Анна как чудо (джен)

На выходе из поезда вокзала не обнаружилось. Только дурно асфальтированная платформа и неясного назначения дощатая будка, В каких-то пяти шагах по обе стороны железнодорожной насыпи начинались деревья. Еще не настоящий лес: так, по-декабрьски голые березки-маломерки да молодой сосняк, загаженный пластиковыми бутылками и прочими приметами цивилизации. Окинув взглядом окрестности, Анна решила, что идти ей нужно вверх по склону. Туда, где, судя по звукам проезжающих машин, находилась автострада, а значит — и сам поселок Михайлово. Девушка подхватила зонт и тяжелую сумку. Пару секунд помедлила, прикидывая, как лучше спуститься с платформы. Потемневшие от времени древесные спилы, заменявшие здесь лестницу, не внушали ей доверия.

В этот момент слева в кустарнике наметилось какое-то движение, и на тропу выбежал рыжий в черных подпалинах пес. Анна непроизвольно сделала шаг назад. Собак, даже таких крупных, она обычно не слишком-то боялась. Но это “обычно” относилось к ее прежней — городской — жизни, и здесь, на затерянном в лесах полустанке, не могло дать достаточной внутренней опоры. К счастью, пес выглядел не столько агрессивным, сколько целеустремленным. Он без опаски приблизился к девушке. С обстоятельной неторопливостью обнюхал ее багаж и юбку. Подтолкнул мощной лобастой головой руку: гладь, мол, чего стоишь. Не без облегчения повинуясь этому наглому требованию, Анна наклонилась и почесала нового знакомца за ухом.

— Грант, ну сколько можно! — раздался совсем рядом глуховатый мужской голос. — Отстань от человека!.. Не идите у него на поводу. Всю одежду обшерстит.

Анна хотела вступиться за пса, но тот уже проворно отскочил и сел поодаль, устремив взгляд куда-то в сторону. Мол, кто тут пристает к человеку? Никто не пристает! Это вам показалось! Не зная, смеяться или досадовать, девушка отвернулась от Гранта и, наконец, увидела его хозяина. Это был среднего роста… нет, не старик еще, но определенно успевший пожить мужчина в штанах цвета хаки и подбитой ватой старенькой куртке. Чисто выбритый и подтянутый, он показался Анне похожим на отставного военного. Быть может, местный егерь? Впрочем, кем бы он ни был, пренебрегать открывшейся возможностью было бы глупо.

— Вы мне не поможете? — с самой располагающей своей улыбкой обратилась она к местному. — Не подскажете, как отыскать улицу Первомайскую?

Мужчина опустил подбородок к груди, плотно сжал губы, точно о чем-то задумался или в чем-то засомневался.

— Это наверху, — после короткой паузы сказал он, — возле рынка. — И, еще миг помедлив, добавил все в той же отрывистой манере: — Давайте-ка я вас лучше провожу. Подъем крутой. А у вас багаж.

Не дожидаясь согласия девушки, он подхватил ее сумку и двинулся вверх по тропе. Пес потрусил вслед за хозяином. Несколько обескураженная таким поворотом событий, Анна неловко спрыгнула с платформы, кое-как восстановила равновесие и, мысленно чертыхаясь, поспешила за предполагаемым егерем.

Почти сразу, впрочем, оказалось, что навязанная им помощь вовсе не была лишней. Петлявшая между соснами тропинка мало подходила для променада на каблуках… да и вообще для любого променада. То тут, то там из земли выступали толстые корни. После вчерашнего снегопада, плавно перешедшего в дождь, в желтой песчаной почве остались глубокие промоины, которые приходилось обходить или перепрыгивать. С коротковатыми Анниными ногами это было тем еще фокусом. Несколько раз спутник молча протягивал девушке руку на особенно трудных участках, и она невольно преисполнилась к нему благодарности. Не только за поддержку, но и за проявленную сдержанность, отсутствие всяких проявлений любопытства, позволявшее не слишком переживать о сбившемся на затылок берете или заляпанных грязью полусапожках. Впрочем, Анна не была бы женщиной, если бы тут же это вполне комфортное для обоих молчание не нарушила. Благо убедительное оправдание этому порыву найти было нетрудно. В таких маленьких поселках все наверняка друг друга знают. Так почему бы не собрать сначала мнения соседей?

— Видите ли... — начала она, когда впереди в просветах деревьев замаячила серая лента асфальта. — Я приехала из Москвы, чтобы встретиться с Кириллом Фоминым, генетиком. Знаю, что он живет здесь, в Михайлово, но…

Неожиданно мужчина замедлил шаг и повернулся к ней. Впервые в его взгляде мелькнула заинтересованность.

— Так вы, должно быть… Анна?.. — сказал он с запинкой, точно не сразу вспомнил имя. — Извините, не понял. Ждал вас только завтра.

— Кирилл Всеволодович? — с легкой растерянностью переспросила девушка и тут же обругала себя за невольно прозвучавшее в голосе недоверие.

К счастью, пожилой ученый не обиделся.

— Можно просто Кирилл, — сказал он. — Как вам удобнее.

Нарезавший вокруг них широкие круги Грант подбежал узнать, из-за чего остановка. Увидел, что ничего интересного не происходит, и снова скрылся в зарослях.

* * *

— Можно присесть вот здесь, — сказал Фомин. — Никто не помешает.

Анна с сомнением посмотрела на потрепанную туристическую пенку, расстеленную прямо на песке. Неуверенно покачала головой.

— Я лучше… прогуляюсь… постою. Вид отсюда просто чудесный.

Вид по-зимнему пустого пляжа и правда стоил того, чтобы обратить на него внимание. Уж на что Анна была далека от любования “видами природы”, и то невольно прониклась. Серовато-лиловая песчаная зыбь, усыпанная сухими сосновыми иглами. Густые заросли кланяющегося ветру камыша. И вода залива… Вблизи — рыжеватая, даже на вид холодная. А у горизонта — полосато-синяя, словно кто-то в порыве творческого безумия писал по выцветшей джинсовой ткани пронзительно яркими акриловыми красками: василек и грозовое облако, черника и лаванда… Даже на сердце стало немного легче от такой красоты.

Впрочем, ненадолго: кто вместо работы забивает себе голову всякими там видами, тот перебивается лапшой и бутербродами с маргарином. А уж в момент, когда на этой самой работе дела идут не так, чтобы очень… Утренняя улыбка удачи оказалась мимолетной. Что толку сразу найти в незнакомом месте нужного человека, если разговорить его не получается! И у кого не получается, скажите пожалуйста? У нее, Анны Берницыной, лучшего интер… о, ну ладно, одной из лучших интервьюеров первопрестольной! Трудные собеседники ей встречались нередко. Кого-то, особенно мужчин при чинах и званиях, смущал ее возраст или предполагаемое отсутствие компетенции. Другие так часто говорили о себе и своей профессии публично, что не могли сойти с рельсов отшлифованных бесчисленными повторениями фраз. Легко теряющие нить беседы болтуны. Болезненно стеснительные молчуны. Вознесшиеся на седьмое небо заумности почти-гении… В конце концов Анна находила подход к каждому. И к Кириллу Фомину — в этом она ни на секунду не сомневалась — нашла бы, будь у нее больше времени. Вот только откуда это время взять? От утреннего поезда до дневного — всего шесть часов. И половина из них уже потрачены бездарно.

Кирилл Всеволодович был… никакой. Вроде бы и не замыкался. Не чинился. Без понуканий и уговоров отвечал на вопросы. Не умствовал лукаво. Но Анну не оставляло ощущение, что сам предмет их беседы, казавшийся ей самой столь захватывающим и значительным, собеседника почти не интересует. Словно это не его, а чьи-то чужие исследования, позволили вывести несколько сортов модифицированного высокоурожайного риса, которые сегодня, по прошествии десятилетий, спасали от голода сотни тысяч людей по всей Азии. Словно это не его выдвинули недавно на престижную премию. И как Анна ни билась, преодолеть это равнодушие, вызвав собеседника на так привлекавшие читателей яркие эмоции, у нее не получалось. Она и сопровождать-то его во время лесной прогулки с не набегавшимся утром Грантом согласилась больше от безысходности. Авось в привычной для себя ситуации ученый станет контактнее. Не стал. Только зря промочила перчатки и окончательно загубила обувь.

“Так! — мысленно прикрикнула на себя Анна. — Не раскисаем! Даже не думаем в эту сторону!” И для верности представила лицо Аркадия Петровича, выпускающего редактора, в тот момент, когда она, вся из себя несчастная, продрогшая, михайловскими ветками исцарапанная, придет к нему признаваться, что за четыре дня до дедлайна оставила новогодний номер журнала без титульного интервью. До дедлайна, правда, оставалось еще почти две недели, но ради возвращения внутреннего равновесия краски можно и сгустить. Проверенное средство сработало безотказно: сдаваться резко расхотелось. В конце концов, в каждой бочке можно отыскать ложку, верно? Вот, например, этот берег… В качестве среды обитания он ничем не помог. Зато какая чудесная может получиться декорация! Эдакое изысканное ретро в духе старых интервью-прогулок с ныне незаслуженно забытой Оксаной Пушкиной.

Анна удовлетворенно вздохнула и обвела обступившие узкую полоску пляжа заросли сосредоточенным взглядом, привычно, почти машинально даже продуцируя “вкусные” эпитеты. Вот, допустим, тропинка. Никакая она не “грязная” и не “раскисшая”, а “прихотливо вьющаяся”. Густой… нет, не густой… щедрый! Точно, щедрый ельник. Разросшийся на осенних дождях мох, поддающийся под ногой, точно взбитая перина... Как там было в “Гардемаринах”? Что-то неуловимо похожее, что-то… Точно, и это ведь мысль! Сыграть на контрасте средней полосы и русского севера. Никаких сжатых нив и голых рощ, давно ставших общим местом. Гордые дикие сосны, синева залива, низкое белесое небо, вот-вот готовое разрешиться новым снегопадом. Читатели непременно оценят… И, конечно же, вставить Гранта. Да-да, тебя тоже, мой хороший… фу, фу я сказала! Короткая живая зарисовка между блоками прямой речи. Любопытство. Верность. Молчаливое затворничество вдвоем с…

— Не смотрите так, — вырвал ее из творческих планов голос Кирилла Сергеевича. — Это немного пугает.

— Пугает? — нахмурив аккуратно подведенные брови, переспросила девушка.

— Вы смотрите на меня, как будто я вещь, — серьезно пояснил он.

Анна улыбнулась, радостно и немного растерянно. Смотреть как на вещь... Именно так она для себя это никогда не формулировала, но в сущности попадание было точным. Поразительно точным.

— Как вам это удалось? — с любопытством спросила она, все-таки присаживаясь рядом с Фоминым на расстеленную пенку.

— Вот, подстелите куртку, — ушел от ответа он. — Тут прохладнее, чем я думал.

— И все-таки? — настойчиво переспросила девушка, не дав сбить себя любезностью. — Как вы поняли, что я решила вас придумать?

— Придумать меня?

— Ну, понимаете… — Анна машинально зачерпнула горстью песок, и тот тут же потек сквозь пальцы: еще одно непрошенное напоминание об уходящем времени. — Эм. Да… Знаете, это даже странно. Я нередко так делаю, но притом никогда ни с кем не говорила об этом… вот так. Понимаете, опрашиваемый в интервью — он что-то вроде лирического героя в мемуарах. Вроде бы автор, но вроде бы и не совсем. Проще самого себя в реальности и вместе с тем стройнее. Ярче, рельефнее, интереснее для собеседников. И говорит, конечно, лучше: без всяких слов-паразитов, повторяющихся фраз, буксующей мысли. Авторы книг совершают эту трансформацию сами. А с моими героями это делаю я.

— И часто?

— Ну… — задумчиво протянула Анна, — почти всегда, наверное. Вопрос только в мере. Кого-то почти не нужно причесывать. А кто-то… Знаете, у меня были несколько интервью, в которых почти не было прямой речи собеседника. Я просто брала содержание сказанного и излагала его так, как считала нужным: иногда суше, последовательно и логично, иногда образно и эмоционально. Всегда гораздо короче. А чтобы не было проблем с согласованием, перед публикацией вставляла в текст несколько ярких дословных цитат. Тут главное угадать, почувствовать, какие моменты цепляют самого собеседника. Если угадываешь, то он, когда он читает готовый текст, встречает свою точную речь, узнает ее... и не замечает подмены всего остального. Даже удивляется тому, как, оказывается, убедительно и красиво может излагать свои мысли.

— Звучит немного надменно, — проговорил внимательно слушавший Анну Фомин.

— Вовсе нет, — решительно возразила она. — Это ведь не насмешка над их неидеальностью. Это гордость за то, что я могу сделать их идеальными.

— И что же не идеально во мне? — спросил Кирилл Всеволодович. И хорошо так, правильно спросил: без обиды, с любопытством и легким намеком на улыбку. Эта тайная улыбка и дала девушке смелость ответить чистую правду:

— Если честно, почти все. Понимаете… Людям не интересно читать про экспрессию генов или рецессивные аллели. Ну, то есть, — поправилась она, — узким специалистам или большим энтузиастам интересно и про это, но среднему читателю гораздо важнее не то, из каких винтиков собраны часы, а что чувствовал мастер, когда их собирал. Или вот вы… Вы — ученый. Первооткрыватель. Творец. От вас ожидают, что вы будете гореть своей идеей. А вы…

— Не горю, — он задумчиво кивнул.

— А почему? — задала, наконец, Анна так долго беспокоивший ее вопрос.

— Трудно сказать. Когда-то горел, конечно, но потом… Переутомление. Нервы. Может быть — возраст. Приехал сюда отдохнуть и подлечиться на пару месяцев. Был уверен, что дольше не продержусь без работы. А оказалось, что она давно уже была в тягость. Просто не позволял себе об этом думать, — Кирилл Всеволодович философски пожал плечами, машинально потянулся за лежавшей в кармане сигаретной пачкой, но тут же отдернул руку.

— Да курите, курите, — замахала на него рукой Анна, боявшаяся прервать наладившийся было хрупкий живой контакт. Несколько минут они молчали. Фомин курил, рассеянно наблюдая за Грантом. Тот, кажется, нашел в камышах ежа и теперь громко лаял, всячески выказывая свое возмущение неприступностью добычи.

— Что, — наконец спросил Кирилл Всеволодович, — будете теперь писать из меня разочарованного гения, к которому слишком поздно пришла слава?

Анна рассмеялась.

— Не-е-ет, — протянула она в ответ на его недоуменный взгляд. — Ну, то есть, можно, конечно, и так. Читатели пальчики оближут. Только вы никакой не разочарованный гений, мне кажется. И коверкать вас на этот лад жаль. Буду писать как есть: мудреца-философа, который живет на природе и зрит в корень.

Теперь рассмеялся уже Фомин. Анна профессионально отметила, что смех у него был приятный: такой же глуховатый, как и голос, но очень искренний.

— Ну, вы же живете на природе, — извиняющимся тоном пояснила она. — И зрите в корень... Зрите, зрите, не оправдывайтесь! А философия — это, уж извините, дань вкусам. Ее все любят. Особенно те, кто ничегошеньки в ней не понимает. И рассуждения на вечные темы сейчас как раз в тренде. Надо только подобрать такую, чтобы перекликалась с вашей специализацией. Вот, допустим… допустим... Что вы, как генетик, думаете о красоте?

— Почему именно о красоте? — удивился Фомин.

Девушка неопределенно качнула головой, затрудняясь сказать, почему ей в голову пришла именно эта тема. Но, придя, она удивительно гармонично вписалась в этот день, вобрав сразу и наброски эпитетов для природы Севера, и ее, Аннино, непреходящее не то раздражение, не то смущение из-за серьезно пострадавшего при общении с этой самой природой внешнего вида, и разноцветную синеву воды, стремительную грацию рыжего пса…

— Должно быть, вы по-настоящему хороший журналист, — сказал вдруг мужчина. Эту фразу Анне говорили часто, но обычно она звучала не уважительно, как теперь, а удивленно, и девушка, как ни боялась сбить разговор, не удержалась от того, чтобы немного пококетничать.

— Вы так думаете?

— Почти уверен. Вот вы сейчас спросили не о чем-то, а именно о красоте. Это говорит о вашей интуиции. Ведь, знаете ли, я правда в последние годы много думал об этом. Должно быть, обстановка заставляет, — лицо Кирилла Всеволодовича осветила скупая, словно бы извиняющаяся улыбка. — Правда думал не вполне “как генетик”. Разве что как бывший.

— Почему? — осторожно спросила Анна, не давая углубиться наметившейся было паузе. — Мне всегда казалось, что это прямо связанные области. Ведь эволюция…

— О, это очень популярное заблуждение! — перебил ее Кирилл Всеволодович. — Те, кто не водит близкого знакомства с биологией, часто не знают, что есть эволюция и эволюция, причем одна из них — чистый миф. Льюис прекрасно писал об этом. Он был теист, конечно, и принципиальный противник технического прогресса к тому же, но о том, как исказилось представление об эволюции в коллективном бессознательном, судил очень верно. Не читали?

— Пожалуй, нет.

— Я потом непременно пришлю вам ссылку. А если в основных тезисах, то человечеству просто нравится верить, что природа, а вместе с ней и общество движется прогрессивно, медленно восходя от менее совершенного к более совершенному, от простого к сложному, от неразумного к разумному, от безнравственного к нравственному. Или, возвращаясь к нашей теме — от уродливого к прекрасному.

— В таком упрощенном виде звучит немного сомнительно, согласна. Но если не упрощать… разве это не так?

— Иногда — именно так. Но когда “иногда” меняют на “всегда”, получается миф. На самом деле органическая жизнь всего только стремится, вполне бессознательно, к поддержанию самой себя. И бесконечные изменения отдельных видов в попытке приспособиться к меняющимся условиям и все-таки выстоять могут иметь самый разный вектор движения для не понимающего этой важнейшей цели наблюдателя. Иногда, чтобы выжить, надо стать сложнее. А иногда — наоборот, проще. Или вообще законсервироваться на миллионы лет в более или менее одной удачной форме. Посмотрите на бактерии. Все организмы земли развились из вот таких же одноклеточных первопредков, а они до сих пор благоденствуют, не изменяя своей формы… То же самое с тем, что человек определил бы как нравственность. Порой для выживания вида оказывается стратегически выгодным образовывать моногамные пары. А в других условиях — убивать собственный молодняк. И где же тут величественная лестница на небеса? Что же до красоты, то с ней совсем сложно. Я, признаться, никогда не завидовал селекционерам, занимающимся декоративными растениями. Их цели порой сбивают с толку, — Кирилл Всеволодович в задумчивости потер худую щеку, на которой уже проступила серебристая тень щетины. — С моим рисом все понятно. Наука здесь входит в симбиоз с природой, поддерживая ее собственные извечные стремления. Повышение устойчивости к вредителям и неблагоприятным погодным условиям — отлично. Увеличение урожайности тоже ложится в этот круг приоритетов: выше плодовитость — больше шансов сохраниться и размножиться. Но выводить очередной сорт роз в надежде, что именно этот оттенок желтого войдет в моду в новом сезоне… Это ведь и не назовешь никак иначе, чем модой! Ведь разве можно найти хоть какие-то объективные причины для того, чтобы с уверенностью говорить, что розы одного сорта красивее, чем розы другого? Или даже, что роза вообще красивее чем пион, чем тюльпан, чем глициния? Что вообще значит это слово — “красивее”, помимо обычного “мне нравится больше”? Что за странная категория с ускользающим смыслом?..

— Погодите, минутку! — перебила его Анна. — То есть вы полагаете, что понятие красоты применительно к живой природе в принципе лишено всякого содержания? Но как же… я ведь читала… говорят, даже грудные дети иначе реагируют на красивых в смысле соответствия определенному кругу критериев взрослым, и иначе — на некрасивых. Или это, — девушка вдруг засомневалась, — газетная утка?

— Никогда не слышал об этом конкретном исследовании. Люди — совсем не моя область. Но вполне могу допустить, что не утка. Да… пожалуй, звучит правдоподобно.

— И как же одно монтируется с другим?

— Монтируется? — Кирилл Всеволодович беззвучно шевельнул губами, точно пробовал новое слово на вкус. — Да пожалуй, что никак. Но это оттого, что вы смешали слишком разные темы, ассоциативно перекинув мостик от красоты растений к красоте людей. Почти уверен, что, если бы тем же самым грудничкам показывали не фотографии взрослых, а гербарий или букет, они не проявили бы единодушия, выбирая между розой и пионом. При условии, что те будут одинаково ярко окрашены, конечно... Тут было бы гораздо показательнее поведение пчел.

— Пчел? — от неожиданности Анна издала короткий смешок. Лежавший, прислонившись к ее боку, Грант лениво шевельнул ухом. — Почему именно пчел?

— Потому что, если мы принимаем идею биологической детерминированности красоты, то определять “красиво” или “не красиво” должен реципиент послания.

— Н-не уверена, что понимаю вас.

— На самом деле все просто. Смотрите. Основной вектор эволюции, как мы уже сказали — приспособление и выживание. Для этого вид должен не просто размножаться, а размножаться преимущественно в лице самых приспособленных к выживанию своих представителей. Если говорить о людях, то в приоритете выбор спутника жизни без проблем со здоровьем и фертильностью. Сейчас мы дожили до времен, когда можем сделать генетический анализ эмбриона и узнать всю основную информацию. Но наши предки такими технологиями не владели, и знания им заменяло накопленное миллионами лет развития интуитивное понимание, которое мы и зовем, несколько ошибочно, красотой. Красивый — то есть здоровый, соразмерный, алертный — человек при прочих равных имеет больше шансов передать свои гены следующему поколению. Просто потому, что более привлекателен для возможных партнеров. Примерно то же самое происходит и у других видов, в том числе — растений. Но они размножаются иначе. Оттого и адресат послания другой. Биологическая красота женщины обращена в первую очередь к мужчине, и шире — ко всем представителям человеческого рода. Биологическая красота цветка обращена к насекомому, которое прилетит его опылить. А если мы посмотрим на березу, то увидим подлинное чудо — красоту, обращенную к ветру. Именно поэтому наши попытки судить о растениях или животных чисто эстетически превращаются в простое сравнение предпочтений. Мы не пчелы и не ветер. Это создано (создано не в креационистском смысле, конечно!) не для нас.

Он замолчал, посмотрел на Анну вопросительно и немного смущенно, точно ему было неловко за свою неожиданную словоохотливость.

— Надеюсь, я не утомил вас? Вы кажетесь… задумчивой.

— Так и есть, — желая выгадать немного времени, девушка погладила уснувшего пса. — Не в том смысле, конечно, что вы меня утомили! Нет! Но я и правда задумалась.

— О чем же?

— С одной стороны, — медленно начала она, — то, о чем вы говорите, чудесно. Красота для ветра… Звучит почти как поэзия. Но с другой… это ведь… — она помолчала, пытаясь подобрать лучшее слово. — Это отдает такой... безнадежностью.

— Боюсь, теперь уже я не уверен, что вас понимаю, — серьезно сказал Кирилл Всеволодович.

— Видите ли… — ноги затекли от неудобной позы, и Анна поднялась, невольно поморщившись от болезненных мурашек. Фомин поспешил подняться вслед за ней. — Видите ли... Если именно это — правда, и красота, человеческая красота, это по сути своей набор устойчивых внешних маркеров здоровья и прочих полезных для популяции качеств, то... как быть некрасивым? Нет, не перебивайте меня! — с нажимом произнесла она, видя, что пожилой ученый пытается что-то сказать. — Я сама знаю, что с такими-то вопросами выгляжу как типичная девочка-блондинка из анекдотов. Но все-таки! Большинство людей отнюдь не отличается идеальной алертностью… ну, или соразмерностью, — Анна бросила раздраженный взгляд на свои ноющие колени. — Если красота в объективной своей основе — только в этом и для этого, то как принять, что ты, с точки зрения эволюции, существо второго сорта? А даже если первого, то это не надолго, ведь ты выйдешь из возраста деторождения, или даже, допустим… допустим, просто растолстеешь и снова будешь некрасив… Это даже звучит жестоко. И это неправда. Я, конечно, не генетик и не могу опровергнуть с фактами в руках, но что-то внутри меня восстает против одной этой мысли с такой силой, что… — девушка бессознательным жестом прижала руку к груди, точно пыталась удержать рвущееся наружу сердце. — Я смотрю сейчас вокруг и вижу, — уже тише продолжила она, — бесконечное множество форм. Ни одно дерево не похоже на другое. Даже сейчас, когда нет листьев. Но попробуйте сказать, что одни красивы, а другие — нет. Попробуйте — и не сможете, потому что сами почувствуете, что это...

Желая усилить воздействие своих слов, Анна широким жестом указала куда-то вдаль... и вдруг замолчала, впервые сама доподлинно увидев то, на что указывает. Увидев не как репортер-профессионал, отмечающий место действия, не как литератор, подбирающий наиболее подходящие к случаю эпитеты… Прямо, не в отражении. Впервые между ней и лесом, заливом, небом не стояло слов. Ни единого.

Кирилл Всеволодович, который на протяжении ее речи явственно порывался что-то ответить или возразить, видимо, прочел что-то на изменившемся Аннином лице и не спешил нарушать воцарившуюся тишину. Так и стояли они несколько минут бок о бок. Он — задумчивый. Она — оглушенная.

— Это было очень глупо с моей стороны? — наконец, спросила несколько пришедшая в себя Анна с тенью улыбки. — Апелляция к чувству истины?

— На самом деле нет, — вздохнул Кирилл Всеволодович. — Вы и сами так не думаете. Просто пост-фактум стесняетесь и пытаетесь перевести все в шутку, верно? Зря. Наши чувства, особенно чувства такой силы — не пустые игрушки ума. И если в нас заложена объективная способность видеть красоту, то как знать, возможно, со способностью прозревать истину дела обстоят точно так же. Что же до вашего вопроса, то… В годы моей молодости мы, помнится, зачитывались “Лезвием бритвы” Ивана Ефремова. Там было что-то подобное. Врач-физиолог выступал перед художниками с лекцией о женской красоте, и одна из присутствующих спросила…

— ...что делать пожилым, — закончила его фразу Анна. — Я читала.

— В самом деле? — удивился Фомин. — Это же замечательно. Если помните, герой, а его устами — и сам Ефремов, ответил что пожилым, желающим сохранить красоту, нужно стараться как можно дольше оставаться молодыми.

— Соответствует нынешним трендам, — грустно улыбнулась Анна.

— Думаю, Иван Антонович с этим не согласился бы, — возразил Фомин. — Он-то говорил именно о продлении молодости: о строгом режиме труда и отдыха, физическом воспитании, здоровом рационе. А вовсе не о создании иллюзии моложавости с помощью косметических ухищрений. Но я хотел сказать немного не о том. Отвечая так той женщине, герой Ефремова был не прав. Разумеется, к продлению молодости надо стремиться. Ведь молодость ценна и сама по себе. Он был неправ, когда полагал, что, пройдя пик биологической целесообразности, человек утрачивает вместе с ней и красоту.

Анна подняла на собеседника вопросительный взгляд.

— Вы снова хотите спросить, как это… монтируется? — правильно понял ее настроение Кирилл Всеволодович. — Я отвечу. Мне кажется, есть не только две эволюции, но и две красоты. Об одной из них, красоте как биологическом послании, мы поговорили. Но есть и другая.

— Красота души? — с невольной ноткой иронии произнесла Анна.

— Видите ли, я агностик. И в существовании души отнюдь не уверен. Но, — Кирилл Всеволодович улыбнулся, — ваша интуиция продолжает меня удивлять. Даже желая высмеять, вы попадаете очень близко к цели. Вторая красота, о которой я хотел сказать, не имеет исходного адресата. Но она находит его в человеке. Потому что человек способен не просто воспринимать увиденное как данность и действовать в соответствии с завязанными на эту данность инстинктами, но и самостоятельно наделять окружающее ценностью. И что еще важнее — ценность прозревать… Я не филолог. И, должно быть, говорю путано. Давайте на примерах. Вы призвали в свидетели своей правоты деревья, совсем не похожие друг на друга и равно прекрасные. Вы были правы. Но задумывались ли вы, почему они прекрасны в ваших глазах? Что внутри вас делает их таковыми?

— Разве внутри меня? — Анна задумчиво свела брови. — Мне кажется, они прекрасны сами по себе, объективно. И я тут совершенно ни при чем. Или мы снова возвращаемся к теме моды и абстрактной эстетики?

— Нет, не возвращаемся. Подумайте вот о чем. Когда мы только пришли сюда, были ли деревья в ваших глазах красивы?

— Да! — автоматически ответила Анна, но тут же поправила себя. — Да, они были. Но… не так, как теперь… Теперь я чувствую это совсем иначе.

— Почему? Что изменило ваш взгляд?

— Не знаю, Должно быть… — Анна замялась, не зная, как облечь в слова свои чувства в тот момент, когда красота мира вокруг нее из живописной стала оглушительной. Сделала несколько шагов вдоль кромки берега, увлекая за собой Фомина. Грант лениво посмотрел им вслед и снова закрыл глаза: быть единственным обладателем пенки его явно вполне устраивало. — Должно быть, это все наш с вами разговор. Помните, вы упомянули бактерии, которые остаются бактериями миллионы, миллиарды лет, в то время как другие живые клетки развиваются в сложные организмы? И вот есть дерево. Допустим, вон та березка. Возможно, с точки зрения ветра она и не идеальная. Вы верно сказали — мы не ветер, нам неоткуда знать. Возможно, в ней нет полноты биологической целесообразности. Но за ней стоит бесконечная цепь попыток прийти к этой полноте. Такая бездна времени, потраченного на достижение идеала, что осознание масштабов этого бесконечного терпения и упорства просто подавляет. Подавляет даже безотносительно того, смотреть ли с чисто материалистических позиций, как это делаете вы, или расценивать все это как непрерывный акт сознательного творения. Чтобы она, вот такая и никакая другая, появилась на свет, должно было случиться столько… — Анна махнула рукой, будучи не в силах закончить. Помолчала немного, собираясь с мыслями, а потом сказала: — Это как держать в руках старинную брошь с полудрагоценным камнем. И думать о всех тех руках, что касались его. Добывали. Шлифовали. Гранили. Подбирали оправу. Да, это не бриллиант в сто каратов. Да, оправа, возможно, давно вышла из моды, и вообще такое сегодня никто не носит. Но он красив. И красив в немалой степени не из-за своей прозрачности или глубины цвета, а из-за того, что сам факт его существования в конечном виде — плод стремления к красоте.

— Вы очень хорошо это сформулировали, — кивнул Кирилл Всеволодович. — Может быть, неидеально, — он многозначительно шевельнул бровью, — но с заметным стремлением к идеалу. Все так. Мы живем в окружении существ и вещей, наделенных вполне объективными свойствами, которые нам не всегда очевидны. Но стоит всерьез присмотреться или задуматься, как эта ценность входит в фокус нашего внимания, и оказывается, что мы окружены чудесным. В самом полном смысле этого слова. Да и сами, в общем и целом, ничем не отличаемся от своего окружения.

* * *

Отъезжая от несуществующего вокзала поселка Михайлово, поезд издал пронзительный гудок. Грант залаял. Анна помахала ему из открытой двери тамбура, а потом еще долго стояла возле нее, бездумно вглядываясь в подступающие холодные сумерки. Пришел, чмокая резиновыми шлепанцами, грузный усатый проводник. Запер дверь. Сунул в руки девушки пакет с бельем. Покосился не то удивленно, не то неодобрительно на ее кое-как приглаженные волосы и не вполне отчищенную от шерсти юбку. Анна не обратила на это внимания. Она была слишком захвачена процессом осознания себя как чуда.