Гроза (гет)

Кажется, будто мир поседел от пепла.

* * *

Мощная огненная волна проносится прямо у него над головой, прежде чем меч с хлюпом всаживается в липкое брюхо по самую рукоять. Пак рывком вытаскивает его — костлявая туша нечисти замертво валится ему под ноги. Ладонь и клинок измазаны в холодной мутно-зеленой крови.

Пак мельком оглядывается — Гримм к нему спиной, цела, только волосы припалило.

Сколько раз ей говорил, дуре, что только бед от этих косм, пусть спасибо скажет, что ведьмы за них еще не оттягали.

Пак перебрасывает меч в ладони — пальцы сводит, и он поигрывает рукоятью, разминая их и совсем немножко рисуясь. Так, для настроения.

Сверху раздается хлопанье тяжелых кожистых крыльев, сквозь густой ржаво-серый смог в небе виден оскал из нескольких тысяч острых гнилых зубов. Гримм без промедления бьет по зверине автоматной дробью: сквозь хриплый вой, который издает животное, Пак оглушительно ясно слышит, как на землю сыплются стреляные гильзы из чистого серебра.

* * *

Кажется, будто так было всегда.

* * *

Гримм сидит за столом, чистит оружие. Перед ней — целый маленький океан разобранного железа, какие-то бутыльки и тряпки. Рукава темно-зеленой рубашки закатаны до локтей, руки замазаны черным маслом, волосы наспех скручены и заткнуты за воротник.

Пак только из душа — душевые состряпали кое-как совсем недавно, из старого оружейного сарая, при помощи каких-то загадочных волшебных примочек из карманов мелкой Гримм и грубой силы одного конкретного отряда гномов. Он еще передергивает плечами, чувствуя, как вода катится по сложенным крыльям, но ножи уже при нем, всегда при нем — два за поясом и один — в голенище сапога.

— Знатно же тебе гриву подкоптило, мать, — говорит Пак, седлая скамейку с нею рядом.

— С пахтой и клеем не сравнится, — усмехается Гримм, с лязгом вставляя затвор в ствольную коробку.

Пак усмехается в ответ. Мнется секунду.

Потом протягивает руку, касается ее волос.

Выпутывает мягкие кремовые кудри из-под грубой ткани рубашки.

Пламя сожрало почти половину и очернило почти все — до самого затылка.

Руки Гримм замирают над автоматом, плечи напрягаются.

Она молчит с минуту, потом наклоняет голову и говорит:

— Режь.

На тонкой, гибкой шее ее хрупко выступают позвонки, пальцы цепко сжимают черную тряпицу, которой она протирала дуло.

Пак мягко сжимает ее плечо, достает нож из-за пояса. Сгребает в ладони обугленный пух ее волос — они натягиваются на клинке, образуя тонкий серебряный излом на острие.

* * *

Кажется, будто так всегда и будет.

* * *

Пак зажмуривается и крепче прижимается к стене взмокшим затылком. От боли сводит мышцы и крутит крылья, он нащупывает пальцами флягу, и, не глядя, делает глоток Заживляющего Бальзама. На вкус что-то среднее между корицей и рвотой, но становится заметно легче.

— Не переусердствуй с этим делом, — коротко говорит Гримм. Она сидит на полу между его расставленных ног, у нее в руках — серебряная иголка и крохотная катушка тонких эльфийских нитей, у него в животе — рваная рана от ребер до самого пояса.

Справа от нее на его койке расставлены тюбики и баночки — йод и перекись водорода вперемешку с волшебными бальзамами и мазями. На последние подсаживаешься, конечно, похлеще чем на героин, поэтому Пак послушно кладет флягу на место, не забыв скорчить Гримм рожу.

Та только улыбается в ответ — едва заметно, уголком рта, но улыбается.

Если бы они боролись с людьми, и ранили их обычным железом, эти раны лечились бы заклинаниями, как пальцем щелкнуть. Черт возьми, да если бы волшебство было у них одних, они бы выиграли войну еще до ее начала.

Но в Чертогах Чудес разбиты двери, и волшебство теперь повсюду.

Если все волшебники, то никто не волшебник?

Гримм штопает его своими руками.

Пак делает длинный выдох, боль постепенно становится все более терпимой. Гримм перекусывает нитку, осторожно протирает готовый шов, собирает в полевую аптечку все склянки.

Оседает на пол.

Прижимается стриженой головой к его колену.

— Гримм. Эй, — Пак мягко проводит ладонью по ее волосам. — Сабрина. Сабрина.

Сабрина рывком поднимается, обнимает его за пояс. Лицом утыкается в здоровый бок.

Ее руки — холодные и свежие от антисептиков на его горячей от пота спине. Пак рассеянно перебирает ей волосы, пальцы подрагивают.

Она глубоко вздыхает в его кожу, его кожей, и Пак чувствует, как, прижатая к его паху, поднимается ее грудь, чувствует нежную круглую мягкость сквозь два слоя жесткой ткани.

Чувствует, как колотится ее сердце и пульсирует его собственная кровь.

Она поднимает на него глаза — зрачок затопил бледно-серую радужку, ресницы дрожат.

* * *

Кажется, будто время замерло на сотни веков в любую сторону.

* * *

Костер пляшет рыжим и красным, сыто трещит хворостом и бросает яркие тени. Небо на его фоне чернее обычного, где-то вдалеке, за кронами деревьев и слабеньким магическим щитом на случай пожара, потрескивает гроза. В воздухе пахнет древесным дымом и мясной похлебкой.

Вокруг костра — с полтора десятка народу. По рукам ходит темно-зеленый бутыль эльфийского, Тумнус, совсем еще молоденький фавн с детской улыбкой и перебитым рогом, терзает губную гармошку, обещает нимфам песни за поцелуй и цигарочку.

Нимфы у них под шефством мелкой Гримм, осваивают метлы, чтобы составить хотя бы отряд воздушно-артиллерийский в противовес ведьмам Алых. Летают они пока, конечно, ни к черту, больше по стихийной магии, но трава у них ой крепкая.

Пак ловит за подол пробегающую мимо Тилль, водную нимфу и отличную медичку. Та уже готова лягнуть его босой ногой, но узнает, закатывает глаза и достает из-за вытянутого острого ушка две папироски, сует ему в ладонь и показывает напоследок язык.

— А она мне клялась косой Рапунцель, коммандер, представляешь? Клянусь копытами, так и говорила! — смеется Илиас, атаман кентавров. Сейчас, с человеческими ногами, его и его ребят не отличить от остальных, в копыта они перекидываются в основном только для сражений, ну и иногда попастись, так, для души.

— После того, как Рапунцель примкнула к этим скинхедам Алых, твоя б еще на золоте лепреконов поклялась, или уж на девственности на своей, чтоб наверняка, — усмехается Пак, прикуривая.

Гримм у него под боком, болтает с кем-то из гоблинов: точно, Грохх, отличный пулеметчик и просто старый пройдоха. Она сидит по-турецки, то и дело отхлебывает бульон из жестяной кружки, много машет руками.

— Поговаривают, кстати, что среди Алых лепреконов идет раскол, — Илиас слегка понижает голос. — Помнишь те следы одиночного лагеря на севере?

— Вообще не представляю, чем думали Алые, когда вводили лепреконов в ряды постоянной армии, — качает головой Пак. Он ловит Гримм за запястье, не отрываясь от разговора, вкладывает ей между пальцев новую тиллеву цигарочку взамен прошлой, истлевшей уже так, что остатки травы сыплются и обжигают кожу. — Минируют они, конечно, хорошо, но с их патологическим непостоянством дешевле уж своих обучить.

Гримм не оборачивается, только благодарно сжимает пальцами его ладонь в ответ. Затягивается и снова что-то трещит про гоблинские минералы в качестве оружейной смазки.

— Любая глупость Алой Руки нам на руку, — усмехается Илиас, салютуя ему жестяной кружкой, Пак смеется и салютует в ответ.

— А не спеть ли нам, товарищи, прощальную? — раздается голос Тилли в шумном кругу, звенит, как серебряный бубенец. — Тумнус нам подыграет!

Она обнимает фавна за шею, тот смущен и доволен, лицо красно от поцелуев.

— С утра помирать, так с песней, — говорит мелкая Гримм, никто и не думает смеяться.

Заводят песню.

Тонкие гипнотические звуки гармоники вьются вверх, к черному-черному небу, вместе с острыми языками костра.

Небо трещит под очередным раскатом грома, приглушенным магической защитой, Гримм едва различимо сжимается у него под боком.

Она же грозы боится до дрожи с самых своих одиннадцати, и всегда ведь, дура, специально прется в самую грозу.

Пак заводит назад свободную руку, кладет ладонь на напряженную спину Гримм, гладит ее под грубой брезентовой тканью куртки со всей отпущенной ему нежностью.

* * *

Война никогда не кончается.