и у неё в животе что-то тяжело и болезненно замерло. Осознание его потери. Осознание собственной жизненности. — Сириус, он… эти зеркала принадлежали ему. Я не собираюсь сейчас обвинять себя или кого бы то ни было в произошедшем, потому что суть не в том, кто виноват. Суть в прощении. Проблема в том, смогу ли я когда-нибудь простить себя и его за случившееся, — выдавил он из себя, и Гермиона почувствовала, как слёзы обжигают ей глаза. Она не осознавала, что плачет, пока лицо не начало гореть пуще прежнего. — Эти зеркала принадлежали ему. Он подарил мне одно из них, чтобы «я был в безопасности», и больше ничего не сказал. Он буквально дал мне возможность себя спасти, но не объяснил, как этой возможностью воспользоваться, понимаешь? И я… я так зол на него, Гермиона… Он… Он написал правила пользования к моему зеркалу, это была записка, которую он прикрепил вот сюда, с обратной стороны, но я нашёл её уже после его смерти... Но знаешь, на что я злюсь сильней? Этот дурак оставил своё зеркало у себя в комнате! — процедил Гарри. — То есть… даже если бы он всё объяснил… даже если бы я знал правила и взял зеркало с собой… даже если бы я попытался связаться с ним и предупредить, чтобы он не шёл за мной в Отдел Тайн… это бы совершенно ничего не изменило, потому что в ту ночь он забыл своё зеркало! Он дал мне возможность помочь ему, но не дал ей воспользоваться. Он просто забрал у меня её! И я не знаю, как мне простить его за это. Как он мог так сглупить, как? Как мне не злиться на него, Гермиона? Это мне полагается быть безрассудным подростком, который непонятно чем думает… Мне! Не ему… Это я подросток. Это он должен злиться на меня за то, что я пошёл туда, это я должен сидеть под домашним арестом… Он не должен быть мёртв… Это он… — голос Гарри сошёл на нет.

Его взгляд по-прежнему блестел, но ни одна слеза так и не покинула глазниц, отчего Гермионе сделалось неудобно за свои заплаканные глаза и раскрасневшиеся щёки. Всё-таки скорбь по Сириусу в первую очередь была его привилегией, не её.

Она вытерла оставшиеся слёзы тыльной стороной ладони, вдруг осознав то, что не понимала прежде.

Гарри молчал.

Он молчал месяц, и она видела это. Его горе было беззвучным, переживаемым где-то глубоко внутри, и она ошиблась, думая, что он делился им с кем-то из Уизли. Потому что они отвлекали его от гибели Сириуса и произошедшего в Отделе Тайн, они вообще не говорили с ним о случившемся, и только здесь и сейчас Гарри смог по-настоящему пережить и прочувствовать свою скорбь по крёстному настолько, чтобы отпустить и потихоньку начать двигаться дальше.

Всё-таки права она — она ужасный друг.

Она думала, что помогает Гарри тем, что позволяет молчать ему, молчит сама и позволяет себя сторониться, а на деле заставила его вызвать себя, потому что в действительности, когда она была ему нужна, её просто не было рядом. И в конце концов она оказалась слишком зациклена на себе, чтобы самостоятельно это понять.

Злые слёзы снова побежали по её лицу, но она ничего не стала с ними делать. Кажется, не тому человеку она вменяла в вину приступы самобичевания, не тому…

Ей стало тошно от самой себя.

— Я так долго хотел быть на него похожим, но теперь… — тем временем рассуждал Гарри, пока Гермиона пыталась успокоиться. — Я не хочу быть таким, как он. Я любил его, да, и да, он был лучшим крёстным, которого я мог бы желать, не имея родителей, но я не хочу поступить так же с человеком, о чьей безопасности я буду заботиться. Я не хочу, чтобы после меня остались все эти «если бы». Даже если я когда-нибудь найду в себе силы простить себя за то, что сделал он, я никогда не смогу простить себя за это, если нечто подобное сделаю я.

«...я никогда не смогу простить себя за это, если нечто подобное сделаю я», — на повторе шумело у неё в ушах, как громкий отголосок сброшенного звонка. Гермиона крепко сжала зеркало в ладонях.

— Поэтому я отдаю одно из зеркал тебе, — произнёс он, убирая свой осколок в сторону.

Гермиона потрясённо уставилась на Гарри. Кажется, она что-то упустила из виду, потому что последние слова казались вырванными из какого-то другого разговора, который состоялся у Гарри с кем-то другим.

— Ты — что?

— Я сказал, что отдаю одно из зеркал тебе, — ещё раз сказал Гарри, взял её руки и накрыл ими осколок, который она по-прежнему держала.

— Зачем? Почему ты отдаёшь его мне?

— А это не очевидно?

— Ну… Не знаю… Ты хочешь, чтобы я изучила его и нашла способ сделать такие же для орденцев? Для Уизли? — предположила Гермиона. Других причин владеть этой вещицей она, честно, не видела.

Гарри горько усмехнулся, не выпуская её рук.

— Это моя вина, что ты думаешь так.

— Гарри, пожалуйста, перестань винить себя во всём…

— Но это, правда, моя вина, Гермиона, раз ты думаешь, будто единственная причина, по которой я могу отдать это зеркало тебе, несмотря на всё сказанное, это желание воспользоваться твоим умом, а не быть уверенным в твоей безопасности. Это действительно моя вина, что я не сделал это более очевидным для тебя.

— Да что очевидным-то?

Она сильно сжала его ладони, как только почувствовала, что он готов встать, заставив сидеть на месте.

— Ты сказал, что не хочешь оставлять после себя «если бы». Так не оставляй, — попросила Гермиона. — Пожалуйста. Что должно быть очевидным?

Он мягко высвободил свои руки, чтобы снова накрыть её.

Несколько секунд они молча друг на друга смотрели, пока Гарри не отвёл смущённый взгляд в сторону.

— То, что я не хочу потерять тебя, — он сильнее сжал её ладони. — Я уже потерял Сириуса. Я не могу потерять и тебя тоже.

— Ты не…

— Ты этого не знаешь. Ты не можешь мне этого обещать.

Пожалуй, что нет, кивнула Гермиона. В сложившейся обстановке едва ли кто-то сможет дать то обещание, которое может быть в любой момент нарушено, даже в угоду желанию утешить кого-то близкого.

— Но ты можешь пообещать кое-что другое. Возьми зеркало, и пусть оно всегда будет с тобой. И пообещай, что, если что-нибудь случится, ты позовёшь меня. Что угодно. Что бы с тобой ни случилось, ты позовёшь меня и дашь мне возможность помочь тебе, хорошо?

Она высвободила руки со своим осколком, положила его рядом с осколком Гарри, что лежал на крыльце, а потом снова завладела его ладонями.

— Только если ты пообещаешь мне то же самое, — безапелляционно заявила она. — Если ты пообещаешь мне такую же возможность, я тоже это сделаю. Только так — и никак иначе.

— Я не… Нет, Гермиона, ты не понимаешь, о чём просишь.

— А ты понимаешь? Ты не можешь просто пообещать мне рискнуть своей жизнью ради меня, не ожидая того же. Или мы рискуем оба, или ни один из нас.

— Я не буду рисковать тобой, — отрезал он.

— То есть мной нельзя, а тобой можно? С какой-такой стати? — яростным шёпотом возмутилась Гермиона.

— Ты не понимаешь, — повторил Гарри, отстраняясь. Тепло его рук вдруг исчезло, оставив на коже ужасное чувство потери.

— Так объясни, чтобы я поняла. Объясни, почему это моя жизнь важнее твоей.

— Потому что я люблю тебя! — выпалил Гарри, чем немало её ошеломил. Внезапное признание опустилось на них, точно одновременные оглушающее и парализующее. — Я... люблю…

Однако прежде, чем он смог договорить, Гермиона порывисто подалась вперёд и поцеловала его в губы. А потом, устыдившись неспособностью подавить это глупое желание, так же быстро отпрянула и спрыгнула с крыльца. Губы волнительно покалывало, щёки горели от смущения, а глаза саднило от слёз, но она взяла себя в руки, повернулась к не менее ошеломлённому Гарри лицом и вскинула голову.

— Вообще-то, Гарри, я всё понимаю! — с апломбом заявила она. — Всё!

— Правда? — с лёгкой усмешкой спросил Гарри. Выражение растерянности на его лице, вызванное поцелуем, сменилось довольной улыбкой. У Гермиона подкосились коленки, но она заставила себя не шевелиться. — Почему тогда остановилась?

Гермиона вспыхнула, но виду не подала просто из принципа, надеясь, что ночь вокруг хоть немного скрыла следы.

— А можно было не останавливаться? — прочистив горло, деловито полюбопытствовала она.

Гарри тоже спрыгнул и неторопливо подошёл к ней вплотную, остановившись так близко, что, кажется, их колени почти соприкоснулись.

Гермиона не видела, но чувствовала незначительность расстояния между ними, стремящегося к отсутствию — знакомый трепет разлился в животе приятным томлением. Ей снова стало душно.

— Можно, — Гарри не спрашивал.

— Можно, — Гермиона не отвечала.

После чего расстояние перестало существовать вовсе, и они снова поцеловались.

На этот раз не было спешки, их губы встречались мягко и медленно, мешая дыхание друг друга, что под лунным светом как будто источало серебро, и это оказалось куда прекраснее, чем когда она представляла их поцелуи, лёжа в кровати одинокими ночами и обнимая подушку, и думала, а как было бы, если бы Гарри всё-таки поцеловал её по-настоящему.

Оказывается, вот так. Намного, намного лучше.

Как хорошо было хотя бы это «если бы» оставить позади.

— Значит, понимаешь всё, да? — лукаво прошептал Гарри, чуть отстранившись. Гермиона, не пряча радости, улыбнулась, ощущая его теплое дыхание на своей щеке. — То есть я вроде как предполагал, что ты знаешь, ты ведь всё знаешь, но я не думал, что это взаимно. Мне казалось, ты избегала меня как раз поэтому, ну, потому что мои чувства тяготят тебя, и…

— А я думала, это ты меня избегал. По той же причине, — призналась Гермиона, осознавая, что они из-за каких-то смехотворных надумок ввели друг друга в самое неловкое и жестокое заблуждение, позволив сердцам томиться друг без друга и жить с чувством вины.

— Нет, то есть, не поэтому… — начал Гарри, и под его объяснение они вернулись обратно на крыльцо, сев бок о бок. — После случившегося в Министерстве магии я так много обо всём думал и осознал кое-что. То, что я мог потерять тогда и тебя тоже, и то, что я в тебя влюблён, и это… Не знаю, в какой-то момент мне это показалось таким очевидным, что было даже странно, как я не понимал всего этого прежде, до всего. Рон и Джинни поняли всё сразу, а если уж они поняли, то ты-то точно бы догадалась, в чём дело. А я просто не мог позволить себе потерять тебя, твою дружбу, из-за того, что мне вдруг стало этого мало. Я так боялся всё испортить, и, наверное, из-за этого вёл себя, как полный придурок, и говорил, как придурок, и вообще. Мне казалось, что у меня всё на лице написано, вот я и старался лишний раз к тебе не приближаться, хотя мне не хотелось от тебя отходить ни на шаг. Я просто ждал, когда немного привыкну. В какой-то момент всё вернулось бы на круги своя. Мы бы остались друзьями, и я, правда, думал, что если большее с тобой мне не светит, то так хотя бы я смогу быть рядом, и этого будет достаточно. Так что, когда я, наконец, подумал, что вот теперь я точно справлюсь с твоим присутствием, я придумал план, я оставил у тебя зеркало. Думал, мы поговорим, я всё объясню. Всё наладится. А потом…

Он нервно рассмеялся. Гермиона молча ожидала продолжения.

— А потом?

— А потом ты напомнила мне про такси, — Гарри продолжил смеяться, и Гермионе вдруг захотел провалиться сквозь землю, чтобы больше никогда-никогда-никогда ничего не слышать про это дурацкое такси. — Почему из всех вопросов именно этот? — Он издал какой-то странный звук, явно выражающий мучение, и опустил голову на свои колени. — Знаешь, я ведь ничего такого не думал, когда предлагал тебе посидеть на коленях. Ну, то есть ничего двусмысленного. И я вообще забыл про этот случай и не вспоминал его, не знаю, ни разу? Весь последний месяц я старался не думать о тебе в этом новом ключе, и, когда мне, наконец, это почти удалось, ты просто появилась и спросила: а помнишь, что ты предлагал посидеть на твоих коленях? И всё, целый месяц попыток вспомнить, каково быть твоим лучшим другом, пошли троллю под ноги, ведь все мои мысли теперь только о том и были, как ты сидишь на моих коленях. Удивительно, что я всё не испортил, когда ты пришла.

Красная, как рак, Гермиона не знала, куда деть глаза в череде случившихся откровений. Так Гарри теперь думал о том же? Из-за неё?

Сердце не успокаивалось ни на миг. Только одно и утешало, что Гарри не смотрел на неё, в который раз за ночь смущённую, уткнувшись лицом в собственные колени — самые прекрасные на всём свете колени, которые, как выяснилось, не только разрушили её жизнь, но теперь собирали её по частям воедино, превращая во что-то куда более прекрасное.

Однажды им определённо будет что вспомнить.

Она тоже опустила голову на свои колени.

— Ты ничего не испортил. Если ты забыл, то мы поцеловались, — улыбаясь, тихо напомнила Гермиона. Гарри повернулся к ней лицом, и при виде неё его губы тоже сложились в улыбку.

— Как о таком забудешь? — игриво заметил Гарри. — Кстати, это было не по плану. Вообще всё пошло не по плану.

— Хорошо, что пошло не по плану.

— Да, хорошо, — согласился Гарри и снова нежно поцеловал её. — Хотя, знаешь, нет, кое-что всё-таки было по плану, — вспомнил он. Ближайшая к ней рука ненадолго исчезла из её поля зрения, а потом с блеском появилась снова — пальцы Гарри держали одно из зеркал.

— Я ведь не дала тебе обещания и даже выдвинула ультиматум, — нахмурилась Гермиона.

— А я знал, что ты не согласишься. Хотя и по другой причине. У меня и в мыслях не было, что это может иметь для тебя то же значение, что и для меня. Что это может быть взаимно.

— Но это так. Я тоже не хочу потерять тебя, Гарри, — она перехватила его пальцы, сжимающие осколок, так что теперь казалось, будто они держат его вместе. — Ты, как никто другой, должен меня понять.

— Наверное, я должен тебя переубеждать, а не понимать, — с тоской во взгляде сказал Гарри. — Но я понимаю. Мне ведь не удастся тебя переубедить?

— Никоим образом.

Несколько секунд Гарри мешкал, явно размышляя о возможных последствиях этого своего решения, затем выпрямился, вложил предназначенную ей часть парных зеркал в протянутую руку Гермионы и порывисто поцеловал тыльную сторону её ладони.

— Ладно. Я обещаю, — сказал он. — Возможность. Я обещаю дать тебе возможность помочь мне. И буду надеяться, что она никогда не настанет.

— Я обещаю тоже, — повторила она, принимая свой осколок и протягивая ему тот, что теперь принадлежал ему. — И тоже буду надеяться.

Так они и сидели вдвоём, объятые синевой и звёздами.

Тяжесть былых ошибок, вина и скорбь настоящего и невозможность предугадать мрачное будущее не оставили их сердца насовсем, однако в тот самый момент, на крыльце Норы, они позволили себе не сожалеть о своей радости и взаимности чувств, сила которых смогла затмить собой всё это. И никогда об этом не сожалели.

Что касается коленок Гарри — Гермиона на них, конечно, посидела, и не раз. Но это совсем другая история.

* * *