Skyfall (гет)

Город кажется особенно серым, когда снижен (или нормален) уровень андреналина (и давление атмосферы). Какая разница, впрочем. Нервная система привыкает ко всему. Заботясь и приспосабливая, фильтрует и разделяет так, чтобы пистолеты были отдельно от постели, а риск — отдельно от утренних пробок и кофе. Но только роботы никогда не путают молнии с поцелуями и батарейками, красоту точной ноты с красотой точного выстрела — а уж для поэтов все возможно. Им не писаны границы, которых они не обвели чернилами.

«Может быть, всё-таки?» — думает он.

В старом сериале Горец был удивительно точный момент, который она вспоминает порой, сидя вот так, на подоконнике своего двенадцатого этажа. ’Чтобы действительно играть музыку хорошо, мне нужно знать, что я смертна’, — сказала та девочка. Другой художник буквами, датчанин, выразился еще точнее. «Мне хотя бы мизинцем нужно чувствовать — абсолютное пространство».

Хотя есть большая разница между тем, чтобы рисковать собой во благо других, и тем, чтобы делать это во благо своей хрупкой природы. Был ли Байрон поэтом, революционером или просто пижоном, в любом случае, он заплатил сполна.

«Готова ли я заплатить полную цену?» — думает она.

У каждого рычага есть два плеча. Если одно дьявольски велико, то второе может быть исчезающе малым — но оно должно быть. Иначе земля налетит на небесную ось, бельгийцы утонут вместе с Венецией (поэтому-то он опять и опять вспоминает ее), короны падут, полоски зебр смешаются, а в Шотландии кончится скотч. Поэтому он бережет то немногое, что осталось от малого плеча — Теннисона, несколько фотографий, пару старых свитеров — и этот зал.

«Надеюсь», — думает он.

Она обычно начинает с Нины. Нина это ее любимое начало, вкрадчивое, издалека. Black is a color of my true love’s hair, например. Это не очень соответствует действительности, но тут ведь не в цвете дело, а в том, как укладываются ноты одна на другую, вяжутся и сплетаются, почти сталкиваются, рождают завихрения и завитушки — и замирают перед новой, бережно взятой высотой.

Потом — что-нибудь легкое как шампанское, Just one of those things, может быть, чтобы все расшалились, постукивая по ножкам столов и стульев, покачивая головами, переглядываясь и подмигивая. Пусть увлекутся друг другом или мечтами, ей это только на руку.

«Когда же?» — думает она.

Рефлексы — это просто очень-очень давние привычки. И входя в помещение, он может и не смотреть по сторонам — если будет нужно, тело выберет наилучшую траекторию между телами к ближайшему свободному выходу, как будто само собой. Годы это просто очень много спрессованных нервных клеток, которые помнят и пули, и промахи, и попадания, и удары, и — наверное — ласки. Он никогда не задумывался об этом. Если меткость суть лишь производное от количества сделанных выстрелов, если всякое мастерство рождается в повторении, то, наверное, неудивительно, что так мало женщин сохраняют с ним рядом самообладание и одежду. Может быть, и нет таких.

«Ни одной?» — мысленно усмехается он.

Где-то между Синатрой и Гардо она вдруг понимает, что все неуловимо изменилось. Верней, она сама изменилась, конечно же — как воздух в том самолете, который коснулся земли. Только она, наверное, как раз отрывается от нее. Закрылки и взлёт.

«Теперь можно», — думает она и улыбается незамеченно, и голос ее вибрирует изнутри.

Он не видит необходимости с кем бы то ни было говорить об этом. Друзья вообще слишком большая роскошь для человека в его положении. С некоторыми из них он, правда, особенно близок — с теми, что уже умерли. Это тоже, наверное, дань правилу рычага — и он иногда ухмыляется, когда слышит чьи-то знакомые интонации в своих мыслях. Но он не спрашивает их — ни «как ты там?», ни «что ты видишь?», ни даже «хорошо, правда?». Не потому, что это еще одна грань сумасшествия — каждый на свой лад нормален, главное — найти подходящее место для своей нормальности. А потому, что ему не нужны свидетели. Ему достаточно самого себя, и — иногда — её голоса.

«Как же долго», — не думает, скорее, чувствует он.

И дальше она уже не думает, она просто живет. Или умирает, возможно, это даже вернее. Как писал один эстет-итальянец, философ и музыковед, то, что делает нас живыми, нас же и убивает. Родителей — дети, писателей — тексты, ее — музыка. И, наверно, он. Отчасти. Это напоминает русскую рулетку, но в ней, как во всякой очевидности, было бы слишком мало смысла.

Возможно, здесь подошел бы бой на мечах — по крайней мере, в полумраке его глаза порой кажутся совершенно стальными, — пока она придумывает что-то новое, разворачивает под прикрытием барабанов непривычные соло, меняет местами слова и строки, словно ищет уязвимую точку в доспехе, в котором нет и не может быть слабых мест. Кроме тех, что уже известны им обоим. Но процесс столь же важен тут, как кажущееся отсутствие результата.

А может быть, это больше похоже на танец. Birds flying high, you know how I feel. Только это танец не от известного к неизвестному, а наоборот — и обратно, и снова заново, и еще раз. И на этих мягких волнах ее голос как рябь или пена или легкая прочная лодка — взлетает и опадает, уводя за собой, всё дальше и дальше, дальше и дальше, к самому горизонту, где уже не останется никого, только они и небо.

«Почему же так долго?» — думает он каждый раз, и каждый раз удивляется себе — годы, месяцы, дни проходят как будто бы стороной каждый раз, когда он попадает сюда. Это как отпустить мысль и позволить руке рисовать то, что ей хочется — и среди острых углов и неравномерных штрихов вдруг начнет вырисовываться чей-то профиль или силуэт.

Так и здесь, слово за словом, нота за нотой ему кажется, что еще немного и все станет легко и невероятно, хляби земные разверзнутся и свет заполнит его с головой, со всеми закоулками и пробелами, неслучившимися встречами, пропущенными звонками, незаданными вопросами и ненужными ответами. Еще чуть-чуть — и жизнь ляжет перед ним законченной, как завиток волос на щеке, как хорошая книга, в конце концов, как пуля, попавшая в цель.

И тогда он закрывает глаза.

Where you go I go, What you see I see. На этих волнах, где вода сливается с небом, где она уже не слишком-то может отделить себя от пространства и времени, там, где ее удерживает от небытия только собственный голос — она видит сквозь водяную пыль и полумрак, как он закрывает глаза. И тогда, тогда только она знает точно, что чудо опять свершилось. Что он теперь весь — её, как лодка в ладонях моря, как планер в ладонях неба, как птенец, не знающий еще, что он умеет летать. И она может баюкать его и нести, пока хватит сил.

И в этот момент так же остро, как рулевой — тугое дрожание парусов, она чувствует ту стальную и тонкую нить, которая тянется между ними. А может быть — и сквозь них, дальше и дальше, туда, где падает (или взлетает) небо, где рождаются волны и звуки, где слышно биение крови в стопах и гудение в кончиках пальцев. Туда, где невозможно остаться, потому что это было бы смертью — но зато туда можно вернуться, если дать согласие. На доверие. На невозвращение. На воскрешение к несовершенству. На затихающий вдалеке гул прилива. На отыгрыш.

Он никогда не остается, не благодарит, не целует рук, не предлагает довезти до дома. Он исчезает так же безоговорочно, как хороший меч скрывается в ножнах — легко и беззвучно. Но она знает, помнит, что он существует. Не могла бы забыть, даже если бы захотела — но не хочет, и незачем.

И дело не в огромных букетах без подписи, которые иногда появляются у сцены (особенно если его нет уже очень давно), не в безупречности его костюмов, не в том, как он смотрит на нее сквозь пену минут и витающий в воздухе табачный дым.

Это как раз даже слишком легко — по сравнению с тем, что она может коснуться его только голосом.

И это — самая полная цена.

И это — самая полная цена.

Но все это не так уж важно, когда он закрывает глаза.

Чтобы охранить жизнь, обычно нужна еще одна жизнь. Но не всегда. Он выходит к своей машине через боковую дверь, смотрит вверх и видит, как сквозь серые тучи на город с самоубийственной красотой прорывается снег.

И она подставляет хлопьям лицо и закрывает глаза.

И смеётся.