Диана (джен)

Диане было двадцать два года, она была одинока и — что соответствовало её положению в обществе — обсуждаема. О ней говорили не только как о весьма элегантной леди, дочери уважаемого библиотекаря, но как о женщине, которая, вероятно, «умрет от старости и одиночества» лет этак через десять, потому что, разумеется, невозможно жить без любви, семьи и прочей подобной ерунды, когда буквально всё вокруг сосредоточено на стабилизации демографического положения.

Диану мало трогали разговоры: и о её «состоятельности», и о её внешности и костюмах. Она читала, писала письма знакомым поэтам и историкам, обсуждала с членами писательского клуба пикантные моменты из их рассказов, романов и очерков — и чувствовала себя просто счастливой.

Она просыпалась по утрам выспавшейся и ласковой, нежилась на солнце или разглядывала на стекле дождливые слёзы, поднималась и шла готовить себе чай или кофе.

Она могла быть нервной, могла вовсе не выспаться и с трудом подняться, проигнорировать завтрак или проснуться от того, что голодна, часа в четыре утра, но это совсем не волновало её, потому что она была собой. Она слушала себя и уважала себя — и потому не нуждалась ни в чьём одобрении или совете.

Конечно, иногда соседка, миссис Кларсон, ворчала что-то, встретив ее на лестничной клетке. О необходимости завести жениха или жить, как все нормальные люди, но Диана только улыбалась, потому что миссис Кларсон была очень милой. И, к тому же, отлично делала варенье из крыжовника. А ещё ворчала она скорее по привычке, по-доброму, как все те старушки, которые собирались у неё по воскресеньям на чай или кофе со сливочными круассанами, и куда Диана, конечно, тоже каждый раз бывала приглашена.

Все эти женщины были одиноки, но уважаемы и элегантны, как бывают элегантны дамы их возраста, и Диана среди них чувствовала себя уютно. Словно они были ее многочисленными бабушками, каждая из которых хотела для «дорогой девочки» всего самого лучшего. Сама же Диана, разумеется, слушала это с улыбкой, а потом из «всего самого лучшего» выбирала то, что действительно ей подходит. И не видела совершенно ничего зазорного в том, чтобы принимать советы. Советы остаются советами, а действует всегда только она сама.

В какой-то момент рядом с ней и миссис Кларсон, в квартире, которая пустовала около года, появился новый жилец.

Миссис Кларсон, забежав к Диане на кофе спустя всего день после того, как их стало трое на лестничной клетке, знала о нём уже всю подноготную — успела поболтать с «мистером Экли» утром, когда спускалась в лавку за выпечкой, — и теперь пришла рассказать Диане о том, какой этот молодой человек «прекрасный и образованный» — и что он, несомненно, мог бы составить Диане прекрасную пару.

Диана слушала с привычной улыбкой.

Миссис Кларсон, Элизабет Кларсон, была из той эпохи, когда незамужняя дама, перешагнувшая порог двадцати (или двадцати трёх) лет без помолвки и даже без жениха оказывалась приписанной к «старым девам». Уважать таких девушек, конечно, не переставали, если они были весьма приятными особами, но градус жалости к ним повышался с каждым новым годом одиночества.

Как все знают, «молодой человек, располагающий средствами, должен подыскивать себе жену», а молодая женщина, разумеется, просто обязана уловить момент и выйти замуж не позже двадцати.

Долгое время позиция «выйти замуж или умереть» занимала главенствующее положение в каждой семье, где была девочка. Так жили столетиями и веками. Но Диана считала, что в нынешнее время жить прошлым — досадный промах.

Впрочем, вернёмся к мистеру Экли, миссис Кларсон и кофе.

— Человек удивительный, — первым делом сказала миссис Кларсон, когда аромат кофе поднялся над столиком и поплыл в воздухе амброзией. — Весьма состоятелен, даже богат. Хотя, конечно, не это главное, но тем не менее! Не держит собак и кошек, у него аллергия, к сожалению. Пахнет прекрасно, ухожен и обходителен, манеры чудесные. Предложил мне платок, когда я чихнула из-за этой ужасной автомобильной пыли. Подумать только! — тут она уже отвлеклась, чтобы снова возмутиться по тому же поводу, по которому возмущалась всякий раз при встрече. — Подумать только, там пекарни, рестораны, кафе, а они ездят и сигналят, словно под окнами у нас не улица, а ипподром!

Выпили кофе, закусили свежими круассанами с сыром и клубникой.

— Так вот, — продолжила миссис Кларсон чуть погодя, — этот мистер Экли, Томас, как он попросил себя называть, переехал сюда по работе из Манчестера. Берн ему нравится, но предпочёл он Женеву. По его словам, переехал бы с удовольствием в какую-нибудь цветущую деревушку, но работа зовёт в город, поэтому деревушке придётся потерпеть до старости.

— Он мог бы найти себе работу в деревушке, — Диана мягко улыбается. — Там есть библиотеки, фермы, церкви.

— Дорогая моя, — миссис Кларсон фыркнула, — он мужчина просвещённый и деятельный, что ему, скажи на милость, делать в его двадцать пять в деревне, будь там хоть сорок, хоть пятьдесят библиотек и церквей? Правильно, ничего. Тем более, окажись он в деревне, разве встретил бы тебя?

— Он меня еще не встречал, — поправила Диана с той же улыбкой. — Да и как я с ним связана?

— Детка, — миссис Кларсон вздохнула так, словно Диана сказала ту глупость, которую ей приходилось исправлять уже множество раз. — Разумеется, связана. Это же такая прекрасная партия! Он холост, богат и состоятелен в плане личности. Ты молода, прекрасна и образованна, тоже не замужем. Годы идут, проворонить такого мужчину было бы глупо.

Диана вздохнула, допила кофе и посмотрела на миссис Кларсон немного устало, но с той же улыбкой, в которой сквозила теперь толика легкого снисхождения к выбранной теме разговора, привычной, но не очень-то приятной.

— Элизабет, дорогая, — сказала Диана, — я не вижу совершенно ни одной причины, чтобы выскакивать замуж. Не только сейчас, но и в принципе. Тем более, за первого встречного — просто потому, что он «состоятелен и богат».

— Так возраст же, возраст, детка, как ты не понимаешь? — миссис Кларсон всплеснула руками и прижала их к груди. — Когда ты опомнишься, будет уже поздно! Никто не возьмёт в жёны тридцатилетнюю женщину, будь она хоть трижды, четырежды образованна и умна! Ты женщина, — повторила она, — ты должна думать о своем будущем!

— Я женщина, — согласилась тогда Диана, изящно расправив плечи, обтянутые плотным шелком нового платья. — С каких пор быть привязанной к мужчине стало гораздо почётнее, чем быть женщиной, имеющей право жить так, как того хочет она, а не толпы мужчин, окружающие её? С каких пор быть безвольной и послушной куклой стало тем, чем вы готовы гордиться?

Миссис Кларсон замолчала, не перебивая её, похожая на олицетворение скорби и печали по чужой жизни, словно та была её собственной.

— С каких пор не иметь голоса и права — привилегия? Не иметь права выбора, права на собственное развитие и собственный жизненный путь? Вынужденной родиться только для того, чтобы затем самой родить ребенка, мальчика, потому что только у него будет эта привилегия жить… С каких пор не иметь возможности рисовать, увлекаться искусством, творить искусство и историю — это благодать? С каких пор вы привыкли быть ничтожными? Привыкли во всём потакать мужчинам просто потому, что они выбрали вас. Просто потому, что они отличаются от вас.

Диана ненадолго замолчала, затем снова подняла глаза и, поправив чашечку на блюдце, тише произнесла:

— Будь я на вашем месте, сто раз бы подумала, прежде чем выходить замуж за мужчину, который способен только говорить о войне и оружии, когда вокруг столько прекрасных женщин, обсуждающих искусство, мелкие бытовые забавы, готовых слушать и говорить, готовых быть рядом и даже молчать, если это нужно. Готовых просто подставить плечо или подать платок, вышитый их заботливыми руками. Наше общество по глупой привычке из прошлого, которая утеряла уже всякое значение, продолжает ставить во главу угла создание потомства. Не семьи, нет. Семьи создаются для потомства. Женщина не рожает? Не рожает до двадцати? Не способна выносить плод? Плевать на неё! Она не достойна ничего, если не может родить мужчину, — она на мгновение горько улыбнулась. — Женщины прекрасны. Женщин в два раза больше мужчин, а они почему-то продолжают позволять… уничтожать себя. Делать из себя только красивую картинку и украшение для тех, кто даже не способен их понять.

Помолчали.

Миссис Кларсон неловко поправила край салфетки, свисающий со стола, подвинула чашку ближе к центру стола, а затем печально вздохнула:

— Может быть, ты права, детка.

Диана удивлённо приподняла брови. Обыкновенно те женщины, которые слышали подобный монолог в её исполнении, говорили ей, что она «глупышка» и поймёт все позже, когда подрастёт ещё немного, а миссис Кларсон оказалась первой, кто сказал ей, что она, надо же, права.

— Мне ничего в юношестве не хотелось больше, чем уехать с моей близкой подругой, Бетти, на берег Средиземного моря, поселиться там в маленьком уютном домике, завести пса, лохматого такого, большого… Я бы назвала его Баффи. Мне хотелось рисовать пейзажи, марины, хотелось собирать каждый день ракушки и прогуливаться по берегу, наблюдать закаты. Просыпаться рано-рано, часа в четыре, смотреть, как поднимается солнце, а потом… — она махнула рукой и вся как будто ссутулилась, посерела. — Потом Бетти внезапно вышла замуж за какого-то офицера, он увез ее в Париж. Мы обменивались письмами раз в неделю, раз в месяц, пока это не превратилось в одно единственное, ежегодное письмо. Затем она перестала писать мне совсем. Понятия не имею, как и где она живет, как там её офицер и завела ли она кошку, как мечтала.

Миссис Кларсон замолчала, и Диана, сглотнув плотный комок в горле, улыбнулась ей мягко и нежно.

— Все ещё впереди, — сказала она тихо. — Напишите ей письмо, если вам все еще интересно, как она живет. Спросите про кошку. Наша жизнь коротка, но насыщенна. Мы можем делать с ней всё, что нам заблагорассудится. Учиться, рисовать, собирать ракушки. Почему бы вам не переехать на берег моря сейчас? Разве вас держит что-нибудь в Женеве? Переезжайте тоже во Францию, в Гранвиль, к примеру, там очень уютно. Собирайте себе ракушки, заведите пса. Знакомьтесь с соседями, ходите к ним на чай. Рисуйте, в конце концов, я видела ваши картины, они прекрасны… Я буду приезжать к вам в гости, хотите? Привозить швейцарскую выпечку и песочное печенье, которое сделаю сама.

Миссис Кларсон смотрела на нее со странной смесью недоверия и надежды. Корпус её тела как будто наклонился немного вперед, подобрался, словно она готова была тотчас подняться и начать сборы, но всё никак не могла поверить, что просто может это сделать.

— Наша жизнь не зависит от удачного замужества, — Диана ответила ей серьёзным взглядом. — Наша жизнь зависит только от нас самих. Никто не потянет вас на плаху, если вы откажетесь от сомнительной участи выскочить замуж. Осуждение общества — всего лишь болтовня. Общество — это блестящая обертка, но в обертке может лежать что угодно. От сухаря до горстки земли. Я лучше проведу эту жизнь одна, пусть бы даже с собакой, но я останусь собой, и моя жизнь будет мне комфортна.

Они допили кофе, доели круассаны с сыром и клубникой, радушно попрощались и разошлись. Элизабет пообещала, что подумает над тем, как бы всё удачнее обставить с отъездом, — и, разумеется, для начала напишет письмо Бетти.

Когда миссис Кларсон скрылась в своей квартире, Диана заметила на лестнице поднимающегося с улицы мистера Экли. Тот улыбнулся ей, точно такой же, каким миссис Кларсон его описывала, склонил голову в приветствии.

Диана вежливо улыбнулась ему в ответ — и закрыла дверь.