Больше не о чем думать (джен)

Стою у того самого турника на школьном дворе. Думаю, что зря сюда пришла, потому что… Потому что. Просто зря.

Пасмурный день, ничего такого. Я снова здесь, чтобы о чем-то думать. Только пока не знаю о чём.

Суть в том, что мыслей больше нет. Они были, когда я была восьмилетней девчонкой в огромном пальто с оторванными пуговицами и смешном фиолетовом беретике.

О, да. Тогда мне было о чем думать.

Всё, о чём я тогда думала — голубые глаза моей мамы. У бабушки они тоже, кстати, голубые. Поэтому этот цвет и стал моим самым любимым. Он, как будто голубое небо, смешанное с капелькой солёного моря. Да, знаю, это прекрасно…

Мама и бабушка жили неподалеку от школы, где я училась, а точнее — через дорогу. Тогда в свою семью меня забрала толстая тётка, которой платили деньжата за моё содержание, а она их очень удачно тратила на себя и свою непутевую дочь.

Я не думала о том, кто виноват, что меня и братьев сначала забрали в приют, а потом отдали на воспитание этой женщине. Я просто скучала по маме, бабушке и нашей старой обшарпанной квартирке в малосемейке.

Что дала мне моя семья? Не знаю… Трудно сказать, что меня туда тянуло. Но могу вас заверить: я очень тосковала.

Нас с братьями воспитывала улица. Мы целыми днями там гуляли, были предоставлены сами себе. Чумазые, нечесаные и ненакормленные. Я скучала по этим играм в догонялки, по прыжкам по крышам гаражей. Я хотела снова вернуться домой и увидеть две пары голубых глаз: бабушкины —

серьезные и беспокоящиеся (потому что я в свои семь лет опять пришла к двенадцати ночи), и мамины, слепающиеся и даже не заметившие, что я вернулась в целости и сохранности.

Я хотела снова сидеть рядом с мамой в ванне и смотреть, чтобы она не заснула там и случайно не утонула. Хотела снова смотреть с ней какой-нибудь сериал допоздна, когда она всё-таки была трезвая.

Мне было о чём думать. Единственное, что меня беспокоило, это две пары голубых глаз и два младших брата. Вот и все мои мысли на тот момент.

Я планировала побег от этой жирной и зажравшейся тетки. С финансовой стороны, жизнь у неё была куда лучше, чем у мамы с бабушкой. Но меня почему-то по-прежнему тянуло в это неблагополучие, в эту черноту.

Я была готова идти рядом с мамой. Я была готова падать с ней ниже плинтуса и стоять на коленях. Я хотела падать с ней, а иначе и нельзя было. Вот мои мысли. Мне было о чем думать.

Что подарило мне детство? А семья… Не было вкусной, изысканной еды — были чёрствый хлеб и колбаса. Это меня устраивало. Одежда, как я помню, всегда была не по размеру, брали у бабушкиных знакомых. У нас не было теплых безоблачных дней и домашнего очага, греющего душу. Был день и была ночь. Мы просто жили и были друг у друга.

И если другой захотел бы вырваться из этой черной дыры, то меня туда тянуло всю жизнь. В каком бы месте я не оказалась: будь то приют, первая приемная семья или вторая…

Я везде чувствовала себя не в своей тарелке. Это и понятно.

Мне было о чём думать и о чём молить Бога. Было триллион причин, чтобы жить и действовать. А сейчас…

Из маленькой замухрышки в замызганной одежде и с запутанными кудряшками я превратилась в обычную девушку, ничем не отличимую от миллионов других. Школа, институт…

Вопрос в том, о чём теперь думать. Всё спуталось в клубок; чтобы добраться до смысла, нужно пройти тысячи и тысячи километров. А я не хочу идти. Не могу. Одной пары голубых глаз уже нет. И я схожу с ума.

Я стою у того же турника, что и тогда. В то время меня считали некультурной девчонкой из приемной семьи, а сейчас считают ли меня хоть кем-то… Не знаю.

Разница в том, что тогда я стояла и держалась за холодный турник, размышляя о чем-то безумно важном. А сейчас стою, и передо мной пустой лист.

На одни голубые глаза меньше. И думать больше не о чем.