И всё повторяется снова (гет)

Дэйн аккуратно затворяет дверь своей комнаты; ведëт ладонью по неровной поверхности, касаясь пальцами сколов и трещинок, царапин и капель смолы. За массивом обшарпанной древесины оседает гул, размываются шорохи и скрипы, запахи и вкусы, распадаются слова, иллюзии — его социально приемлемое, — и он не противится, медленно выдыхая чужие надежды через рот.

Невервинтер присвоил его себе; приковал невидимыми цепями, оплëл паутиной клятв, знакомств и обязанностей. Дэйн отчаянно пытается понять этот город, впитать суть воспетой книжниками — и ею — цивилизации, но правда в том, что чем глубже он погружается в перипетии этого места, тем сильнее желает убраться отсюда прочь.

Всё здесь — чужое, вибрирующее тревогой и страхом, бесконечной подменой понятий, вымарывающей человечность в угоду выживанию, и именно тем, думает он, города опаснее болот. Топь поглощающая принимает, не подвергая распаду; вбирает в свои мутные воды целиком и полностью.

Топь оставляет тебя — тебе.

Невервинтер же…

...разрушает. Отщипывает по кусочку от сердца, мозга и лёгких, разбивает кости и суставы. Невервинтер убивает и любит его извращенной любовью; будто желает отдать ему бесконечно много — так много, что Дэйн давно не способен вместить, — и вытравить ровно так же, как когда-то вытравил из своих артерий зиму; вымарать его из самой жизни, вырывая с корнем всë, во что он когда либо верил, оставив только обгоревший остов, тень человека в истончившемся теле.

Каждый взмах клинка, каждая выпущенная стрела, каждая ложь — большая или маленькая — растворяют его в самом себе.

Но сильнее всех это делает она.

Дочь ректора местной академии не оставила ему никаких шансов.

Высокомерная. Капризная. Злоязыкая. Своенравная. Вздорная. Слишком пылкая. Слишком красивая. Слишком яркая.

Слишком живая.

Кара встретилась ему во Времена невзгод — его личных — в конце Марпенота, в один из самых отвратительных дней отвратительно неподходящего периода, и он, прежде не веривший в то, что умеет любить, увидел её — и пропал так, как пропадают глупцы из древних сказок, вот только в сказках, обычно, глупцами везёт чуть больше.

Девятнадцать лет безмятежности обратились прахом. Обратилось прахом его самообладание, ясность тела и разума; его представление о себе, о жизни и о том, что зовут любовью; на глазах распадалось всё понятное и привычное, а когда он поцеловал её в первый раз — распался и он сам.

Не надо было зарекаться. Не надо было осуждать. Не надо было думать.

Не надо было её касаться.

Не надо было даже начинать, потому что дочь ректора местной академии не оставила ему никаких шансов…

…на любовь.

Их не связывает ничего, кроме ночных интрижек — мимолетных плотских удовольствий, на которые он согласился только потому, что не мог, не желал, попросту не смел ей отказать, как не смел помыслить о том, чтобы перестать касаться её пальцев и губ, шрамов и веснушек, малодушно надеясь на нечто большее.

Как же он ошибся.

Ей не нужна его любовь. Кара — птица иного полëта, ищущая приключений и ласк, острых ощущений и смеха, ищущая иного — всегда, — а он, в действительности, ничего не может ей дать — Дэйн знает, держит в уме, и в редкие мгновенья трезвости разума ему даже удаётся помнить, что их связь — плод его мимолетного импульса и согласия.

В остальное время он злится.

Злится и ненавидит.

Дэйн ненавидит себя за слабость, ненавидит за любовь, ненавидит каждый день этой гребаной жизни, в которой он, распяв собственное самолюбие, волочится за Карой, будто щенок. Ненавидит за бесконечные мысли не о том; за весь этот скулëж, что раз за разом разводит в собственной голове; за желание сбежать, вырезать из себя и серебряный осколок, и любовь — любовь ли? — больше напоминающую болезнь, попутно вспоминая о том, что он — совсем не его отец, потому что Дэйгун Фарлонг бы точно это вынес — как вынес когда-то смерть жены и возникновение чужого ребëнка в своём доме.

Дэйн ненавидит себя — и продолжает играть свою роль. Просто потому, что не может отказаться.

Не может отказаться от этой девушки, выпотрошившей его сердце; не может отказаться от связавшей их телесности, капля за каплей размывающей грани его морали, вытягивающей из нутра всë самое тëмное и порочное — дающее ему то, чего он в тайне от самого себя желал всегда. Не может отказаться от её смеха и подколок, от лихих историй о Невервинтере, Академии и магии, которую она любит, кажется, сильнее всего сущего; от её чудесных зеленых глаз, ледяных пальцев и крупиц внимания, что она дарит ему невзначай, расспрашивая о прошлом.

Он не может от неё отказаться.

И иногда ему так отчаянно хочется её ненавидеть — уличить в двуличии, привороте, игре на чувствах, во всех своих самых идиотских домыслах, но правда в том, что всё это — вовсе не её вина.

Правда в том, что она по прежнему лучшее, что с ним случалось.

Не хватит, не хватит, не хватит — ни сил, ни сердца.

Не хватит.

Но хватит — с тебя.

Любовь — не та вещь, что можно забрать обратно; не то, что можно достать из себя, будто пронзившую рëбра стрелу, но он попытается.

Дэйн говорит себе, что когда Кара снова придет, он обязательно всё закончит; возьмет себя в руки и наконец скажет ей "нет". Не будет поддаваться, не будет искать тепла, не будет искать касаний, не будет искать забвения…

…не будет.

А потом она приходит к нему — и он молчит.

Целует его — и он молчит.

Молчит, молчит, молчит, не в силах сказать ни слова, чувствуя, как огромная, невысказанная любовь плавит солнечное сплетение самым правильным, живым теплом.

И все повторяется снова.

* * *

Кара пинком распахивает дверь своей комнаты и выходит из.

Ей плевать на социальное. Плевать на приемлемое. Плевать на всё.

Родной, исхоженный вдоль и поперëк Невервинтер исторг её, не прожевав; отверг так же, как отверг собственный отец, вместе со всеми стремлениями и чаяниями стать кем-то большим, и ей уже даже не жаль — давно стоило признать, что этот город ничего не может ей дать. Ничего, кроме огромной, всепоглощающей скуки, застрявшей в её сердце ножом.

Хорошо, что племянник трактирщика появился в её жизни настолько вовремя.

Он издевательски красивый для деревенщины и наверняка издевательски глупый, — так она, помнится, подумала, когда увидела его впервые, и лишь укрепилась в своём мнении, стоило ей услышать о нëм чуть больше — вот только смотреть на него она всё равно не перестала. Безродный сын охотника с далеких болот, невольный генератор бесконечных неприятностей и воплощенная карикатурная насмешка над сущим, Дэйн Фарлонг, по какой-то нелепой иронии вызывал в ней тягу вполне определенного рода, первобытное желание на грани веселья и здравого смысла, и не было в том ни капли любви — только любопытство спаянное со скукой.

Только жажда полураспада на кончике языка.

Смешно.

Как минимум, папочке бы понравилось. Как максимум — ей было нечего терять. Глубина падения неизмерима, а скуки в её жизни было больше всяких смыслов, только поэтому Кара согласилась путешествовать с Фарлонгом.

Только поэтому разрешила себе о нём думать.

И только поэтому, когда он зло, порывисто поцеловал её в первый раз, не нашла ни одной причины себе отказать.

Скука, скука, скука, скука, тело — чужое.

Тепло — чужое.

Фарлонг…

…ничем с ней не связан.

Их не сковывают никакие обязательства — Каре претит любая мысль о несвободе и прочей сердечной чуши; между ними нет ничего, кроме уговора проводить ночи вместе, и их обоих вполне устраивает этот расклад — она уверена, иначе стал бы Фарлонг соглашаться? Определенно, нет, но, так или иначе, ей нравится эта маленькая игра.

Ей нравится раздевать его — физически и метафорически; нравится учить, вести за собой, пробовать с ним запретное — такое, о чем она читала только в запылившихся книгах из отцовской библиотеки, запрятанных на самых верхних полках; нравится извлекать из него мысли и звуки, заставлять размыкать упрямую линию рта и наблюдать, как его красивые, чувственные губы изгибаются в смущенной улыбке; нравится выводить его на эмоции, доводить до исступления и алого румянца. Нравится помнить, что она у него первая, а значит будет владеть им всегда.

Где бы и с кем бы он ни был.

Фарлонг мало говорит о себе — чаще слушает, исподволь рассматривая её лицо своими обсидианово-черными глазами, но когда ей удается развести его на слова, он рассказывает об отце и Азрил; об охоте, Западной Гавани и прилегающих к ней лесах. Делится рассуждениями и воспоминаниями, незаметно, крупица за крупицей, вынимая из сердца то, каким видит мир, и в такие моменты она неохотно ловит себя на мысли, что не такой уж он и идиот; что ей вовсе не хочется смеяться над его неправильным, излишне мягким произношением и язвительно исправлять неверные ударения.

Ей хочется слушать.

Он говорит, и что-то в нëм всегда не сходится, не сочетается, надрезает привычное, и Каре действительно любопытно, что еще она сумеет найти в этом сельском мальчишке, раз за разом пережимающем эмоции словно кровоточащую рану.

Только потому она продолжает приходить.

Только поэтому — продолжает развлекаться, и одному Коссуту известно, когда ей надоест, но когда это произойдет, она с лёгкостью откажется.

Кара знает об этом наверняка.

Тепло, тепло, тепло, тепло, те…

…пламя, делëное на двоих.

Их связь — лишь убийство времени; мимолëтное, беззастенчивое вымарывание скуки. Обоюдной неприкаянности, плавящейся в объятиях, словно воск.

Дурная попытка согреться.

Кара говорит себе, что всё под контролем и что она абсолютно спокойно может жить без этих встреч; Кара решает, что сегодня проведёт ночь одна — не в доказательство, но разнообразия ради! — просто потому что принадлежит только себе.

Потому что может делать всë, что хочется.

Потому что её жизнь вовсе не вертится вокруг Дэйна Фарлонга — хмурого, усталого волчонка с далеких болот.

А потом она приходит к нему.

А потом — целует его.

И всё повторяется снова.