Особенный день (гет)

Сегодня особенный день.

Отражение в зеркале кажется чужим, незнакомым. Шерон выдыхает, выводит по запотевшему стеклу первую черточку и неловко смазывает конец, не решаясь дописать даже букву, не то что слово.

С первого этажа тянутся вверх по лестнице музыкальные нотки — жалобно плачет скрипка под весёлый смех юных дам, вторит ей приглушённое пианино. Но ритм внезапно меняется, словно взмахом волшебной палочки, и скрипка уже не плачет, смеётся вместе с толпой, надрываются натянутые струны под жестоким напором смычка. И пианино захлёбывается этим внезапным вальсом, не поспевая за вспышками высоких нот, но постепенно вливается в общий ритм своей плавной, ленивой неторопливостью, смягчая истеричность скрипичных струн.

Музыка зовёт, надтреснутый смех гостей тонет в ней, отступает на второй план, и Шерон знает, кому принадлежит та волшебная палочка. Она поднимает обтянутую кремовым кружевом ладонь, стирая с зеркала тающие очертания, улыбается отражению, надевает привычную маску холодной отстраненности и выходит из комнаты.

В этот особенный день негоже опаздывать. Даже если сам день ещё не знает, чем же он так необычен.

За порогом шум нарастает, переливается сотней чуждых голосов и образов, сливается в единое, неразрывное, сквозь которое не прорваться к тишине и спокойствию. На приёмах всегда так — множество лиц, знакомых и не очень, а поговорить не с кем, да и улыбаться никому нет ни малейшего желания. Но этикет требует, положение в обществе — тем паче, и остаётся только играть свою роль, безупречно и уверенно, как и полагается настоящей Рейнсворт.

Сегодня у Шерон немного иная роль, непривычная, новая, но и с этой справиться не составит труда. По крайней мере, Шерон старается верить в лучшее.

В лестнице неожиданно много ступеней. Шерон подбирает пышные юбки, осторожно спускаясь вниз и судорожно цепляясь за крутые перила. Сотни взглядов — любопытных, настороженных, неприязненных — прикованы к ней, и оступиться сейчас равносильно подтверждению, что Шерон не всё равно. Ей бы руку поддержки, единственную и самую надёжную, но нельзя, сама так пожелала, решила, что необходимо справиться самостоятельно. Взрослая ведь, даром, что внешне ещё дитё.

Она всё-таки оступается на самой последней ступени — нижняя юбка выскальзывает из ослабшей хватки, и Шерон наступает на ткань узкой туфлёй, неловко приседая, чтобы удержать равновесие.

Зал вздыхает — шумно, даже немного разочарованно — и Шерон, приободрённая их плохо скрываемым недовольством, делает последний шаг с гордо выпрямленной спиной. Кончики пальцев соскальзывают с завитка перил, Шерон приседает в полу-реверансе, даря гостям самую фальшивую из своих улыбок, и даже получает несколько искренних в ответ — маленькая месть карнавалу светской фальши.

— Госпожа Рейнсворт, — возникает перед ней некто Артур Барри-младший. Из хорошей семьи, старший из трёх сыновей, что делает из него заведомо выгодную партию для любой уважающей себя девицы на выданье.

Шерон не удостаивает нежелательного кавалера излишним вниманием — только сдержанно кивает и плавно проскальзывает мимо, оставляя Артура позади. Мать непременно бы пожурила и уговорила подарить юноше хотя бы танец, но матери нет, и Шерон сама себе хозяйка.

От пестрящего великолепия ярких тканей слепит глаза: и не скажешь, что разряженные дамы надевают первое, что найдут в десятках своих шкафов. Шерон всегда проглатывает подобную ложь спокойно, как и подобает в их обществе, и даже жалуется в ответ на некачественный бархат и тускнеющий шёлк, утопая в приторно сочувствующих вздохах.

Женское общество утомляет, но мужское утомляет сильнее, и Шерон разумно выбирает из двух зол меньшее.

И всё же во всём этом пёстром круговороте красок и улыбок Шерон ищет, мечется, словно в клетке, с виртуозной грацией истинной леди не ускоряя шаг, не позволяя себе ни единого лишнего жеста.

Безупречный обман, безупречная тайна.

Мягко отталкивая раскрытым веером протянутую в приглашающем жесте руку, Шерон внезапно замирает — почти в центре зала, под громоздкой, переливающейся хрустальными огоньками люстрой, — слишком яркая среди серых лиц, слишком живая, слишком настоящая даже под своей надёжной маской. Шерон не место среди них — ни в прошлом, ни в будущем, ни в настоящем. Она задыхается здесь, посреди душных ароматов дорогих духов и лёгкой дымки догорающих свечей.

И скрипка вновь плачет, поначалу едва слышно, заглушённая гулом голосов, но всё громче и громче — дрожит смычок в уверенной руке скрипача, и струнам больно от его обманчиво нежных прикосновений. А Шерон вновь ускользает, виновато улыбаясь очередному незадачливому кавалеру, и ей почти жаль, но музыка зовёт, манит вслед за собой, на другой конец зала. И Шерон поддаётся, теряясь в пёстрых огнях, вспыхивая позолотой пышных юбок в хрустальных отблесках.

Кажется, день, наконец, понимает, почему же он такой особенный.

Маска падает с лица, разлетаясь осколками по паркетному полу. Шерон останавливается напротив высокого силуэта, сокрытого в тени тяжёлых, бархатных штор.

— Вот ты где, — Шерон протягивает руку, касаясь кружевом перчатки мягкой ткани фрака, и Брейк отталкивается от стены, делая шаг навстречу этому движению. Слышал ведь шаги, узнал, но ему отчего-то доставляет странное удовольствие притворяться куда более слепым, чем есть на самом деле. — Опять прячешься?

Брейк виновато склоняет голову:

— Не люблю толпу. Я неловок и неосторожен. Наступлю на юбки какой-нибудь достопочтенной леди, а краснеть за нерадивого слугу будете вы.

Шерон стоит немалых усилий не рассмеяться: неловкий и неосторожный Брейк — это что-то совсем незнакомое, не из этого мира. Её Брейк безупречно точен в каждом шаге и жесте, и даже слепота ему не помеха.

— Пригласишь свою госпожу на танец? — интересуется Шерон негромко, но слышат все, и по притихшей толпе проносятся возбужденные шепотки. — Первый танец, — добавляет она, находя руку Брейка своей и вкладывая в неё ладонь.

Не Артуру Барри-младшему, наследнику хорошей семьи, не паре-тройке других настойчивых кавалеров, чьи матери так мечтают породниться с небезызвестным родом Рейнсворт. Только ему.

Дамы шепчутся за спиной, возмущённо вздыхая и охая, и тактично отмалчиваются далёкие от женских сплетен мужчины. Скрипка плавно вальсирует в переливчатой трели пианино, Шерон следует своей музыке — в первый раз за долгое время — и утягивает Брейка за собой, в центр зала, в расступающуюся перед позолоченным шлейфом её счастья толпу.

— Я не танцую, госпожа, — немного запоздало возражает Брейк, но послушно идёт вперед, ведомый её рукой.

Будь Брейк личным наставником или учителем, подобная вольность ещё могла бы сойти Шерон с рук. Но он ни тот, ни другой, и даже не личный слуга. В её доме Брейк — некто особенный: в детстве — позабытый образ отца, в недалёком прошлом — образ надёжного старшего брата и верного друга, в настоящем…

Шерон останавливается, и Брейк замирает следом, аккуратно притягивая её к себе, придерживая за спину и ни сантиметром ниже, как и подобает приличиям. Даром, что большинство из них нарушено ещё минуту назад. Музыка набирает темп в такт первым осторожным шагам, и Шерон ведёт, позволяя Брейку доверять её движениям, перетекать вслед за ними так же мягко и уверенно, как движется его тело во время схватки.

— Ты отлично танцуешь, — тихо подбадривает Шерон. Брейк поджимает губы и хмурится, чем лишь ещё больше веселит. — И даже ни разу не наступил мне на юбки. Да ты просто прохлаждался в сторонке, пока я играла на публику, не так ли? — Шерон подозрительно прищуривается.

Появляются и другие танцующие пары — поначалу несколько, но вальс заходит на второй круг, и гости заметно оживляются. Как это типично — терять интерес к происходящему, если происходящее теряет интерес к случайным зевакам.

— Не люблю я толпу, — всё ещё хмуро повторяет Брейк, но в уголках его губ пляшет озорная улыбка — та самая, в которую Шерон однажды окончательно и бесповоротно влюбилась.

— Я тоже, — кивает Шерон, уводя Брейка в сторону от возможного столкновения с поглощённым своей игрой скрипачом, и на миг ей кажется, что тот подмигивает в ответ — едва заметно и только для нее. — Но сегодня — особенный день.

Скрипка стихает внезапно, словно рвутся под натиском смычка измученные струны. Но нет, то вальс подходит к концу, и лишь плавное звучание пианино завершающими нотами заставляет всех замереть на своих местах.

— Особенный? — искренне удивляется Брейк.

— Я устала, — роняет Шерон, будто не услышав его вопроса. — Отойду ненадолго.

Брейк почтительно отступает на шаг:

— Вас проводить?

Шерон задерживается на мгновение, — тот самый момент, когда ещё есть шанс передумать, — но всё уже решено.

— Не стоит, — мягко улыбается она, гоня прочь сомнения. — Но у меня к тебе просьба.

И под всевидящими взглядами изумленных гостей в руки Брейка ложится веер. Просто веер, неожиданно безвкусный и не под цвет платью.

Розовый с голубой окантовкой.

— Удержишь? — совсем тихо спрашивает Шерон.

Брейк ныне слеп, но по-прежнему умён и понимает куда больше, чем видит.

Сердце Шерон пропускает удар, другой. Хочется отдёрнуть руку, пока не поздно, превратить всё в глупую шутку и исчезнуть со сцены в поисках запасной маски. Но Шерон остается — под пристальными осуждающими взглядами, едва придерживая веер за ручку, затаив дыхание.

— И правда, хороший день, — наконец, улыбается Брейк, принимая подарок.

И первые отзвуки скрипки улыбаются вместе с ним.