Дурные манеры (джен)

— И чего, хочу поинтересоваться, ты добился своей безобразной выходкой? — язвительно осведомилась у брата королева Эденлия, без стука входя в принадлежащие ему комнаты. — Того, что весь Мейлге отныне будет видеть в тебе лишь глупого мальчишку, неспособного даже обуздать свои эмоции? Этого ты хотел, когда позволил ярости завладеть собой?

Каблуки её бархатных туфелек отстукивали лишь им понятный нервный ритм по паркету из красного дерева, а в голосе слышалось гораздо больше рассерженного нетерпения, чем Эденлии бы хотелось. Хотелось ей, по правде говоря, быть бесстрастной и безупречной королевой для своего мира, величественной, безукоризненно вежливой и до дрожи спокойной — такой, какой была когда-то их покойная ныне матушка. Однако вести себя столь же безупречно и бесстрастно не всегда получалось — то ли выдержки у Эденлии не хватало, то ли нервов, то ли силы воли, то ли у матушки просто не было такого брата.

В минуты злости второй вариант казался Эденлии наиболее вероятным.

Принц Микалон обернулся к ней почти инстинктивно. Но из кресла, в котором устроился, не поднялся вопреки существующим дворцовым правилам. Голубые глаза Микалона гневно сверкнули, но он не произнёс ни слова, лишь крепче вцепился пальцами в подлокотники своего кресла, а затем и вовсе отвернулся обратно, словно не желая даже встречаться с сестрой взглядом.

В небольшой и хорошо протопленной комнате было почти темно. Лишь на столе стоял красивый бронзовый подсвечник с пятью зажжёнными свечами в нём — больше света здесь не было. Микалон отчего-то предпочитал не зажигать в комнатах, близких к его спальне магических огней.

Эденлия же терпеть не могла открытый огонь — от свечей или от камина. Ей почти чудилось, как вспыхнут её волосы, уложенные в столь сложной и высокой причёске, стоит ей подойти слишком близко.

— Ты ведёшь себя словно неразумное дитя, Микки! — продолжила Эденлия, едва сдерживая дрожь в голосе и делая ещё несколько шагов, чтобы оказаться к брату ближе, но всё же оставаясь стоять за его спиной. — Мне следует лишить тебя сладкого или, быть может, поставить в угол, чтобы донести до тебя правила поведения на королевских балах Мейлге?

Эденлия нервно поправила переливающуюся на свету всеми цветами радуги накидку на своих плечах — из той изумительной и баснословно дорогой ткани, что можно было найти лишь в Мейлге. Ткань эту было запрещено продавать в другие миры или просто переносить из Мейлге — нет, она должна была быть символом этого места и никогда не покидать его без серьёзной на то причины.

— Это ничтожество получило по заслугам! — почти выплюнул Микалон, тотчас подскакивая из кресла и разворачиваясь к сестре. — Не хочешь ли ты, право слово, сказать, что он не заслуживал того, чтобы его проучили?!

Он был уже в своём любимом халате — из зелёного гормлэйтского шёлка, привезённого из Ибере много лет назад. Халат был накинут поверх той белой рубашки, которая была на Микалоне на балу, который он покинул так спешно после вспышки ярости, мгновенной и сильной.

В руках Эденлии всё ещё был бальный веер — тот, лиловый, под цвет платья и чулок, расшитый серебром и жемчугом. На пальцах её — разумеется, поверх приличных любому представителю привилегированного сословия перчаток — сверкали тонкие, похожие на нити, перстни с крошечными драгоценными камнями. Руки у Эденлии были страсть как хороши — обыкновенно одного взгляда на её ладони или запястья хватало Микалону, чтобы позабыть на миг обо всём на свете. Однако сейчас он был слишком зол, чтобы был хоть малейший шанс на забвение.

Эденлия скривилась от слов Микалона, словно от боли. В глазах её — таких же голубых, как и у брата — появилось почти мученическое выражение. А сквозь белила на щеках почти начал проступать румянец.

— Но ты скорее проучил самого себя, Микки, и меня заодно! — воскликнула она, давая волю переполнявшей её злости, и сама не понимая, когда успела замахнуться и швырнуть в Микалона веер.

Микалон не поймал его. Веер мазнул его по щеке, оставив на светлой коже стремительно розовеющую отметину, ударился о ящик письменного стола и шмякнулся на пол. Микалон прижал ладонь к пострадавшей щеке и с каким-то странным выражением посмотрел на Эденлию, словно не осознавая ещё в полной мере, что произошло.

Эденлия вздрогнула, и сожаление о случившемся на мгновенье промелькнуло в её взгляде, но тут же исчезло, уступив место едва ли не равнодушию. Эденлия подошла к окну, обойдя письменный стол чуть дальше, чем, вероятно, было необходимо, и уставилась на растущую под окнами комнат её брата липу. В таком далёком теперь детстве они с Микалоном часто играли под этим деревом.

Злость Эденлии ушла почти одновременно с ударом веера о лицо Микалона. Растаяла, словно льдинка на тёплой ладони. Раскаяние в собственной вспыльчивости тоже растворилось. И осталась лишь огромная усталость, с которой не было больше никаких сил справляться. И эта усталость навалилась столь непосильной ношей на плечи Эденлии, что, казалось, вот-вот заставит её согнуться под тяжестью обстоятельств.

— В Мейлге не желают видеть на месте наследника престола человека, прилюдно ударившего герцога Синдриллона, — упавшим голосом произнесла Эденлия, лишь силой воли заставляя себя стоять на ногах.

Микалон промолчал. Эденлия видела его отражение в зеркале — продолжал стоять на том же месте, где был тогда, когда веер ударил его. Даже не обернулся в её сторону. Так и стоял спиной к окну.

Эденлия с бесстрастностью, которой ей раньше так хотелось добиться, разглядывала узоры на его халате словно впервые. Виноградные лозы и страусиные перья — одни из главных символов королевского рода Марнез. Символы эти были вышиты золотыми нитями. Наверное, один из немногих случаев, когда Микалон обращался к гербовым цветам рода в своей одежде.

— Поэтому мне придётся выбрать себе мужа, Микки, — продолжила Эденлия, устало оперевшись руками о подоконник.

Микалон резко обернулся и в пару шагов пересёк расстояние между ними. Он за плечи развернул Эденлию к себе лицом. Она подумала отчего-то, что руки у него необыкновенно, странно горячи. И что у неё нет сил их оттолкнуть, глядя в его встревоженные полубезумные глаза. Он был словно на грани помешательства — взволнованный, трясущийся, в каком-то доныне незнакомом лихорадочном, горячечном состоянии.

— Ты говорила, что не желаешь, чтобы хоть один мужчина касался тебя! — громко прошептал заполошным, срывающимся голосом Микалон. — Ты говорила, что ни одному мужчине не позволишь...

Эденлия нашла в себе силы и отстранилась от него. Не отошла, впрочем, в сторону. И не отвела взгляда. Продолжала смотреть в лихорадочно горящие глаза. Этот взгляд отчего-то придавал ей уверенности.

— Я и не позволю, — сказала Эденлия твёрдо и так тихо, что не была уверена, что брат сумел её расслышать. — Я всё-таки королева, Микки. Я это могу.

Микалон вздрогнул, обхватил свои плечи руками, словно ему вдруг стало холодно в этой жарко натопленной комнате. Он словно тоже растерял всю свою ярость, что помогала ему, руководила каждым его поступком с тех пор, как он научился её выказывать.

— Ты выбрала уже кого-нибудь? — почти просипел Микалон, прикрывая глаза.

Эденлия чувствовала — сам этот вопрос дался ему с большим трудом. Ему словно было физически больно говорить.

— Адама вер Фаррена — сына леди-создательницы, — ответила Эденлия без долгих раздумий.

Этот вариант пришёл ей в голову только сейчас. И именно он показался ей самым правильным — Адам вер Фаррен был столь же тесно связан с Мейлге, как она сама, его кандидатура не вызывала ни одного вопроса со стороны многочисленных аристократов, он получил прекрасное воспитание и, как говорили, ещё более прекрасное образование в Ибере. Он был иберский офицер — разумеется, службу в Ибере ему надлежало оставить, иначе и быть не могло — и единственный сын леди-создательницы Мейлге.

Эденлия видела его не один раз — правда, обыкновенно издалека. Да, он и внешне вполне подходил для роли принца-консорта Мейлге и возможного наследника престола в случае... О случаях, подобных тому, что унёс жизнь её матери, Эденлии думать совсем не хотелось.

В отличие от большинства рассматриваемых вариантов он не принадлежал ни к одному из дворянских родов Мейлге, которые могли бы быть недовольны возвышением лишь одного из них браком с королевой. А так же всё равно относился к высшей аристократии — никто бы не мог попрекнуть Эденлию мезальянсом.

К тому же — Адам вер Фаррен производил впечатление человека вполне сдержанного и прекрасно эрудированного. И это, пожалуй, было не менее важным.

— Он ведь совсем чужак! — с отчаянием выкрикнул Микалон и тут же обессиленно сполз на пол, прижавшись затылком к подоконику.

Эденлия отвернулась и помассировала пальцами виски. Голова начинала болеть. И это говорило о приближающемся невыносимом приступе мигрени, что преследовала её с самого детства.

— Он — сын леди-создательницы, Микки, — вздохнула Эденлия. — Это с лихвой искупает его иберское воспитание.

Микалон молчал и, наверное, смотрел на неё горячечным, отчаянным взглядом. Эденлия почти чувствовала спиной этот взгляд. И она ощущала себя практически виноватой за то, что сообщила брату о своём предстоящем браке. И от этого голова начинала болеть сильнее.

Эденлия наклонилась и подняла бальный веер. Тут же в сознании промелькнула мысль, что стоит подарить этот предмет одной из фрейлин — лишь бы не оставлять у себя, когда любой взгляд на него разбередит в мозгу воспоминания о сегодняшней безобразной сцене в покоях Микалона.

— Я не только твоя королева, Микки, но и твоя сестра — любой твой поступок может бросить тень и на меня, — Эденлия обернулась у самой двери, прежде чем выйти, и посмотрела на сидящего у окна Микалона, после чего добавила много мягче: — Я тебя очень прошу — не забывай об этом впредь.