Школа (джен)

Я сижу в раздевалке и плачу.

Я, между прочим, не плакала уже много лет.

Я ненавижу его.

Два года все было хорошо. Я училась, учила теорию, уголовный кодекс, новые заклинания. Сэвидж, Праудфут, Кингсли Шеклболт, все они были мне как братья, добрые, готовые помочь. Разумеется — я единственный курсант в наборе своего года, штучный товар, ручная работа. Они носились со мной, как с писаной торбой, ведь я — их смена.

А потом настал третий год, и появился он.

И вот я сижу в раздевалке и плачу.

.

Каждый день он приходит, чтобы заниматься со мной. Каждый день, ровно в девять. Мы садимся в большом гимнастическом зале аврорской тренировочной базы, и если он не устраивает мне практическое занятие по боевой магии, то гоняет меня по всем изученным мной курсам, задает вопросы, закидывает меня ими без жалости, и даже на правильный ответ от него не дождешься кивка или улыбки.

Улыбки. Ага. Этот вообще не умеет улыбаться.

Иногда он просто говорит со мной о разных вещах. Но все равно будет дуэль, я это знаю, и я уже боюсь этого его жеста, когда он неспешно, иногда прямо посреди разговора, собирает волосы в хвост. Значит, сейчас будет драка. Значит, сейчас он снова унизит меня.

.

От него я слышу только «Плохо».

И я знаю, что это так. Плохо. Я все время уступаю ему.

Но химера побери, старая ты сволочь, как можно сравнивать меня — и тебя?!

Раз за разом он говорит — «Плохо. Соберись», и стоит надо мной, пока я поднимаюсь с пола, стараясь не показывать, что больно ушиблась, стараясь не показать отчаянных слез обиды, а он стоит, как всегда хмурый, и нетерпеливо вертит в руках палочку. И все сначала.

Он разочарован во мне. Раз за разом.

И мне от этого хочется выть.

.

Он решил устроить мне практическое занятие по скрытому слежению. Мы стоим перед огромным заброшенным строением за кованой железной оградой — мрачное, темного кирпича.

— Что это за здание, сэр?

— Просто пустое здание. Раньше здесь была маггловская больница для душевнобольных. — И, не дожидаясь меня, он толкает скрипучую калитку и идет вперед.

Как мило…

Мы стоим в коридоре, через разбитые окна льется серый свет осеннего дня.

— Я буду просто ходить по коридорам. Ты должна идти за мной так, чтобы я этого не слышал. Если услышу, буду ставить на стене крест. — Он показывает мне кусок кирпича, который подобрал перед входом. — И ты их будешь считать сама, потом скажешь мне, сколько сделала ошибок.

Ну что же ты делаешь, сволочь ты, ну что же ты делаешь… Неужели не знаешь, что я не умею, не умею ходить тихо, что я непременно что-нибудь уроню, или споткнусь, или врежусь в кучу каких-нибудь старых жестяных тазов… Он хмуро смотрит на меня, разворачивается и идет вперед вдоль облупившихся белых дверей.

И я жду, пока он отойдет на пару десятков шагов, и иду за ним, а что мне еще делать-то, и в старом здании стоит такая оглушительная тишина, что мне кажется, будто в другом конце коридора слышно, как я дышу, не то что мои шаги… и как он-то ухитряется двигаться так бесшумно — он, старый, хромой, да еще и в своих тяжеленных ботинках… Я наступаю на осколок стекла, слышен хруст, он приостанавливается и, не оборачиваясь, нарочито медленно рисует на стене крест.

Через двадцать минут я его теряю. Бестолково заглядываю за все углы, открываю двери. А. Вот он…

Большая комната, он сидит на стуле в самом центре, вытянув ноги. Спиной ко мне. Я подхожу -совсем тихо. Совсем близко.

— Я слышу, — говорит он, не оборачиваясь.

Я останавливаюсь у него за спиной.

— Скажи, — говорит он, все так же не глядя на меня, — есть ли заклинания, которые сделали бы так, чтобы я ничего не услышал?

— Есть, — говорю я.

Он наконец оборачивается. Взгляд у него тяжелый, как львиная лапа. Я не знаю другого человека, от одного взгляда которого мне хотелось бы пойти и повеситься.

— Ну и почему же ты их не применила?

— Но ведь тогда вы бы не услышали, сэр, — говорю я и, еще не договорив, понимаю, какая я дура.

— Легендарная хаффлпаффская честность, — говорит он, и больше не говорит ничего, потому что я и сама все понимаю: ты аврор, девочка, и твое дело — победить… потому что от тебя зависят мирные люди.

.

Тренировка закончена, мы просто разговариваем. Он сидит на гимнастической скамейке, стащил с волос резинку, надел снятые перед тренировкой очки, движения медленные, говорит устало. Вдруг, не меняя позы, он бросает в меня заклинанием, и я валюсь на пол, опутанная веревками.

— Нельзя никогда расслабляться, — все тем же усталым голосом говорит он.

Поднимается, садится на пол рядом со мной. Привалившись к стене, потирает колено.

— Ну, выбирайся.

Я дергаюсь — нет, он знает свое дело.

— Не могу, сэр.

— Можешь. — Все тот же усталый голос. Снял очки, потер рукой закрытые глаза. — Я бы не смог. А ты можешь. Думай.

И он поднимается, и уходит, и запирает дверь, и я всю ночь одна в темном и холодном зале, и только через пару часов после его ухода соображаю, что он имел в виду… «Я бы не смог». Конечно, не смог бы, ты же не метаморф…а я делаюсь совсем худенькой, ослабляя веревки, худенькой и маленькой, как ребенок, и постепенно выползаю из пут.

.

И мы снова деремся в гимнастическом зале, и я ненавижу его, я ненавижу его, потому что мне никогда, никогда его не одолеть, и мной овладевает бешеная ярость — я должна победить! Я заставлю тебя считаться со мной! Он двигается ловко и быстро, как всегда, но мне приходит в голову мысль: невербальным заклинанием я левитирую скамейку, которая как раз оказалась у него за спиной, и кидаю ему под ноги, чтобы она подсекла его сзади; он, хрипло вскрикнув, валится навзничь, роняет палочку, через секунду я уже всем телом прижимаю его к полу, бросив свою палочку тоже, и колочу его кулаками по плечам, чтобы ему было больно, больно, больно…

А он удивленно говорит:

— Отлично!

И улыбается.

Он улыбается.

* * *

Сегодня ровно год, как я работаю аврором. Мы немного попраздновали в отделе, выпили вина. Поэтому я не хочу спать — и вспоминаю все это. Я лежу в кровати, и в свете ночника смотрю на того, с кем теперь делю свою жизнь. Он спит, уткнувшись носом в стенку, и я так люблю его таким, и я осторожно провожу рукой по его волосам…

… и мне только самую капельку жалко, что это не темно-желтая с проседью грива.