Мышцы гордецов (джен)

— Да как вы… можете!

Лицо Трубецкого покраснело, побурело, глаза злобно бегали по лицу Николая, желая найти подвох, ложь.

Подвоха, увы, не было.

— Вы мне такого не говорили после первого указа, — напомнил Николай, не вставая из-за стола. Трубецкой отмахнулся, зашагал из стороны в стороны, тяжело и, будто неумело, дыша.

— Я знал, что не посмеете. Четвертовать, убить столько людей после стольких уже убитых? — Он с хитрецой, дергано покачал головой. — Нет. Вы хотели показать свою монаршью милость, как раньше, бывало, делал ваш брат. Но это!.. Это уже ни в какие ворота, — прошипел, наклоняясь.

Трубецкой схватил бумаги, встряхнул ими, но не смел бросить в лицо государя. Ограничился тем, что зло, свысока — хм! надо же, свысока, — посмотрел. Всегда с ним так, с этим Трубецким. Возьмется, а кинуть в лицо духа не хватит, воспитание и острый ум не позволит. Рискнуть-то и не позволит, побезумствовать не позволит. А зря, чтоб в этой стране что-то выделывать, надо все ставить на кон, а уж потом бояться. События последних дней это доказали.

— Вас чем-то не устраивает каторга, князь?

Николай знал, что да, а также знал, что про это Трубецкой сперва и пришел говорить, и что, увидев, что его раскусили, уже не станет, а спасет себе лицо беспокойством о товарищах, и все это внушало Николаю лишь больше к нему презрения.

— Они офицеры. Дворяне. И вы повесите их как мужичье, как воров? — Трубецкой хохотнул без всякого веселья. — Вы сделаете больше для поднятия дворянского бунта, чем мы!

— Они. Не 'мы', — поправил Николай и с удовлетворением заметил, как дернулась щека у Трубецкого. — Будем честны. Большую часть сделали все же они, а не вы. Поэтому вы здесь, а их повесят. — И полюбопытствовал: — Таков был расчет?

— Каховский! — в последней отчаянной попытке воскликнул Трубецкой. — Я готов отдать вам Каховского, он убийца, но другие…

— Разве мне вы пророчили долгую и благодатную жизнь? — поинтересовался Николай. — Мне, моей жене и детям, которые были в том дворце, что вы планировали штурмовать? Детям одного возраста с вашими?!

— Пестель был все это время под арестом, — бросался фамилиями Трубецкой. — Он не отвечал ни за что, он был бы против, как и я, я уверен. Рылеев просто поэт, мечтатель!

— Да, он просто поэт, — согласился Николай холодно. — И он был на площади, когда вы, полковник гвардии, князь Трубецкой, не были. О чем вы думали, когда вошли в такое дело? И что было в вашей голове, когда вы не стали доводить его до конца?

Трубецкой не ответил. Ему надоело оправдываться, говорить и говорить, когда все и без его помощи пришли к правильным, с их точки зрения, выводам об его мотивах. Не мог он думать об этом, не сейчас. Не мог, потому что тогда зароет себя, закопает и уже даже дергаться не будет.

«Я сказал поэту уходить. Он должен был послушать и думать своей головой, а раз нет, так за все остальное виноват сам. Зачем привел их ко мне с их горящими глазами и безумными восторгами и моими пустыми идеями. А я зачем, зачем раздавал приказы, будто не знал уже, что не стану. Идти первым перед всеми, против всех. Нет, я не смог, но и никто из них не смог встать взамен мне, так почему же я один гниль и гнида?!»

Рылеев. Рылеев останавливается и отходит, смотрит так, будто вдруг разом понял и разгадал всего Трубецкого и что с самого начала был он каким-то бесом и гадом морским, и Рылеев готовится от злости либо закричать, либо плюнуть в лицо, но решает, что и этого не стоит, и, оступаясь, чуть не падая, убегает и все лопочет неслышно «вот ты каков», хотя Трубецкой вроде как различает.

«Что я говорил ему? Он понял, что я струсил, это вне сомнения, но почему я не опровергнул, не оправдался. Рылеев бы поверил, чему он только не верил. Весь день мне верил, что приду».

— Моя семья, — наконец сказал Трубецкой деловым тоном. — Что им делать, когда… — он многозначительно махнул рукой и взглянул на императора.

— Они будут делать то же, что и остальные семьи. Жить дальше. — Николай подождал, пока лицо Трубецкого не приняло совсем уж отчаянного выражения, полного ужаса, и только тогда добавил не без доли садизма: — С моей царской помощью. Свободны.

Свободен, что за жестокая насмешка. На каторгу — князя. Раньше бы такого не допустили.

Вот и изменили они Россию.

Трубецкой кивнул в ответ и почти, в своей задумчивости и отрешенности, поклонился. В последний миг удержался и, злой на себя, не говоря ни слова, ушел.

Николай вздохнул и аккуратно сложил бумаги перед собой. Пальцы подрагивали.

Брат жалел этих молодых революционеров, позволял им такие вольности, что у других бы уши завяли от зависти, и думал с ними одни думы… когда-то.

«Желал бы он вообще, чтобы я сейчас, здесь победил?»

Маленький Александр Николаевич зашуршал в смежной комнате, устав ждать отца, и Николай поднялся было, но...

— Ах да, — сказал он и дрожащей рукой поставил размашистую подпись на указе от 10 июля 1826 года.