Молчание (джен)

Так просто было отвернуться, когда я была тебе нужна. Не только я, — вообще хоть кто-то, кто заметил бы твою боль. Заметил бы — и помог. Пережить, перетерпеть, справиться… Хотя бы просто послушать.

Надеюсь, ты меня простишь, потому что я так и не смогла стать тебе хорошим другом.

Не смогла пересилить себя и протянуть руку помощи. Так же, как и все, кто окружал тебя, я интересовалась тобой, когда мне что-то было нудно. Так эгоистично, глупо и так обидно…. Мне, правда, жаль.

Пусть сегодня я не попаду к тебе, не смогу взглянуть на тебя, — мы не виделись уже два месяца, если не больше. Мне правда жаль, что я такая бесчувственная сволочь, и что я ничего не чувствую.

Но, знаешь… Я приняла смерть. Давно и бесповоротно, я поняла, что смерть — это часть жизни, как бы по-идиотски это ни звучало. Я не могу сказать, что я не буду жалеть или что мне не будет тебя нехватать, нет. Я буду помнить тебя, всегда, что бы ни произошло.

Ты был первым человеком, которому я набила татуировку. Терпел, матюкался, веселил меня и успокаивал — и верил в меня больше, чем я сама. Бесстрашно ложился на тату-кушетку и протягивал руку, ногу или подставлял рёбра, когда я бралась за тату-машинку и шутил о том что ты будешь самой большой коллекцией моих партаков, — но всегда снова просил, чтобы я набила тебе еще. Еще одну татуировку, — как будто зависимость.

Жаль, я так и не набила тебе того парашютиста, — кажется, для тебя это было важно. Прости меня.

Прости, что не была рядом, когда это было нужно. Прости, что не смогла переступить через своё непонимание. Ты настоящий панк, — жил как хотел и умер тогда, когда захотел. Пусть мне и не понять твоих мотивов… я завидую. Искренне и бесповоротно завидую твоей смелости взять, — и уйти тогда, когда ты сам захотел, тогда, когда ты решил, что все проблемы что тебя окружают настолько надоели, что пусть их решают другие. Я тоже….тоже хочу так. Чтобы раз — и уйти, в эйфории и радости, не думая о том, что оставляю тут.

Я солгу, если скажу, что я гиперответственна и не могу бросить дочь и мужа, — я не могу так сказать. Хотя бы с тобой, но я могу быть честна. Я струшу. Я не панк, я не неформал, уже давно затянул меня в свои сети быт, — а ты всегда был свободен как ветер и делал только то, что хотел. Упрямый и несгибаемый, но умеющий признавать свои ошибки и всегда твердо стоящий на своём.

Ты делал вещи, от которых мне было противно. Ты смешил меня, когда хотелось выть, как волку, как раненному зверю, — от всего сразу. Ты сидел с моей дочкой, катал её на руках, на плечах и шёпотом говорил, что мы не скажем мужу, когда она херакнулась с уголка. Он конечно потом все равно узнал, но этот твой заговорщический вид тогда безумно успокаивал.

Мы курили вместе, и я помню, как ты лукаво щурился сквозь сигаретный дым и делал безумные вещи. Ты таскал мои шорты и дамские вьетнамки, ходил с моим фиолетовым рюкзаком и улыбался, как сумасшедший.

Ты проебал шанс учиться в морской академии, ты не раз подставлял и не всегда был надежен. Ты улыбался когда все было плохо и я никогда не видела твоих слез. Я видела твой гнев, разнимала тебя с твоей девушкой, утешаю сейчас другую твою девушку, — она любит тебя. Действительно любит тебя, и любила половину своей жизни. Я — не она.

У меня всё хорошо (прости мне эту ложь), но я не смогу забыть, как мы играли в Циву и ржали, когда твои ирокезы огребали от варваров. Ты принимал мою религию и говорил, что еще немного — и станешь носить магендоид.

Ты делал своим девушкам железные розы, безумный сварщик, творивший под настроение. Ты мог сделать всё — но предпочел опустить руки…. Прости меня.

Прости за не подставленное плечо, не совершенный звонок, опущенный взгляд и веру в твою ложь, что все хорошо. Прости мне, что не смогла остановить, что даже не поинтересовалась.

Для меня смерть — это свершившийся факт. Все мы смертны — и ты, и я, и те, кто научил меня этой горькой истине. Я не боюсь смерти и жду её, как избавления, но сама призывать её не буду, — но зато я знаю, я верю — маленькая девочка внутри меня хочет верить, — что где бы ты ни был, все у тебя хорошо. Твои проблемы и твои переживания остались нам, и пусть я не была тебе близким другом, — я буду помнить тебя. И каждый год я буду приходить на твою могилу и разговаривать с тобой просто потому, что ты всегда слушал меня. А если не хотел — то прямо говорил об этом, и мы молчали.

Ты мог орать песни в три часа ночи, пиздуя со мной со Степановки. Ты расхреначил человеку голову, потому что защищал тех, кто был тебе дорог — и не ценил твоего отношения. Тебя предавали, тебе лгали, но ты неотступно следовал своим принципам, какими бы они ни были.

Знаешь…. Люц. Люцифер. Я верю, что когда наступит Судный День, (а он, если верить библии, обязательно наступит), то я больше чем уверенна… Ты выйдешь из могилы с громким хохотом. Будешь орать «Мёртвого Анархиста» КиШа, и поведешь за собой трупов. Будешь пить пиво, махать пиратским флагом, обязательно наденешь свои расхлябанные стилы и кожанку с анархией, нарисованной акрилом, — и будешь таким же, каким я тебя запомнила.

Потому что я до сих пор не могу поверить в то, что тебя больше нет.

Кажется, что вот-вот сумерки спустятся на это проклятое место, и в калитку забарабанит твой кулак со сбитыми костяшками. В десять или в одиннадцать, я выйду с фонариком и перцовым баллончиком, и проору «Кого там леший принёс?!», а ты так же проорёшь «Лешего и принёс!», — и зайдешь. Будешь курить, пить пиво, опять опустошишь холодильник и большую часть вечера проспишь в гостиной на диване, если я не загоню тебя раньше в душ, потому что от тебя опять воняет потом.

Плевать.

Только теряя что-то, понимаешь истинную ценность потерянного, и я хочу — хочу, но не могу, — верить, что всё будет хорошо.

Я даже поговорить об этом ни с кем не могу, потому что если бы кто-то и понял меня, то это ты. И, может быть, Саша… Но он далеко и у него свои дела, а ты для него был просто другом моего мужа. Наверное. Я не знаю…

Я переживу это опустошающее чувство в груди одна, и я буду молчать, потому что заговорить об этом кажется кощунством. Ты жив. В не в такт пропетом «Мёртвом анархисте» в три часа ночи, в «Вурдалаке», в пиве «Черниговское белое», в вишневой наливке и в сбитых, истёртых стилах. В кожанке с дурацкой анархией, а партаке на груди, в моей первой татуировке, которую я била тебе на девятом месяце беременности, сбежав из больницы. Ты жив в малой, которую таскал в люльке как гирю, ты жив в недоигранных партиях в героев и циву, в крепком кофе из «мензурки» и пустом холодильнике. В улицах, по которым мы ходили, в людях с которыми ты меня познакомил, в молчании и идиотских принципах, в дурацком вульгарном юморе и едва заметном запахе травки.

Ты жив, потому что так хочу я. Потому что ты не можешь умереть, пока я не скажу это вслух.

Я не верю. Я знаю, и от этого только хуже.

Прости меня, мне…

…не жаль. Я просто ничего не чувствую. Я пуста, как разбитый бокал, но обещаю, — я выучу этого «Вурдалака» и буду орать его, выпью пак дешевого портвейна и опустошу холодильник. Куплю стилы и вспомню, чему ты учил. И научу малую говорить «дядя Пумба», и вместо «заебись», я обещаю, она будет говорить «заебумба!», и… Я не знаю что еще сказать. Я просто тебя не забуду.

И буду приходить к тебе помолчать и… Ну, мы оба знаем. И молчим…