vulgate (гет)

ты засыпаешь в темноте автомобильного салона — никаких ассоциаций и движения нейронных цепочек; ты не молишься, потому что никогда не умела молиться — кроме тех моментов, когда любая принципиальность растаяла бы перед остротой необходимости, нуждой в помощи, которую ты так и не умеешь просить (это не такой момент).

свет уличных фонарей мажет по смеженным векам, мигает оранжевыми вспышками через равные промежутки; это почти успокаивает — не совсем, но близко.

тебе снится, как обрушивается крыша, как с неба падает вода; тебе снится, что твое тело больше не принадлежит тебе.

ты ощущаешь себя раскрученной. перенесенной в то время, когда Вселенная была кварками, отскакивающими друг от друга, неоформленным водородом, доэлементарным; в твоей голове хранится все изобилие и дефицит.

ты задаешься вопросом, сомневалась ли когда-нибудь Мария в собственной девственности. ты задаешься вопросом, выросли ли у нее раны от стигматов на ладонях, прежде чем она вознеслась на крыльях ангелов. ты задаешься вопросом, была ли она такой же грязной, как и ты — думаешь, что она, должно быть, была, потому что ни одна святая никогда не выходила оттуда без крови.

правда, незапятнанная манипуляциями, заключается в том, что в тебе действительно есть что-то такое фундаментально уродливое — словно сама твоя сердцевина ассиметрична, изломана; твою душу прогрызли мотыльки, твоя кровь запятнана и нет никаких швов, которые могли бы исправить твои внутренности. ты не уверена и боишься загадывать, когда твое тело станет выражением того, чего ты заслуживаешь.

это должно жечь. вероятно, так и будет, позже, если ты проживешь достаточно долго, чтобы снова вспомнить об этом, но прямо сейчас слова просто отскакивают где-то внутри ребер. это правда; это не имеет значения. правильно — это не о тебе.

становление человеком вызывает слезы у тебя на глазах, съедает тебя, съедает тебя, съедает тебя, съедает тебя. ты растешь, ты взрослеешь, все это перестает иметь значение чуть сильнее, чем полностью; ты никогда не думаешь об этом намеренно, но знаешь, что оно и по сей день там.

ты будешь такой всю свою жизнь, напуганной и слабой; ты никогда не найдешь источник — либо ты похоронила это так невероятно глубоко, либо все твои могилы пусты.

за прошедшие годы твои глаза потемнели, руки изменились. покрытые мозолями, шрамами и морщинами, они напоминают тебе обо всей боли, которую ты никогда не могла позволить себе почувствовать; обо всех вещах, которые убили бы тебя, если бы ты вдруг посмотрела на них слишком пристально.

ты не думаешь, что это тебя гложет, но внутри тебя всепроникающее чувство вины. быть может, так было всегда.

брат с нечетным номером — не с начала и не с конца, но и не идеальная середина — единственный, кому удалось покинуть проклятый дом если не вовремя, то хотя бы не слишком поздно. ты думаешь о нем каждый день, каждый раз в новом свете, с разной степенью обиды.

по ночам, когда воздуха, проникающего в твое окно, достаточно, чтобы ты не спала, ты думаешь о том, чтобы оторвать ему голову от тела голыми руками. ненависть к нему просачивается с ночи и сохраняется в течение дня. ты надеешься, что больше никогда его не увидишь. ты не знаешь, что бы сделала, если бы он однажды снова появился у двери.

ты еще ребенок. ты не несешь никакой ответственности за свои претензии.

пока все возвращается на круги своя, ты возвращаешься к единственному терпимому выражению лица, которое ты когда-либо знала.

она не мать, даже не настоящий человек — ты время от времени представляешь ее киноангелом, сардоническим и забавным, но чрезвычайно понимающим — на грани всезнания, почти читающим мысли; появляющимся как раз тогда, когда она больше всего нужна — пусть это и не имеет ничего общего с настоящим.

у нее тусклые зубы, а слова сладкие. во всех отношениях, что имеют значение, она совсем не похожа на отца, и это должно заставлять быть благодарной, но вместо этого все время кажется, что чего-то не хватает.

быть взрослой — не значит стать сильнее; всего лишь жизнь, не позволяющая чувствовать что-то большее, чем копия, снятая с копии. любые признаки, указывающие на то, что тебе больно, теперь недействительны.

ты восхищаешься новыми веяниями и так же глубинно их презираешь; психотерапевты скажут, что все твои проблемы из детства — не новость, просто данность (так было всегда и для всех, так есть и будет — это неизменно так же, как смена времен года, как вращение планет вокруг солнца и никогда наоборот);

тебе давно перевалило за четверть века, а главная твоя проблема в том, что папочка не любил тебя по-настоящему; папочка любил тебя неправильно и это сделало тебя такой. по меньшей мере жалко, по крайней — смешно.

ты слишком мала, чтобы знать что-либо, кроме слепой преданности.

твой папа говорит, что вся суть в адаптации, что наши шрамы — это то, что делает нас теми, кто мы есть, то, что показывает, где мы были, через что мы прошли; это ложь толщиной с бумагу.

твой папа много чего говорит.

он говорит, что ты маленькая, как птичка, и такая же хрупкая, он чувствует воздух в твоих полых костях. он говорит, что подрежет тебе крылья, если это будет означать, что ты останешься с ним до конца своей маленькой жизни, и испуганная часть тебя прячется в твоей груди, более компактная и подавленная, чем когда-либо.

ты не можешь представить себя стареющей. ты не можешь представить себе будущее.

кладбище, мемориал — эту могилу ты называешь кроватью. если бы тебе суждено было умереть, если бы ты и получила хоть какое-то облегчение, то только через обжигающий огонь.

он шепчет тебе на ухо, говорит тебе всякое дерьмо, на которое тебе, блядь, наплевать. ты можешь чувствовать, как его грудь вздымается рядом с твоей, как его дыхание вырывается изо рта и оседает у тебя за ухом. ты не знаешь, как примирить это с Богом, но есть много тайн, на которые у тебя нет ответов.

маленький террор доставляет большое удовольствие, ты понимаешь. ты учишься определять настроение в воздухе и звуке шагов; так трудно определить угрозу, но ты можешь чувствовать ее нутром, искажающую и переворачивающую твою анатомию, разрушающую тебя до основания.

он знает тебя лучше, чем кто-либо другой.

он — монстр под твоей кроватью. он вырезает свое имя у тебя на изнанке, оставляет шрамы под старыми шрамами. он распускает синяки под твоей кожей — кровь разбивается, как сумасшедшее стекло, прямо под поверхностью, напряжение в суставах держится по несколько дней.

ты никогда не сможешь никому рассказать, что он делает, несмотря на то, как это проникает тебе в самые кости; ты бы даже не знала, какие слова использовать. он прикасается к тебе, и это причиняет боль, но это чувство отличается от любого другого, которое у тебя когда-либо было. оно накапливается само по себе, как слои краски.

он держит твои язвы открытыми и гниющими. похоже, он проверяет, насколько сильно ты сможешь согнуться.

ты не думаешь, что переживешь это.

он знает тебя вдоль и поперек. ты уверена, что он тебя ненавидит; ты бы легла и умерла, если бы он признался в этом.

ретроспектива с каждым повтором все больше теряет краски; затертая пленка срывается с катушки, плавится по краям и чадит. ты подтягиваешь колени к груди, верхняя половина ступней свисает с края сиденья. ты не можешь смотреть в окно. ты продолжаешь думать.

ты знаешь, что он готовил тебя к тому, чтобы ты была его и только его идеальной куклой, мозаикой кусочков, созданной из его собственной груди. ты знаешь, что он разрушил тебя изнутри, оставив частичку себя там, как вечный огонь. ты знаешь, что однажды это сожжет тебя.

подсознание превращается в месиво из скрежещущих, окровавленных зубов. ты просыпаешься с плохими воспоминаниями о своих снах, с этим ужасным чувством, прилипающим к твоей коже. ты по колено в обиде, и обнаруживаешь, что сидишь наедине с этим глубинным гневом по ночам — его клыки знают рельеф твоей кожи лучше, чем одеяло на твоей спине. этот гнев в твоем горле может петь самые красивые песни, если его хорошо кормить. они кружат по пустому залу твоего черепа — скулящие, грустные песни, которые врезаются в стены.

страх больше не является всем, что у тебя есть в этом доме.

на тебя смотрят самые разные глаза, все они вырезаны по краям, как коллаж, сделанный из глянцевых журнальных страниц — фон ярко-красный, полосы блеклого затертого цвета, мышцы и вывернутые сухожилия на длинных участках кожи. все они продолжают и продолжают мигать не синхронно и не вовремя, продолжают нашептывать тебе что-то ужасное. они формируют рты из кровотечения, они формируют зубы из ненависти, клыки и резцы, и они шипят сквозь промежутки в них, так синхронно и так яростно: тебе здесь никогда не было места.

самые четкие образы возникают всякий раз, когда ты почти забываешь о них; они наступают тебе на пятки, они вцепляются в тебя мертвой хваткой. ты ничего не можешь с этим поделать.

ты никогда не открываешь рот. ты не говоришь об этом, потому что того, о чем мы не говорим, не существует — так проще жить. услышать, как кто-то осуждает его — даже если их там не было, даже если они слышали это только из вторых рук — заставило бы почувствовать себя лучше на йоту; хотя бы пригоршня камней, брошенная на дно ямы в груди, но ты не можешь себе этого позволить.

есть правильный и неправильный способ быть жертвой чего угодно.

ты хотела бы быть более благодарной. ты практикуешься в том, чтобы говорить «спасибо» в зеркале в ванной, но слова скребут тебе зубы, сушат язык; они звучат неправильно в твоих устах, неуклюжие и плохо сформированные. ты все равно вытесняешь их, раз за разом, снова и снова, пока они не войдут в привычку.

ты в порядке, ты в порядке, ты в порядке.

потеря еще одного поражает вас всех сразу. ты плачешь в ванне, чувствуя себя окровавленной и хрупкой.

ты считаешь, что на этом все и заканчивается;

жизнь, в которой ты не просто пытаешься держаться за вещи, которые продолжают отнимать — это такое же хорошее место для начала, как и любое другое.

уйти нелегко. уход создает волны вины, которые накатывают на тебя снова и снова, и даже после того, как ты собрала вещи, даже после того, как твой дом вышвырнул тебя, даже после того, как ты освобрдилась — свобода! свобода! свобода! — ты чувствуешь тошноту в животе.

он и его сухие кончики пальцев, его сжатый недовольством рот — ты чтишь этот образ, ибо он напоминает, к чему тебя приведет неудача.

ты закрашиваешь свои трещины, ты закаляешь свои кости.

аренда на окраине, частные уроки, чтобы смочь ее оплатить; никогда не первая скрипка — та добивается своего, чего бы ей ни хотелось, прокладывает себе путь сквозь людей, не думая о достоинстве и морали, вопросах, которые сдерживают большинство людей, которые сдерживают тебя — пока что этого достаточно, на все остальное у тебя изначально недостаточно амбиций.

ты до сих пор слишком юна для жизни, которой тебя заставили жить.

пустота всего этого каждый день стучится в твою входную дверь, соблазняя сделать хорошее лицо и закрыться на всю оставшуюся жизнь.

какой бы демон ни был у тебя на плече, он шепчет тебе на ухо.

мужской смех на фоне добродушен и безудержен.

ты высасываешь последние несколько капель вина из бутылки и целуешь кого-то, лязгаешь зубами, кусаешь за губу. время ничего с тобой не сделало, и ты это докажешь.

«я думал, что научил тебя лучше, чем это», — он издает свой полу-смешок, он даже отрывает глаза от книги, когда говорит с тобой. ты не даешь ему за это никаких очков.

он улыбается, и это застревает у него в зубах, и это застревает у тебя под кожей.

на этот раз все по-другому, думаешь ты, потому что на этот раз ты позволяешь причинить тебе боль. в каком-то смысле ты соглашаешься. и есть момент, когда все кажется таким идеальным, когда грань между грубым и возвышенным стирается.

ты знаешь, что это клише — чувствовать себя красивой только тогда, когда тебе больно, но ты все равно чувствуешь. это заставляет тебя хотеть сломать себе шею, но очень специфическим способом. так поэты хотят смотреть на закаты.

это рай, если бы только рай был полон иллюзий, замаскированных под удовольствие.

ты все еще размышляешь, когда остаешься одна. все еще перебираешь все свои воспоминания, даже те, в реальности которых ты не уверена.

твоя кожа стягивается и шелушится, отслаивается с тела, мышцы распускаются лепестками, некроз распространяется по твоим суставам, костный мозг выворачивается наизнанку. ты считаешь свои ребра и думаешь о том, чтобы вырвать одно из них, чтобы заколоть себя, и порыв накатывает на тебя сразу и всеобъемлюще; оно исчезает достаточно быстро, и ты возвращаешься к неизлечимой пустоте.

ты удивляешься, почему все, к чему ты прикасаешься, становится грустным.

тишина городских окраин, мигающая лампочка на кухне и старая печатная машинка из долларового магазина — клавиши заедает через раз и боль в суставах почти знакома, но совсем иной природы, и это заставляет тебя пить больше и спать чутче; за каждым шелестом занавесок шепот времен, за каждым дуновением ветра — праобраз прикосновений и шорох шагов.

ты срываешь занавески, ты проклеиваешь чертовы рамы бумажным скотчем; ты все еще не расскажешь ничего из того, о чем бы действительно стоило.

люди любят своих выживших жесткими, но не слишком жесткими, грустными, но не злыми. сталь с достаточным количеством крови, сочащейся по краям, чтобы доказать, что перед ними человек; это не мораль для истории. ты так долго общалась с людьми, которые извиняли его или игнорировали частности, с людьми, которые едва ли пытались помочь. людьми, которые говорили, что могло быть хуже, или что, очевидно, на самом деле ничего плохого не происходило.

ты все еще иногда чувствуешь, что сама навлекла это на себя.

все, кто остались, ненавидят тебя после выхода книги. ты так сильно беспокоишься о себе и своих собственных сухих, переутомленных эмоциях, что не придаешь этому значения. встань в очередь, набери номер, жди поездки всей своей жизни — в каком-то смысле вы теперь в расчете.

ты отвлеченно думаешь, какое же это чудо, что вам — оставшимся — удалось выжить вот так, что ни один из вас не вскрыл запястья посреди оживленного перекрестка, не спрыгнул с высотки на глазах у всех.

однажды, когда-то очень давно на блаженного Августина снизошло откровение о природе всего зла на земле; в день похорон отца ты осознаешь бессмысленность борьбы со злом как концепции.

ты чувствуешь себя вторжением, просто находясь здесь. ты чувствуешь, что не можешь — никогда не могла — принадлежать к их миру.

твой брат — один из — снова ужасно зол, уродлив и демоничен.

тебе хочется повернуться, плюнуть и закипеть — рассказать обо всей работе, которую тебе пришлось проделать, чтобы остаться в живых, обо всех ночах, когда ты жалела, что он просто не перерезал тебе горло вместо этого, обо всех местах, где он оставил шрамы, обо всех словах, которые все еще — до сих пор — приклеены к твоему мозгу.

ты открываешь для себя новое; кружись и сжимай кулаки, расставив ноги и оскалив зубы — наконец-то что-то дикое — и его руки, погрузи их в свой драгоценный оазис желчи.

такое чувство, что вы уже проходили через это раньше. такое чувство, что каждая ваша итерация хорошо знает этот танец.

это не подростковые гормональные перепады настроения, это не легкое психическое заболевание. просто результат всего, что все когда-либо делали с тобой. это прорывается сквозь тебя, подтверждает все, в чем ты еще сомневалась, заставляет тебя почувствовать, что, может быть, все, что ты наполовину помнишь, реально.

ты дышишь. ты поворачиваешься.

он держится на одной только ярости; он остер как лезвие, но уже наполовину похоронен и жалок. ты едва ли считаешь это человеком.

ты ничего не говоришь;

тебе нечего больше доказывать.

некому.