Дитя катастроф (джен)

How I wish, how I wish you were here

We're just two lost souls

Swimming in a fish bowl уear after year

Running over the same old ground, what have we found?

The same old fears

Wish you were here

Pink Floyd

11 сентября, 2001 год: охваченный агонией почерневший Нью-Йорк.

26 апреля, 1986 год, Припять: люди смотрят на диковинные огни в небе; они обречены сгореть следом и даже об этом не подозревают…

79 год, Помпеи, застывшие в суетливом оцепенении; суета никого не спасёт, наслаждайтесь последними глотками воздуха, пока смотрите файр-шоу…

24 августа, 1572 год, алые улицы, алые плащи, алые сердца — обезумевший чуткой рукой королевы Париж тянет к ней тонкие руки, пожалуй, чаще других мест.

30 января, 1968 год, Южный Вьетнам: пот и кровь, пулемётные очереди и вспаханная трупами земля, и жар, жар, жар — лихорадочное стремление жить, умирать и сражаться.

18 марта, 1925 год, юг Иллинойса: великолепие стихии, ничего не спрашивающей и никого не щадящей.

20 марта, 1873 год, лайнер «Atlantic», разрезающий воду близ Новой Шотландии, в своём последнем плаванье.

И ещё, и ещё, и ещё. Мидгард так богат на дни, так безнадёжен, так разнообразен. Сильви можно было даже не выходить за рамки двадцать первого века — впрочем, любопытство всегда вело её дальше, дальше, дальше.

Она эти даты могла перебирать до бесконечности, прикидывая, чем поздний ужин на берегу Мексиканского залива за пять минут до урагана лучше, чем завтрак на «Титанике», и сравнивая магнитуды землетрясений в Хонсю и в Алеппо.

Она много знала об агонии, о страдании, о смерти — но в какой-то момент бесконечного путешествия заледенела настолько, что лишь цинично подсчитывала цифры и никогда, никогда не вздрагивала ни от крика, ни от стона, ни от мольбы.

Не делай добра — не получишь зла. Так это работало.

Был ещё Асгард. Три тысячи восьмидесятый год по новому счёту. Туда она предпочитала не соваться, потому что Асгард и так снился ей постоянно, и в каждом сне отдалялся, скрываясь за туманной дымкой. Или она сама уходила и, как ни старалась, не могла оглянуться, только чувствовала, как Дом зовёт её тихим печальным голосом, и всё равно остаётся позади, позади, позади… Сильви боялась, что ей начнет сниться другой Асгард — бездыханный, сгорающий, пустой. И тогда она просто задохнётся.

Она так и не спросила Локи, задыхается ли он по ночам. Видит ли то, о чём она лишь слышала, проживает ли заново — как она проживает снова и снова потерянный Дом.

Забыла спросить, помнит ли он голоса Всеотца и Фригги. Она — не помнила, и даже магия не воскрешала воспоминаний. Мёртвое мёртвым, не так ли?..

Не спросила, есть ли в его Асгарде её любимый безлюдный уголок — если свернуть налево, не доходя чуть до побережья, и пройти по узкой невытоптанной тропе, можно обнаружить простую совсем беседку затерянную в вечнозеленой листве. Беседка была тронута старостью: белый лак в трещинах, мох на полу, поблекшая позолота… Сильви могла бы без труда исправить всё это, но в старости было своё благородство, которое она не смела нарушать.

Она много чего не спросила.

Ещё больше — не сказала.

Потому что кое-что никогда не должно быть сказано — или сказано лишь однажды, перед расставанием или смертельной схваткой, и даже тогда…

Не хотелось видеть разочарования в его в глазах, хватало и того, что она сама себя презирала. За малодушие, за трусость, за бегство. Так и не научилась смотреть в лицо смерти — как ни убеждала себя в обратном. Только бежала, не вздрагивая ни от криков, ни от стонов, ни от мольбы.

Узнай Локи её такую — никогда бы не взял за плечи, не смотрел бы с жаждой и робостью. Может, и хорошо, что не узнал.

А может, стоило рассказать, как она спасала детей — таких же, как она — испуганных, обречённых, с омертвелым взглядом. Не зная ещё, что создавала этим цепочку событий, которую TVA отслеживала на раз-два, и тогда прибегали агенты, чтобы с ледяным безразличием обнулить все её попытки и броситься за ней в погоню. Сильви не сразу уловила причинно-следственную связь, а когда уловила — рыдала от бессилия день, два, три, а потом это прошло, покрылось коркой такого же ледяного безразличия, и она стала подобна им — этим людям с пустыми глазами, которые пытались упорядочить естественный хаос, вооружившись жёлтыми дубинками.

Она бы рассказала, каким безмятежным было утреннее небо над деревней Сонгми*, как спокоен и слажен был труд на рисовом поле, как тонкий вьетнамский напев смешивался с шепотом травы за две минуты до артобстрела и за десяток минут до безнаказанных зверств — с безоружными крестьянами солдату так просто работать, так весело…

И как она вела окольными путями трёх мелких дрожащих ребят — дальше, дальше, стараясь не заглядывать в их тёмные глаза и запрещая им оглядываться на крики и беспрерывную дрожь земли. Как пулемётная очередь взрезала землю по их следам… Как девочка со звонким именем Хонг Ли Чуа просила её остановиться, просила её вернуться за братом, пыталась вырваться из её хватки, выкрикивая несуразную детскую брань… Как они ползли, надеясь добраться до чащи, отплёвывались от горькой пыли, и высокая трава колола лицо… И как всё это оказалось напрасным.

После этого она уже никогда никого не спасала. Даже Локи — и того — не спасла.

И нет, об этом, пожалуй, следовало молчать, глядя в идентичные собственным глаза — быть может, Локи и так всё это увидел. И жаль, что его здесь нет...

Сильви перехватила поудобнее осточертевшую желтую дубинку. Равонна Рейнслер боялась её — Сильви — сильнее смерти, сильнее дезинтеграции, сильнее любых страданий. Прравильно. Потому что Сильви никого никогда не спасает, и уж особенно она не спасёт Равонну — а бессердечие тем более не лечится ни дубинками, ни дружескими жестами.

Вот и пускай сгорит, — думает она, — как горела деревня Сонгми. И тогда... Тогда лицо Сильви не дрогнет, как не дрогнуло лицо Равонны, когда она обнуляла всех до единого ради галочки в отчёте.

Примечания:

[*] — имеется в виду массовое убийство мирных жителей в деревне Сонгми в 1968 году в ходе Вьетнамской войны.