вы-цветание (джен)

Розы вяли глубоким карминным оттенком — стол, на котором стояла ваза, медленно превращался в амарантовый океан. Северус кашлял всё чаще, скулы его заострились — сколько бы он не пытался убедить Гарри в том, что всё в порядке, в порядке не было ничего. Угольный оттенок глаз тускнел, прятался за пыльной пепельной дымкой, блеск таял опрокинутым отражением танцующей череды планет, воздух пах туманом и вишнями.

Коукворт лежал в окружении сосен дном блюдца с обколотыми краями, острые грани его сочились багряностью августа; Гермиона приносила плетёные корзины с краснобокими яблоками, оставляла на пороге с запиской, и Гарри не открывал последние три, потому что Гермиона всегда писала одно:

«Всё будет хорошо».

Ничего не было.

Туман подбирался ближе, розы продолжали осыпаться и тонуть в океане, скулы становились острее, глаза смотрели на мир с пугающим равнодушием, и Гарри не мог собрать по кусочкам своё отражение. Оно было неправильным, написанным как будто в кубизме, краешек рта кривился книзу с ноткой отчаянного неверия, и он знал, он знал — ещё совсем немного — он будет готов сдаться.

Мир превратился в собственное отражение с неправильным небом, зеркала больше не могли безмятежно болтать всякие глупости, голос их превратился в скрип старых петель, Северус таял всё больше и больше — чем чаще падали лепестки. Кашель — скулы — глаза — «всё хорошо», — круговорот, который никак не мог закончиться, его итог был неясен, Гарри не хотел знать любой из исходов. Он хотел только, чтобы глаза снова горели угольками, проникали жаром в самую душу, под рёбрами сворачивались горячим и трепетным; он хотел, чтобы руки перестали неметь, чтобы хоть раз призрак покойной Трелони сквозь призму огромных очков посмотрел пристально и сказал это приевшееся:

«Всё будет хорошо».

Яблоки на пороге гнили до черноты, Северус превращался в морок. Гермиона приносила записки — они разлетались по двору ворохом кленовых листьев; чернила тускнели и пропитывали землю ядовитыми лозами. Лозы тлели, ползли по стенам дома виноградными гроздьями. Гарри срывал их день за днём, смалывал в вино, и вино это настаивалось в темноте подвала вянущей горечью.

Так сложно, так сложно было знать, что время убегает сквозь пальцы, похожее на песок или пыль, торопится куда-то вперёд, оставляя за спиной глаза, глаза, глаза. Рассвет тонул заревом за кронами деревьев, похожий на лепестки роз, и Гарри хотелось вырвать каждый цветок, напитать им бледную до синевы кожу Северуса, чтобы снова почувствовать себя живым. Реальность превращалась в плохой спектакль.

— Поттер, прекрати, — говорил Северус, сплёвывал кровь в кулак, а розы тлели и осыпались одна за другой. — Поттер, пожалуйста, отпусти меня. Пожалуйста, приди в себя. Поттер… Ну, Гарри…

— Пожалуйста, — шептала Гермиона, обхватив руками очередную корзину, и глаза её, такие же бесцветные, как Северус, смотрели жалобно и влажно. — Пожалуйста, Гарри. Нас тут уже нет, понимаешь? Всё будет хорошо, Гарри, только отпусти.

Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.

Когда отцвели розы, Северус улыбнулся в последний раз, в последний раз Гермиона принесла яблоки — и мир раскололся, расползся по швам, превратился в белую-белую комнату, и везде лежал снег, и всё становилось туманом, и рядом сидел Джордж, держал его за руку.

— Нехорошо, — сказал Джордж, и Гарри прищурился, чтобы увидеть, как прозрачные слёзы чертят неправильные дорожки вниз по бледным веснушкам. — Я закрыл производство этого зелья, Гарри. Оно… слишком. Прости.

Гарри кивнул. Розы под веками продолжали осыпаться. Гермионы не было, Северуса не было тоже. Был только мир, после войны прогнивший насквозь, и цветы, отсчитывающие моменты в иллюзии, сотканной из одной только памяти. Остатки зелья на снежно белом полу сияли амарантовым отражением потолка.

Не было ничего.